Жемчужина Московии

Михаил Скопин-Шуйский держался из последних сил — в церкви она стояла на женской половине,закрытая от толпы, хитро кривила свою головку. Короткая соболья шубка, сшитая наподобие летника, без разреза спереди и с такими же висячими рукавами, не скрывала, а, напротив, подчёркивала роскошь её тела. В отличие от других, лица которых были густо покрыты румянами, Елена Иоанновна лишь слегка алила щёки. «Битвы… — повторял юный князь, поворачиваясь от студеного ветра, — еретик, Москва…» Он твердил эти слова, чтобы злое искушение не чернило думы о царстве. Но, увы, печаль будущего возвращала к ней, наследнице Рюрика. И могла бы выбрать себе супруга, который владел бы троном... Россия никогда не имела жен Венценосных по наследию; но не лучше ли уставить закон, чем сиротеть престолу? Шумная, чувственная, ни разу не походила на молчальниц, принимающих господина на ложе, застегнутых до подбородка, дрожащих от стыда, в темноте. — Взрослая… — не укрывал рта — в ее –то годы уж дочек сватают. Так будет, да, но сейчас, казалось, тронь ее пальцем, и она брызнет алым соком. Ах, распутство, хоть в монастырь уходи! Он то и дело набожно поднимал глаза кверху и перебирал четки, висевшие у него на поясе. — Послом родственным явился, значит, да что стоишь, в ногах правды нет… Дядя жениться решил, корону через меня принять. А хочешь этого ли ты, Миша ? - Елена улыбнулась, обнажив белые зубки. «У лисы, когда она скалится, точно такие же зубы видны» — представилось Шуйскому. К заговору примкнул, дабы род не уничтожился. Однако, брошенный в водоворот страшных событий, истребляющих Русь, Василий не имел ни мужества, ни таланта храбрости, ни собственного достоинства. Его имя было лито грозным и таинственным призраком, направлявшим преступные шаги. В угоду Борису он вел сыск о кончине царевича Дмитрия, объявив ягненка самоубивцем. Он же ласково встречал поляков. Мог ли народ верить такому царю, каждое дыханье которого грубая ложь? Если бы кто иной, не христопродавец… — О, витязь, я не кусаюсь! – говорила жарко, упоительно. Страм-то какой! Разом поднялся со скамьи, кланялся. Где же боярышни верные, оставили их наедине. Она хохотала, взяла его за руку и увлекла в соседнюю комнату. Здесь, на столе, сверкал хрусталь, в чашах дымилось теплое красное вино, множество всяких яств покрывало скатерть, расшитую золотистыми узорами. Одурманенный терпким запахом, блеском венца Мономахова, ношением регалий, сбит с толку лаской едва известной ему женщины. Все закружилось хороводом, и стало как-то радостно на душе... А если это судьба ? Царевна лежала, с ненавистью глядя в сводчатый потолок. Слишком дорого стоило единение. В городах заволновались посадские люди, в уездах крестьяне поднялись, вольница и словом, и делом: государственных людей убивали холопы, дома их разоряли, челядь насиловали. Рать толкала их к шубнику, ловок самозванец. Однако для вредного старикашки, хуже было иное: ему не верили, не народ от разбоя хотел защищать, а искал богатства и славы. Элен твердо это видела, предложи переговоры, матушкина казна ее не спасет. Желая внести раздор, умело обольщала двадцатилетнего племянника. Хоть был в этой ночью ее власти — не надолго, слишком мнителен, греха боится. Да и она холодна, не чувствовала искры, рождающейся страсти. А нравились чернявые, главное, бедовые, прыгающие в омут целиком. Часто грезился Петр, мужественный и, одновременно, точеный профиль его. Сколько счастливых дней и ночей провели они вместе! Как тягостны были даже самые непродолжительные разлуки! Зачем это так живо, так ясно вспомнилось? Зачем она так жадно следит за игрою этих воображаемых пылинок, как будто во всем мучительном, бесконечно тяжелом воспоминании самое самое — мечущиеся пылинки... Как будто можно об этом думать теперь. Фрейлины объясняли, что такое дама в царстве мужчин. Господом мир создан для них, женщина — всего лишь игрушка для их прихотей, воли ей не дано. Мать дергает за ниточки, играет, Елена шла напролом. Вопреки всему, если кто будет против того выступать, значит, поплатится незамедлительно. Больше не плевалась, хохотала рьяно, представляя казни врагов своих. Михаил бередил, неловко повернувшись. Его видения страшны. Трава почти в рост человеческий, какие-то невиданные им цветы и растения. Кусты переплетаются, могучие древесные ветви низко, низко наклоняются и загораживают дорогу. Что-то зашипело под ногами, какое-то длинное, тонкое тело, быстро извиваясь, шмыгнуло в сторону. Постепенно ноги нащупали влажную землю – то были болотные топи. Хватаясь на колючие ветви, молодой человек почувствовал, как его затягивает вниз. Ноги все также вязнут, вязнут еще больше... Блеск посыпался в сапоги... Уж не наносный ли это песок, о котором он слыхал столько страшных рассказов? Внизу —топь, обдирая ладони до мяса, он старался спастись, но болото затянуло его по горло. Ясно находил себя в ловушке : разбойники северские жгли, опустошали деревни, грабя, не щадили и святыни церквей; срамили человечество гнусностями. Ужас распространял измену, как буря пламень, от пределов Тулы и Калуги к Смоленску и Твери. А он, дурень, возлег к царевной, опозорил честь. Как мог дойти до такого непонятного безумства? Уж не проклял его расстрига московский ?