Жемчужина Московии

— Ясно, околдован Литвой был, вот и пакость творил. Но излечен от черного недуга, не по душе своей измену нашим обычаям, расхищение древней казны беззаконное супружество чинил! — судачил люд. — Верно, а что бояр подлых в кулак хочет жать, да измены замыслы их. — уверяли иные. Отважный и предприимчивый, доказавший и свою смелость, несокрушимую энергию, когда боролся за то, что считал наследием предков, и некоторое великодушие еще ослеплял народное воображение. Терзается Русь, и кучи пепла облилися новою кровию: неистовые холопы объявили дворян и богатых купцев зажигателями; грабили, резали невинных. Кто мог в сих исступлениях злодейства узнать Отчизну, где цвела некогда добродетель, человеческая и государственная; где пред тем, жили великодушные, победители Батория, спасители нашей чести и славы? Вздыхает обыватель, места себе не находит: «Как же это так, спаси и храни: посягают на святительское и монастырское, начались губительства?!» Мысли клокочут, бушуют в головах, обжигая души, приводя их в неистовое томление, охватывая какою-то внутреннею жаждою... Невольно человека тянет к ковшу, – но сколько ни пей, а все горит внутри. И осталось толковать о нем, царе-батюшке. С кремлевской стены, на которой стоит Маргарита, далеко видны горожане. Щурясь, Валуа с интересом следит за ними. Она крепится, отгоняя от себя мучившие его все эти дни мысли об утраченном. Но вдруг печали, как то: о неустройствах в областях, разоренных поборами наместников и войнами, боль давней потери сына, достойного занять отеческий престол, козни отравителей, тревога за государя – все это поглотила неотступное, острое искушение, власть ,как она есть. Ужасаясь идеям, нраву своему, гнала это. Нет, быть похожей на мать, Екатерину, зачинщицу Варфоломеевской ночи, холодного палача в юбке! А что еще надо – кровь родная в целости и … Дмитрий ! Развернув грамоту, фыркнула : от Элен. «…смирна я, держу посты, по церквам хожу, литургию и всякую иную службу совершают передо мною везде. Но душно среди инокинь благостных, от позора Иудиного. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу; только с горькими и великими слезами и плачем, тебе низко челом бью: помяни, Христа ради, меня перед очами Брата и властителя моего». Лишь дурак поверит в раскаяние Елены. Начинания коварные имеет или по жару шевалье изголодалась. Тяжек не ей сей крест : для ветхозаветных теремниц быть денно и нощно с распутной Лилией ! Марго хохочет, усмираяя огонек. — Et bien, mon trésor… На душе у Заруцкого тоже было неладно. Иван шел от хвастливого отрицания, еще чего — вольный казак и полька, — до жертвенной любви. Неотразимое впечатление произвела на него Мнишек, с того самого дня, как увидел ее, тонюсенкую. Чувство, которое испытывал, было так мучительно и безнадежно и явно грозило потерей головы. В нем возбудился ад, поднялись все его страсти. Не разом, между ними установилось понимание и доверие. Чего клеймят бедную? Отчего ж еретичка, от своего латинского Бога не отступила, сохранила веру в него. Цербер, кидался на злых хулителей. Оказывал тысячу мелких услуг ей и ее отцу и достиг того, что видела его самым близким себе человеком, ласково, как птичка, щебетала с ним. Лихое сердце ныло без войны, занятия удалого. Он задыхался среди интриг и фальши, его место не здесь, а там, на полях славы и смерти войска донского. И беда по грехам, не по сене шапку мерил, крест целовал, а на женку взор обратил. Ясная слабела, кашляляла. Ее хворь продолжалась долго, лекарь, чтоб ему руки оторвать, пожимал плечами. Всякий раз ожидали худшего, по целым часам сидел у двери молча, и не отрываясь глядел на стонавшую и бредившую Марину. Она все говорила, отрывисто и задыхаясь, о черном, страшном, бесконечном лесе, о деревьях с косматыми, длинными руками. Ей верно казалось, что железо впивается в ее тело. Но иногда ее горящее, осунувшееся лицо вдруг преобразилось. Слелает с запекшихся уст: — Коханый…— убивает словом, ждет год за годом. Что до Дмитрия, хитрил, сталкивая врагов лбами. То на пиру место оттдадут или с чином умудрят. Ровитая знать вся была против него, и как бы ни делал — все не по нраву. Взятки запретил судейским брать — плохо, помещики крестьян лишаются, если не кормят их, — плохо! Ничего, как-нибудь сами глотки рвать друг другу будут. Осмелели, разошлись, доносились еще какие-то вопросы, но понимал, что игру пора заканчивать. Сахаром приободрил их, внушил доверие к себе — но довольно. Теперь надо вернуться к тому, ради чего их тут всех собрал — отменить «заповедные лета». — Но будет болтать, — сказал он с неожиданной суровостью, ощущая, как сникнут, испугавшихся суровости того, кто только что с ними говорил как добрый отец, а теперь взял тон непреклонного владыки. Алкая измены, не щадил никого, проливал моря и реки крови. Он темный лик замечал в боярских жиром блестящих лицах, в темных углах и в звоне мечей. На седмице Урусова на дыбу отправил. О, легковерный, надеялся, что с ним пришло все доброе: мир, любовь кровная, дружба. Одно лихо вышло, сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, дети сиротами. — Вот же пся крев! Нищеброд, иезуит! — зеркало хрустально смеется. — Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвышения, а затем, чтобы избавить от бед народ, впавший в крайнюю нищету и неволю под управою и гнетом гнусных изменников. Мне дорогу указал Божий перст! — рычал ядом на самого себя в отражении. Казалось, уже невозможно побледнеть сильнее, однако сделалался вовсе впрозелень при едкой горечи. Он качнулся и устоял на ногах лишь потому, что наносил удар по вещице, ранившись до кости. И глаз не сомкнул: лежал, смотрел в потолок, думал о тлене земном, о Феодоре… Есть что-то холодное, пугающее…. Настораживал взгляд – откровенный и прямой. Он совсем не походил на случайный и стыдливый погляд, а больше напоминал ярость клинка. Увы, она притягивала к себе, ни одна из окружавших ее девиц не могла потягаться с ней чарами, какими наградил ее родитель. А он, Дмитрий, забывши женщин, едва не искусился. Вот их уста опасно близко, коса черной змейкой свесилась до самого пола. Один шаг удержал – не цепенело, не та, ради которой заложит душу! Еще так юна, ну, а если сама поплачет да и успокоится, и поймет, что ошиблись в себе, ведь она тогда во всю жизнь не смоет с себя греховного поцелуя... Накинув тяжелый бархатный халат, отороченный узкой соболиной полоской, вышел из опочивальни в боковой покойчик, где устроил себе малый кабинет, и как раз вовремя : — Великий государь, Марина Юрьевна… тяжко ей!