Жемчужина Московии

Крещеный татарин Петр Урусов всем сердцем нанавидел Государя, так же люто, как другие бояре, и едва дожидался его крушения. Однако царь не только окреп в своей власти, но и чтился простым людом. Глупые, верили бродяге, признали нем убиенного, клялися, что Россия ждет его; что города и войско сдадутся Иоаннову наследнику. И что сделали ? Выходили к нему навстречу с утварию, пали к ногам, вопили, что принимают спасенного ангелами. Тьфу! Здесь, в сей самой думной палате, не изъявляли ни малейшего сомнения о роде его и сане. Одним словом, не литовцы, но сами признали чернеца и еретика, встретили с хлебом и солью, привели в столицу и короновали себе на беду. Терпели неурожай, хвори от пакости, лиходейства его. Ревностный продолжатель тридцатилетнего гнусного тиранства, хотел все подмять под себя, как истино жестокий Властитель; а после той маской ночи и вовсе перестал отличать слово от умысла, искал в нескромной искренности только указаний для правительства и грозил мечем закона. Вешал, казнил, отымая добро у жертв остервенения. А пуще, от Захарьиных молва идет, что падучей страдал бедный отрок, чего у самозванца нет. При встрече с монархом кланялся низехонько, и чем глубже был поклон, тем сильнее была ненависть. Не мог татарский князь не помнить о том, что царская воля стала причиной гибели его родича. Изнывал этим жаром, планы лелея. — Одумайся, ведь на ногах еле стоишь! — Заруцкий не терял надежды вразумить друга. Что правда, то правда. Еще несколько дней назад поняли, что дела с каждой минутой становятся все хуже и хуже (до этого лекари в два голоса наперебой заверяли всех, что Свет ясный, Солнышко, Дмитрий Иоанович вот-вот пойдет на поправку), и атаман посыпал главу пеплом. Ему было страшно жаль этого сильного человека. Но, хворь хворью, а нравом тверд! Умел одушевить, в присутствии ста тысяч воинов целуя крест, громогласно произнес обет взять Краков; он не требовал от других, как бы опасаясь ввести слабых в новый грех вероломства, и дал его в твердой решимости исполнить. Казалось, что Россия нашла Царя, а Царь нашел подданных: все с ревностию повторили обет. С зарей, грамоту из столицы привезли. Бумага сия имела вид несчастный, владыка, и до этого ожесточенный, слал гром и молнии, крушил все, что попадалось под руку, и даже казакам не раз доставалось от него, но те продолжали терпеть, искренне веря в его победу. Исхудавший с годами, с длинным носом, приобретал явное сходство с хищной птицей — ловчим соколом. Приказал сани закладывать, в Москву. — Тебе войну поручаю! — легко шлепнул Заруцкого по плечам. Он бранил нерадивых холопов, скорее! Дикое ему сообщили, фея Маргарита, любимая с юности, вот-вот отдаст Богу душу. В серьезных летах чарующая королева. Тяжелой громадой обрушилось на него. Насколько хватало сил, боролся он с бурею мучительных раскаяний, припоминал все до мелочей, как целовала в их первый день, как защищала, в ней особо читалась трогательная привязанность. Он утешал их, забавлял, когда самой было не под силу преодолеть отчания. Заменял ей сына, она — мать… Есть ли узы крепче ? Ну что поделать, если ненавидит выезды в громыхающих, неудобных колымагах — предпочитал взять под седло легконогого аргамака, самого лютого до скачки, взмахнуть верхом — гнать очертя. Да, нетерпеливый мальчишка, который словно бы наперегонки с кем-то бежал к желанной цели. Ах, посмотри на свое тело… Увы, нечего и пытаться лететь на жеребце. Только боль! Чувствовал: теперь навсегда так будет. Еще хуже будет. Уязвленный, он то и дело кашлял, ловя ртом воздух, от переполнившего его волнения было не по себе: как знать, увидит ли еще Марго. И дитя, его кровинка? Царица долго утягивала чрево по–европейски… О, ужас! О, горе! Нет, об этом даже нельзя и думать. Лаская, француженка протянет к нему свои руки, а потомки будут править на Руси многие столетия. Но предательский удар таился раньше. Едва выехали они на московскую дорогу, как встретили засаду, Урусова прихвостни обрушились как снег летом. Верховые изгублены мечами. Окруженный, Дмитрий бился отчаянно, храня казацкую да шляхтятскую науку. Вокруг него суживалось железное кольцо, но, как ощетинившийся вепрь, оставался на месте, готовый скорее умереть, чем отдаться живьем. Запала хватило недолго, рванулся на ошалелых. Прежде чем они могли опомниться, ударом сабли сбросил с седла передового. — Лови его, лови! —кричал татарин. Раненый лев сделал прыжок, смял его на последнем исдыхании : он выстрелил в упор князю. Хорошо, но фортуна повернула свой носик — царские одежды испитывались алым. Над ним раскинулся светло-синий свод зимнего неба, и невидящие очи устремились в его глубину. «Видит ли эти облака коханая ?» — шепнул вопрос, и образ полькой девы пронесся перед ним. — А Жемчужина.. плачет бедная…Почему… бедная… Вернусь…» Весы, какие-то странные весы чудились ему… на одной чаше лежал огромный, причудливый ломоть — святая, древная Русь, а другая была гигантская, непредставимая, и в ней булькала, переливалась человечья кровь, пролитая во имя трона державного. Разламывалась, крошилась страна, словно хлеб, выпеченный в голодный год из отрубей, и вот уже жадные ветры дуют по пустыне неприкаянно… Народ, испытуемый вестью, что царевич его, спасен в детстве, почти весь следовал за мечтой, идей чуда, тенью. Несомненно, что он для русского общества был человек, призывавший его к новой жизни, к новому пути. Голосом свободы, настежь открыл границы замкнутого государства и для въезжавших в него иностранцев и для выезжавших из него русских, объявил веротерпимость. Его толки о заведении академий оставались лишь словами, но почва для этого предприятия уже подготовлялась именно новой,странной свободой. Объявлена была война старой житейской обрядности. А окажись на его месте любой другой, обуреваемый страстью быть государем великой, могущественной державы, он был бы вынужден пройти тем же роковым путем, на каждом шагу сбивая ноги? Лицо Димитрия, покрытое багрянцем, потемнело, губы распухли, но глаза, чудесные глубокие, синие, с загадочным выражением несказанной тайны, широко открыты.