Жемчужина Московии

Проснулась в глухих рыданиях: виделась милая Франция, блестящая, цветущая, чарущающая. А дальше, тепло ее юности — огромное небо, пронизанное, будто серебряной нитью, жаворонковой трелью, зелень московских садов. Девочка – Елена резвится непринужденно, они с Иваном горячи и беспощадны. «Тш..» - хихикает она ломливо. Рядом играет их крошка-сын. Сердце Маргариты замирало, когда головка, украшенная васильками, ненадолго исчезала в высокой траве. Боже, за что Ты отнял эти дни? Многое, очень многое утекло за эти годы, но душа изнывала обиды и несправедливости. Худющая, серо-бледная, кожа натянута на кости, как на барабан. Посиневшие от оков руки и ноги – такова она, лилия чужестранная. Власть королей, что это: божественное предназначенье или происки лукавого, травящие разум? И стыдно, хочется ей еще испить чашу этого наисладчайшего яда. Испуганные шаги, кто-то мялся, в нерешительности… Ее обуяла тоска, желание чтобы кончилось: плаха лучше, чем жизнь бессмысленная. Ясный свет стал настоящим подарком, Валуа уже не надеялась когда-либо увидеть его. Но он дурманил глаза. От воздуха, который хотелось пить, как родниковую воду, туманилось и слабели ноги. Постепенно сквозь цепенение и фиолетовую краску начали пробиваться ощущения. Марго чувствовала, что ее куда-то несут — не волокут злобно, как обреченную на забой животину, а именно несут: бережно и осторожно. Различала усталого, но елейного Воротынского, дышащего пряностью, холопов дюжих. — Тише, матушка-государыня... Уж прости нас за муки крестные. Ликуй, сын твой чудом небесным жив, идет вернуть благость престолу московскому! – юлил князь, накидывая поверх рубища шубу. Она пала без чувств. Не весело было в Москве. Сердца закрыты: одни таили раболепное восхищение перед чудом, а иные едкую ухмылку. Нужно быть крепким, не открывать, глубокие раны и стенания… Обманутый фортуной, Борис адски страдал, видя бездействие войска, нерадивость, неспособность или зломыслие воевод и боясь сменить их, чтобы не избрать худших. Докладывали о Путивле, Курске с Рыльском, где открыли врата супостату. Давно утратил покой, его мучили призраки, некие жестокие фурии. В час утра, судил и рядил с вельможами, обедал с ними в Золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из горла, ушей и рта, лилась рекою. Слуги внесли его на ложе, знахарей привели. Не за себя страшно, за Федюшу родимого, Ксению -ласточку… Не уберег от несчастий. Ведь растерзает агнцов зверь лютый! Сказать хотел, как гордится и дорожит ими, а язык не поворачивался, не размыкались уста. Закатилась звезда поднебесная, угасла свеча яркая. В гусиную обращалась кожа, пальцы мелко и часто дрожали, а нескончаемая молитва все неслась и неслась ввысь, к золотом отливающему куполу, чтобы там исчезнуть среди звонких колоколов. Женщины вопили, целуя холодеющие руки. — Батюшка! Нет… НЕТ! - Федор плакал, тихо качаясь. Горячим сердцем своим ненавидя шельму нечистивую, врагов Руси; клялся, что если стрясется беда какая-нибудь, то и он, погибнет, ни на шаг не отстанет от истинной веры греческой и укладов древних, кровь свою по капле за них выльет, естество положит. Казалось, произнесешь имя Димитрия вслух — и он тут же объявится, как черт, который тут же возникает, упомяни его. На площадях не хоронились, открыто заявляли, что царь грядет, достойный блеска византийских императоров, несет справедливость на плечах и избавление народу. Крик и рыдания стояли по всему дворцу, заунывно гудел Иван Великий. Старцы позабыли свои лета и положение, бегали, как юнцы расторопные, лицемерно переговаривались и перешептывались друг с другом. Словно каменное изваяние, с безжизненным, застывшим лицом, стоял Федор-наследник Он обречен, и все, кого любит он, обречены. Это давно сулили небеса, в которых снова и снова возникало много знамений, с лучами страшными, темная ночь часто делалась так ясна и светла, что ее считали за день. А вихри такие, что сносило башни с ворот, стволы в двадцать и тридцать саженей и кресты с церквей, все, что ни подавалось на стол, сладкое или жареное, не имело природного вкуса, как бы ни было искусно приготовлено. — Измена! Басманов с воинством дали присягу расстриге, этой собаке !– Шуйский читал все, явные державные грамоты и не очень. Элен хрустела пальцами, мерея взором шатер. Ах, не терем душный, путь вольный ее мечта! Царевна убежала из горниц и делит все с ратниками, к ней является любой и каждый мужчина, будь он хоть самого подлого звания. Да, кукушка, детей бросила, особенно того, кто родился. Видела, как дергается у Петра щека, сильно он сжимает руку в кулак, чтобы не изойти хрипом – малыш лежал не верно. От боли ничего не помнила. Сказывали, шатаясь, с исказившимся лицом, дикий, заперся, ковши глушил: чадо слеп! Крестили Даниилом. Отворачивалась, шипя в презрении, не жалуя хворь. Как фея могла произвести на свет убогого? - Позор... - говорила себе. То было, ныне ковровую дорожку стелили новому хозяину. Дворяне и военные холопы, оборачиваясь в седлах, щедро рассыпали соколиные взгляды из-под темных бровей, широкие улыбки, а порою и смачные, ядреные прибаутки. Целое море костров, равнина на несколько верст в ширину и длину усеяна ими. Громкий смех, веселые возгласы, звон чаш и кубков наполняет воздух. Это недавние враги мирятся, московиты братаются с казаками, поляками и литвинами. Все веселы, довольны. Измученная тревожными мыслями, бессоницей, всем тяжким для нее временем, сильно увяла за последние дни, но теперь румянец снова алел на щеках Елены, в глазах, так часто сумрачных и злобных, светилось счастье. Фыркала, подумаешь, чернец! Рада хоть дьявола братом назвать, лишь бы Годуновых уморил. Надеялась, подскажут, который из шляхтичей зовется Дмитрием.