Жемчужина Московии

Холодная, снежная зима была в этом году. Бурая мгла глядела в высокие окна царицыных палат. Временами доносился откуда-то слабый благовест, далекие отзвуки затихавшего городского шума. Француженка, она закрыла тяжелую книгу, которую читала, пока не смерклось, и теперь в долгих, медленно наползавших сумерках отдавалась чувствам. Она мысленно ругула себя за все, что уже произошло, и что происходило теперь... Боже правый! Как вышло, что она, супруга наследного дофина, мать державного властелина , потеряла все? Что стало с землею крепкой, с людьми ? Как рассеянные острова среди бурного моря, являлись города, купеческими лавками, улицами, площадями, где толпилось более ста тысяч разбойников, обогащаемых плодами насилия, и каждый день, был праздником варварской роскоши. Москва пустая горела двое суток. Где угасал огонь, там ляхи, выезжая из Китая, снова зажигали, в Белом городе, в Деревянном и в предместьях. Наконец везде утихло пламя, ибо все сделалось пеплом, среди коего возвышались только черные стены, церкви и погреба каменные. Сия громада золы, в окружности на двадцать верст или более, курилась еще несколько дней, так что дышали смрадом. Но более этих ужасов давило коварство Элен. Нашла язык, спелась с польской шляхтой! Всех их— мать, жену, ребенка Дмитрия, слуг преданных— объявили вне закона. На ее глазах хватили любимицу, цветок дивный, Феодору… А если убили ? Марго опустилась в кресло и залилась слезами. Потому и бежали из столицы, невозможно теперь. Ведь поймают, в монастыре схоронят, а до этого — отречься от любви заставят, что бродягу сыном нарекла… Да, да, во всем виновата Елена! Это она, движимая тайной, необъяснимой жестокостью, ищет как творить зло и причинять горе. И чем вызвала нрав, что делала не так!? Пламя разгоралось все больше, в голову стучало, члены онемели в коленнопреклоненной позе... Подняв свою похолодевшую руку, била себя в грудь, вопя. С нею начинался нервный припадок. Ощущала живительное, ласкающее тепло. Данила! Тонкие пальчики коснулись лица ее. — Мы сильнее этого, сильнее наших врагов. Не твои ли слова, государыня ? Не этому учишь меня ? Этого внушения было достаточно, чтобы успокоить ее. Маленькое существо с прекрасными, но незрячими глазами стало центром, ее бессознательным деспотом и тираном. Она не выглядела уже больше подавленной горем, безнадежной и беспомощной женщиной. Даже усталости и слабости в ней не было заметно. Плакать ? Нервно хихикнула. Они все ждут не дождутся, когда можно будет изгнать от власти и отправить в отведенный ей вдовий удел. Ей-то обитель христианская лишь чуть покраше гроба и чуть просторней могилы. Хоронить себя заживо Маргарита нипочем не хотела. Хотела жить так, как жила прежде, — хотела оставаться великой царицей. И отомстить судьбе! От воинов прятались в глуши лесов, в именьи друга старого. Некогда опричник, Василий Грязной был уже далеко не первой и ни третьей молодости; в густых темных волосах его лезли серебряные нити, но вся фигура еще дышала былой силой. Цепной пес грозного царя, клялся ей на верность. Он знал о беде своей воспитательницы, чистого ангела. Дал бы выпустить себе по капле всю кровь, чтобы только помочь. Жемчужину он с первых лет научился узнавать по походке, по шелесту платья, по каким-то еще, ему одному доступным, неуловимым для других признакам: сколько бы ни было в комнате людей, как бы они ни передвигались, он всегда направлялся безошибочно в ту сторону, где она сидела. Когда неожиданно брала его на руки, сразу узнавал ее. По временам казалось даже, что, слепой, не чужд ощущения цветов; когда ему в руки попадали ярко окрашенные лоскутья, он дольше останавливал на них свои персты, и по лицу его проходило выражение удивительного внимания. О родителях своих юный Басманов ведал чуть, их заменяли женщины и несчастный государь, Дмитрий Иоаннович. Пусть колдуном, еретиком обзывают, хранил самые лучшие воспоминания. Легенда, установил с маленьким калекой то сердечное, откровенное и невольное общение, при котором только и возможно полное понимание друг друга и благотворное влияние старшего на младших. И вот откуда-то, с самого дна глубины душевной, почти бессознательно, и сейчас есть его голос. Взрослые шептались о плохом, о Феодоре. Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, к Даниле проникал главным образом в форме звуков, и в эти формы отливались его представления. Нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед, линии приобретали особенную подвижность, а блеклые очи придавали мальчику какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток. — Господи, защити сестру! Мучай, терзай раба Своего, но не ее ! Не ее… Волновалось народное море, и в него буйными потоками вливались все новые и новые герои. В раздольных степях, в беспокойных городах гнездились все те, кого преследовал закон, кто искал добычи и разбоя, туда сбегались беглые преступники, холопы и…цари. Каждый день и каждую ночь происходили схватки с татарскими наездниками, с разбойничьими шайками, с поляками. Особые условия жизни, с диким самосудом, кровавой и быстрой расправой, с полным презрением к чужому, с уважением лишь к силе, смелости и удаче. Иван Заруцкий сидел, опустив голову. Вид его носил явные признаки бедовых ночей, у рта легла морщина. Едкая грусть сжимала сердце, что-то новое травило его суровую, закаленную в бурях душу. Там, за импровизированной ширмой, на лавке спала Марина… Марина Юрьевна. Желал эту пташку и чудилось атаману, единился с ней в шатре. Стыдился ли греха, взял хмельным, при живом муже ? Тогда еще живом… Понятно, от кого чадо имеет. Он забрал сандомирку почти полумертвую от волнения и усталости и сдал ее на попечение верных казаков. К вечеру несколько отдохнула и просила есть. У крестин громко спорили. — Янек ? Опомнись, нельзя с таким именем и верой Русью володеть! — пылал атаман. Он настоятельно советовал ей никогда не вступать в религиозные споры, никогда не хулить греческого исповедания, посещать церковь. Горячая защитница католицизма, Мнишек тяжело носила этот удар. Рассердилась, вскинула тонко очерченные соболиные брови, нахмурилась. Заявляла, что с этим выбором явилось на свет темное, неисходное горе, которое нависло над колыбелью, чтобы сопровождать новую жизнь до самой могилы. — Хватит, беду накличишь… — успокаивал ее Заруцкий. Словно крылья вырастали у него. Вера в победу, вера в близких так и горела в каждом слове его. И это чувство, чувство гордой непобедимости, передавалось всем окружающим и зажигало народные массы. С той минуты, как он от имени нового царя, Иоанна Пятого, объявил поход на Москву и сказал, что сам поведет рать, приветствовался восторженными кликами.