Жемчужина Московии

— Ян, прошу тебя! Ради меня… нас с сыном… Только живи! — билась птицей. Голос Марины срывался, глаза казались огромными от непролитых слез. Умирал друг верный, защитник крепкий. Она точно не знала как это вышло — принесли его хрипящим, давящимся собственной кровью, на утро рана чернела. Грудь от яда огнем жжет, разрывается; в рот же словно песку насыпали щедро. Не в силах осязать его долгие мучения, заткнула свои чудесные ушки. Грозный атаман ныне слабее котенка, легкое движение подушкой и голгофа кончится… Мнишек чувствовала прилив слабости, неожиданно ей стало страшно. Пан милосерный Иисус, хочет убить человека?! Но он действительно могуч, воля у него железная, и нет подвига, который он не мог бы совершить. Вот достойный ее по внешности, лихости, богатырской красоте, гордой величественной осанке и мощи душевной. В счастливые минуты внутреннего лицо поражало откровенной добротой и необыкновенной привлекательностью. В минуты гнева оно бывало жестоко, и вряд ли можно было найти холопа, который бы не побледнел, встретясь тогда с его блестящим взглядом. Нет, конечно, она не любила Заруцкого, чего-то не хватало. Это дьвольское притяжение, темное, владычествующее безумие, на которое летела к огню Дмитрия… Стояла на ветру в одной сорочке, на которую была спешно надета юбка. Худенькие плечи прикрывал платок, а ноги были кое-как всунуты в сапожки. — Господь, помоги нашему хранителю, — отчаянно шептала, всматриваясь в темноту, словно надеясь узреть во мраке божественный свет, — помоги, дай ему силы, одолеть зелье и спаси жизнь. Пожалуйста, помоги ему… Ах, до чего плохи ее дела! Из-за проклятого ножевого удара столицу штурмом не взяли, армия расстроена. Казаки шепчутся, мол смерть их начальника утаивает. С величайшей осторожностью поднявшись высоко-высоко, она вдруг ощущала, что ступеньки колеблются. В следующее мгновение лестница складывается, и Марина падала в воздухе, дергая руками. Метнулась в избу, сердце по ребеночку болело и тревожилось. Царевич (или царь ?) рос медленно, был маленьким, хрупеньким, а уж до чего крикливым — просто не описать словами. Иногда, дико срывалась с постели среди ночи и летела через все покои, сопровождаемая переполохом прислужниц, бежала посмотреть — как родной сын. Его настоящий отец, коханый, снился по ночам и доводил до тайных, мучительных рысканий. Но стоило подойти поближе к детским покоям и услышать тихое, словно бы мяуканье щеночка, хныканье, как от души отлегало: спасибо, о Матка Бозка Чинстаховска! — У, хорошо, государыня… — встрепенулась девка, нянчившая малыша. Порой жалела, что крестила в греческой вере. Ваня, Ванечка… Нет, только Янек! Какие у этих московитов дурацкие имена! Пройдет немного, годов пятнадцать, и он станет храбрым, твердым, ловким. Его улыбка сияет дорогим подарком, внезапная вспышка гнева пригнет к земле, подобно тому, как буря ломает деревья. А сей час ласкала, думала сколько времени у них осталось на нежности, гордилась, что вот это чистое, трогательное, невинное дитя, её дитя, по законному праву носит венец дома Рюрика. Терновый… Язык отсохни у старой карги, напророчившей это! Очень беспокоились, когда на тельце явились пятна в виде узкой птицы или… креста. Мнишек слегка вздрогнула, поняв, что ей говорят, слишком задумалась, залюбовавшись своим сыном. — Атаман, батька наш…— юный хлопчик толкался у двери. Беззвучно простонала, краска вдруг совершенно отхлынула от её лица, ясные очи закатились, и стала сползать на пол. Кончины своей он не пугался — все Божьими руками охраняемы, умирают по суду его, никто не может быть убитым до назначенного ему дня… Хотя много лет назад, в Крыму, было намного страшнее. Мальчишка, за плечами которого осталось только е детство, еще не ведал как несправедлива жизнь. Сколько лет — бушующих страстями, кровавых, смутных, отчаянных — минуло с той поры, но Иван ясно помнил урок, сцепи зубы и вперед. Алый туман затягивал в небытие, но знал, что не сдастся и победит, победит, потому что в его жизни было много счастья! Память о счастливых днях вытянет его из бездны, возродит, выведет из лабиринта смерти. Не, эти дни еще будут. Что покойный властелин, что Заруцкий испытали при виде Марыси одно, совершенно одинаковое чувство: жажду иди на все ради нее, даже на смерть. Да, проигрывают, но в глубине, видел единственное средство, лишь открыть уста, назвать имя. Он прекрасно понимал жребий спутника русской царицы, и не мог находиться рядом с обожаемой женщиной, не испытывая большего хотения. В конце концов, главным свойством ее натуры было глубокое, неискоренимое честолюбие. Амбициозная, из рода хищниц, оценит предложение. Простоволосая, в распахнутой шубе, особенно прекрасная в своем волнении, бегала из дома. Освещенная во тьме ночной зловеще-красным светом пылавшего и дымно чадившего факела, в огненном дыму казалась страшным, но зовущим демоном. — Сердце мое, повелительница моя, — начал — Это действительно ты? Прошу тебя, не стой там, на холоде, не смотри на меня так, прошу. Подойди ко мне, ближе, присядь рядом. Приподними мне голову, вот так. Не плачь, орлица, не надо… Что и говорить, речи будоражили душу. Коварные, надеющеюся легко обмануть свой рок. О, если муж спасся в детстве, и на май шестьсот шестого, почему бы ему не воскреснуть сызнова?! Грех ли это? Она находилась в истинном смятении чувств, и впервые непоколебимая уверенность ее в себе шатнулась. Лежала подле Заруцкого и рыдала, уткнувшись ему в плечо. Да что в ней было такое, в этой маленькой панночке, что не мог избыть страсти к ней? Он безумно жаждал Марину — и враз боялся ее, чуя опасность ее натуры. Сгубила Дмитрия, великолепного человека, — и Заруцкого сгубит. — Принимаешь? — испросила трижды и трижды получала заветное «Да». Нет врага, от которого рыцарь бы не защитил, нет подвига, которого не совершил бы в ее честь. Он коснулся поцелуем лба. — Добже, — криво, точно в оскале, ухмыльнулась. — Будь здрав, Дмитрий Иоаннович, супруг мой венчанный!