Жемчужина Московии

— Завтра иду в поход! Видишь, что творится, хотели доброе, чудный мир, любовь до гроба, цвет народа. Со мною из Литвы пришло всевозможное зло: война, рать, осада. В самой интонации Маргарита читала тоску, ей слышится длинный, мучительно длинный рассказ о ее слезах, о далеком походе ее бесценного друга, о тех бедах, которые идут к нему навстречу. Страшные картины встают под заунывные звуки… И ясны ей муки Дмитрия — верно, ощущал себя почти что комедиантом, а все эти дома, замки, государевы палаты, виделись очередной сценой, где за его игру должна была ждать награда. Золото, венец, рука знатной девушки — не было ли все это гонораром лицедею в комедии человеческой судьбы и судьбы народов?! Многое претерпел: скитания, лишения, тревогу вседневную и всенощную, но удалью сам над собой дерзко властвовал. Ныне пришла ему фортуна, высоко замахнулся — на сам престол московский, да только есть ли за зубчатыми кремлевскими стенами и верной охраной свобода? Хозяин трона отрывается вместе с ним от земли. Он принадлежит интригам, амбициям, цели, чаяниям масс, но никогда — духу непокорства и разгульной, безоглядной вольности. — Твоей вины нет! Все бояре в изощряются… Коснулась горячего лба Дмитрия — словно хотела этим заботливым жестом отогнать его мятущиеся мысли. Он перехватил эту нежность и почтительно, как подобает истинному шевалье, целовал. — Благослови меня… — просил хрипло. — Ах, mon âme, уповаю, не оставит Святая Дева! — горячечно шептала — Встретить тебя было знаком небес, стать твоим другом — выбором, но не любить тебя было выше моих сил. Он встал на одно колено, и характерно чувствуя, поднес к губам край пышного платья своей царицы. Ему хотелось зарыться лицом в душистую парчу, ощутить заботу и ласку мягких рук. Душистые ладони ответили ему. Наклонился и легонько потрепал мальчика рядом с француженкой за щеку. Честолюбивая и пылкая, смелая и твердая в своих убеждениях, она была лучшим другом и товарищем этого странного человека, жаждущего воинской славы и подвигов. Как бы ни болело ее материнское сердце при виде тех треволнений и опасностей, которые ожидали храбреца, никогда не отвратила бы его от того пути, по которому он шел, пути славы, величия, доблести или ранней смерти. С увлечением рассказывала о победе, о мечтах двинуться походом на хана крымского, на турок, ее глаза сияли таким же огнем, как и глаза названного сына. По решенью, государь отбывал сейчас, воевода дельный, князь Пожарский, — в арьергарде. Долго не могла сидеть Маргарита. Не первый год вдовеет она и жар волной приливает к лицу ее. Опять шатнулась держава, ее не успокоившиеся еще силы снова взволнованы. И один Бог знает, какими ужасами грозит это разыгравшееся под бурей глубокое море.И все, что есть в ней пылкого и страстного, вылилось в трепет к монарху. В его ловкости, смелости, грядущей славе (она уверена в ней, в этой славе) все помыслы и надежды! Гордо улыбнулась на речь, среди народа испрашивал, кто хочет стоять с ним за Москву и за Отечество? — Царь для Руси, а не Русь для царя! Господи, видишь душу мою, есть ли в ней ложь? Во имя Бога поднимаю сей меч и не опущу его, пока мир не настанет. Пусть только верные останутся со мною. Но им я говорю, идите со мной… на Польшу! Озаренный кровавым отблеском беды, приподнявшись на стременах, цезарь высоко подымался над толпой. Казалось, что воины ждали сего великодушного слова: требовали Евангелия и креста; наперерыв клялися «Веди, веди нас! Все поляжем за тебя!» Знание хлестало больнее, чем тысячи розг, словно проникнув ядом, они заставляло вспомнить жизнь, начиная от греха имени и заканчивая ложью венца. Согнувшись пополам, тяжело дышал, ему правда не хватало воздуха. Ночи бодрствовал и… успокоился. Война далась Димитрию не то, чтобы легко, но и не с такой мукой, которой он ожидал. Сам нашел причину этой легкости: далеко отошел за свое правление от веры братьев-иезуитов, шляхтецких гонора и нравов. Пускай он не был рожден, но стал московским Дмитрием Ивановичем! —Ну, исполнишь волю мою? Благодарить стану…— гибко вывернувшись, девица ускользнула от Молчанова. Ее разобрать было трудно, ощущала себя очень несчастной. Мучительный бес поселился в ней и не давал ей покою. Этот бес — ее лава, ее ревность. Феодора, разжигаемая сопротивлением в ответ, достигла своего высшего предела. Если б властелин принял ее, она сделалась бы его рабою, умерла бы по первому его знаку. Но он обманывает, смеется над нею, и в кипевшую страсть стала вливаться дикая ненависть. И боярышня под конец сам не знала — обожает ли она или ненавидит. Польку грязную взял, тьфу! Чем она его так приворожила? Ну разве что и впрямь приворотными зельями. Ведь посмотреть не на что, ни росту, ни стати. От горшка два вершка, в поясе тоньше, чем оса. Разве у нас не нашлось бы ему из честного дома невесты и породистее, и красивее еретички? Вот у Басмановых… Да, иначе и быть не может! А если так, если так — что же делать? Сотни планов мщения, один другого нелепее и неожиданнее, роились в голове ее. Чай, вернётся цезарь, и только кости белые остались от его жены, ненаглядой панночки. Надругалась, натешилась над нею и ретивая соперница, и злодейка чернь… Никогда и ни в чем не уступит Москва соседке. Скольких людей сгубила эта борьба! И по сей день кровоточат древние раны. Что может быть страшнее и бессмысленнее религиозных, народных распрей? Тихо дверь на засов, и пыль с сундука отерла.