Жемчужина Московии

Тихо в покоях, ни звука вокруг дворца. Безмолвие по всей Москве, языковой и шумной днём. Даже стражники, мерно вышагивающие по кремлёвской стене, стараются не греметь бердышами. Марина со стоном уткнулась в подушку, затем сползла на пол и встала на коленях перед иконой. Думала ли она тогда, шесть лет назад, что её замужество окажется таким тяжёлым? Сначала — лютая ненависть завистников-бояр. Но, слава Богу, рука сильна, вовремя наказал врагов явных и припугнул тайных. И война… По идее, должна была гордиться своим королем, но тот, милосердный Иисус, шел против ее Родины! Пан Ежи хулу изрыгал, опасаясь, не дойдет ли деспот-москаль до Кракова? Зять и тесть все более и более становились врагами и тайно сносились с врагами друг друга. Понятно, что положение молодой женщины, поставленной между отцом и мужем, которых она, конечно, обоих любила, очень тяжело: она должна была закрывать собой и того и другого, мирить их, просить отца за мужа, потому что последний естественно должен был стать ей, по учению церкви, дороже отца. А она, между тем, надо хитрить, выведывать у русского властелина государственные тайны, становиться в положение, против которого честь бунтовала. Еще на границе виделась с Дмитрием, по указу его, коханого. Она села в чёрный возок, он тотчас же покатил по разухабице. Двуглавый гербовый орел вышит на ее пуховых рукавичках, изумрудная брошь украшала меховую шапочку. Счастливая, прижималась щекой к ласковому, нежному меху и грезила, что удастся Его уговорить, воротить, беспрерывно грезила о будущей славе. В царском шатре же не чувствовала себя спокойно. После драм жизни в худой фигуре окончательно ушло мальчишеское, величественное проскальзывает и в гордой осанке, в каком-то особом положении руки на мече, и в выражении ясных глаз, которые, казалось, видели нечто такое, что простым смертным никогда не узреть… Поцелуи, аромат духов, локоны, выбивающиеся из прически, сладкое трепетание тела в его объятиях. Узнавала — страсть, горячее дыхание. Ах, ему, как и ей, всего мало! Приподнявшись на цыпочки, жалась к сильному торсу. Глухо ощущали близость, единение и теплоту крови, принадлежавшей отныне им обоим. Вряд ли кто-нибудь верил бы сказке, их постель из шкур благоухала розой любви. Чудо! Увы, как мало требовалось времени, чтобы о нем осталось лишь воспоминание как о счастье. Ночную тишину прорезал крик петуха, раздавшийся где-то совсем недалеко. Думала, что занимающийся день будет первым на весне. Молила дружиться с Сигизмундом, уступить его требованиям. Царь выслушал это с видом человека, который получил обухом по голове, и несколько мгновений оставался недвижим. — Кто я? — рыкнул львом. Ах, ума лишился! Она решила, что тут-то и настал смертный час: дикий муж ее просто задушит! — Rycerz bez skazy…— пискнула тихо. Усмехнулся холодно и, как показалось, даже враждебно. — Государь Всея Руси, Дмитрий Иоанович, вот кто! — твердо и зло проговорил он.— Последний из князей варяжского рода. Это мы были у истоков, строили города. Небольшие острожки, с деревянными стенами и с башнями, окруженные рвами. Они мало-помалу привлекали к себе население, смелых и отважных. Легчить подати для торговых людей и землепашцев надо, спасать крестьян, бежавших в голодный год, основать университет. И предлагаешь позорный, нечестивый мир?! Хотела искать помощи у Яна. Где уж там, упился, защитник! Склонив голову на ее плечо, судорожно цеплялся, раздирая тонкий вышитый корсет, облекавший Марину. Очи его, словно подернутые дымкой, затуманились, шея бессильно запрокинулась, руки повисли, ноги подкосились, и он пал, увлекая за собой и сандомирку. О, небо, если к ней войдут… Привыкшие видеть в женщинах покорных затворниц, лишний раз не выходящих из горницы, русские аристократы не понимали шляхтичей, которые не только позволяли дамам присутствовать на пиру, но даже брали их за руки и держали за талии. Инстинктивно набросила свою камчатную простыню на лежавшего без чувств атамана и отошла от него. А после, в Москве, она занедужила, кусок в горло не лезет. И к ужасу, расплывается, ¸чем больше утягивается. Страх и апатия росли в ней с каждым днем, с каждой луной. Убийцы! Когда-то она хорошо понимала свои обязанности перед нею; но ведь та целым рядом неслыханных, ужасных поступков доказала, что есть предел светской любезности. Кто же, наконец, ее смертный враг, как не француженка? Зажилась, гадюка. Кто вытягивал всю ее душу, заставляя отказаться от веры, в которой она была воспитана, страшно оскорбил ее, ни в чем неповинную, такими словами, что она даже боится повторить их в своих мыслях? И дурь всякая мерещется: осужденные на смерть корчатся на колах… От леденящих историй впечатлительная Марыся по ночам тряслась. Перина вдруг начинала давить ее, словно тяжкий саван жесткой земли, и бедняжка лихорадочно вскакивала, пугая истошным криком: «Спасите!» В опочивальню вошла розовощёкая старушка. Низко поклонившись юной, она проворно выпрямилась и по-свойски, как будто давным-давно знает её, улыбнулась. До этого все русские были злыми, либо хитрущими. Слова они произносили непонятные, плевались через плечо, многозначительно совершали своё дело. А эта походила на обыкновенную крестьянку, ничто не указывало на её ремесло. Щупала живот, и — Тяжела ты, матушка-царица… Ребеночка ждешь. — Клянусь лиха никакого не чинить, за братом меньшим глядеть, на обиду и поругание не давать, все, что есть во мне — его. И на том целую крест! — приложилась фрейлина к распятию. Валуа приподняла тонко очерченные соболиные брови, нахмурилась, закусила алые уста. Часто приходится твердить себе, что нельзя иными коврами устлать подножие крепкого трона, кроме кровавых ковров, — но она устала, Святая дева, как устала их настилать… Эта безусловная власть, к которой рвется, стала чудищем, призраком, кошмаром! Все думаешь, думаешь — разве нельзя было действовать иначе? Нельзя было остаться такой же доброй и милосердной, как в Париже? Нет… Былое ужалило в самое сердце. О, лютая кончина ее сыночка, дофина, ангела, боярская вольница! И что ей делать, подставить иную щеку? Нельзя было не измениться, нельзя отдаться врагам. Она понимала, что любимица Феодора не способна внимать, что та под влиянием эмоций, утешить которые не удается никакими словами и доводами. Честолюбивы замыслы, но они до сих пор казались совершенно неисполнимыми. Маргарита чтила девушку и не раз доказывала это, и именно вследствие своей серьезной привязанности не хотела бы видеть ее замешанной в большую Смуту, которая может очень плохо кончиться и стать причиной погибели. Если дознается монарх, что беды его польке хотят? Умнее надо быть, тоньше. А потому обет с чарующей взяла, прыть остановить. Вроде эпидемии не было никакой, а худо Молчанову: струйка из уха, две другие побежали из ноздрей. Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчиво просил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зла все такое, а демон искусил… Перед кем клялся? В чем каялся? Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник не открыл тайны умирающего. Каким угрюмым, почерневшим вышел с исповеди, а после и сам исчез! — Хвалите честию: да честь не моя, а Божия. Ляхи, сверженные правосудием, кипя яростию, вопили, что не осталось мужей на Руси; что она уже бессильна и беззащитна. Да ныне уж гетман коронный плачется в Варшаве… Сей час мы там, где предки не бывали, и уйти надумали? Детям скажете, не в славе победы, а в стыде бегства, зайцем летели в убежище. Говорю, здесь ныне Царь, здесь Россия! — он врал холопам, но прежде — себе. Он осторожно лизнул губы. Даже притронуться к ним было мучительно, так искусал их в приступах жесточайшего страдания, искусал, чтобы сдержаться. Наследник грозного Иоанна и вьется червяком от боли? Да никогда! Раны его открылись, новые испещрили так, что воеводы почти лишились от страха рассудка, когда его принесли, горящего, с ратного поля. В столицу о его физическом состоянии не писали, боялся испугать жену и ласковую Марго. — А ну… тихо! — внезапно выкрикнул Дмитрий — и резко откинулся на подушки, крик этот совершенно его обессилил. Послышался невнятный общий шум. Бояре выражались в том смысле, что они бороды готовы рвать у себя от горя. Перехватили запястье больного, жмурились, внимательно считая пульс. Потом едва провели по впалым вискам тряпицей, смоченной в уксусе. Уста его шевелились почти беззвучно. Он толком не понимал, что мелькает перед его внутренним взором… Я не пойду назад!