Жемчужина Московии

Воспоминания, как это греет стариков! Самые яркие, жаркие за последние годы. Юная, она будто бы стояла в родной комнате, в Лувре, снова — в одной сорочке, ножки её были босы, мраморные плиты пола леденили ступни, а чудные волосы оказались распущены по плечам. Не отрываясь, глядела на красавца-дворянина, Ля Моля. Осознав себя, испытала страх, граничащий с ужасом — русичи заметят свою непотребную царицу — но он тут же унялся, когда она поняла, что одна с Гиацинтом. Снилось ей, или правда был таким? Чувство было мучительным и греховным, но сладким, прочти забытым и заново узнаваемым теперь. Всё единилось вместе: боль от его потери, там еще, во Франции, роковой запрет, холод ветра, пронзающего незащищённую спину, тёплая сила на левом запястье, удерживающая её, — Марго не знала, во благо ли ей или во само зло… Дичалась, пот струился по её вискам, ныряя в волосы, разметавшиеся из-под убора. Успокоится, вернуть трезвую голову, если хочет иметь корону. Она властвовала над городом, жила в палатах с большими тенистыми садами, где так сладко пахло по весне яблоневым цветом. Здесь легко и свободно, особенно поначалу, когда шляхту повыгоняли. И не местом добровольного заточения было, а вотчиной, удельным княжеством, со своей правительницей. Конечно, не все радовались, церковники сетовали, Господь испытания шлет, угодно узреть мол, сдадутся ли под гнётом дщери Евиной, или из блуждания выйдут, сынам Адама, но не дщерям надлежит владеть миром. Какое же бессилие и горе испытывал Творец, когда лучшее из лучших его созданий — человек искусился происками бабьими и утратил свое бессмертие! Волновались святые отцы, да затихли. Она фыркала, народ любил, государыней величал, и суд, торговля читалися законным правом. Холопы уверяли, что за нее себя на алтарь положат, и трижды чуть за год отбивали интервентов. За спиной крылья вырастали, о такой фигуре давно мечтала. Где-то совсем рядом полыхал огромный камин, хотя нигде не виднелось огня. Но камни под ногами её нагрелись, и жар струился к нутру — туда, где вдруг дрогнуло. Предстояло решить, по дороге ли с атаманом, станет ли опять «счастливой, царской матерью». В целом, не очень возражала на Ивана, маленького и большого, но эта польская девчонка… Ах, никогда! Играть свою карту, не уступая венца Мономахова. Во храме чуть ее коснулись, рука была тёплой, надёжной, дарящей покой. Мальчик золотой, Даня! Чутьем всегда знал, где и кто. Мужское воспитание требовалось ему, хоть дядек и приставила, к оружию строго настрого запретила лезть. Басманов гордо страдал, его эталоном был Дмитрий и практически фантазийный отец. Сама Маргарита от этих мыслей тревожилась, с ними засыпала, с ними просыпалась, с ними вскакивала среди ночи, бессонно глядя во тьму. Страшилась не только за невинного — и за себя. Долгие годы, проведенные в напряжении, не прошли для нее даром: на некогда прекрасном лице карие очи хищно высматривали приближение опасности. В то время слух шел: князь Пожарский, защитник, герой неустрашимый с ратью идет. Уже слышал звук битв за свободу Отечества, и тайно, из глубины сердец, пылающего неугасимым огнем добродетели, получал поддержку от всякого. За городскими воротами раздался окрик: — Открывайте, братцы, от спасителя всея земли русской посланный начальный человек со товарищами! Так кричать мог только тот, кто праведен, уж в криках-то люд всегда разбирался! Дворня переполошилась, забегала, бросились за приказом к боярам и царице: что делать-то, отпирать, что Матушка? — Гостя дорого встречать! — притворилась, откинувшись назад в кресле и тихонько смеясь. О, если б ты только был чуточку расчётливее и хитрее своих врагов, есть в тебе хоть капля властолюбия и коварства — какие бы горы сворачивал, какие бы замки брал штурмом. Боль и тоска поселились у Романовых. Не ладилось, словно дурной наговор злодей какой учинил. Вторую годину пленялся красой, мечтал быть с нею, удалой, чернявой тонким станом. Он попытался представить себе ее в повойнике, в сарафане, в девичей горнице за богоугодным делом — начнет подбирать шелка разных цветов и катушки с золотой и серебряной нитью для художеств преподобных. Нет, не представлялось. Мужского рода держась, Федором именовалась, что-то бесстыдное и коварное звучало в ее движениях. Самое смешное, и сам не ведал, что с ним происходит, убежден, будто занят исключительно добрыми услугами гостье, а сны, после которых его простыня наутро вся бывает покрыта пятнами, — злостный промысел Нечистого. — Что творишь, греховодник? Умишком своим повредился?! Байстрючку колдуна приютил?! — вопила старица Марфа, до той поры, что ходила. В углу скулил как подбитый щенок. Всегда он являл недовольство родительницы своей, от которой дрожал терем. От взора терялся, не ступить, ни молвить не разумел. Дородная фигура в иноческом облачении нависала над ним, само воплощение гнева. Как заболела, меньше стал почивать, все силы отдавал монастырям, в кои паломничал, строгий пост соблюдал и, исхудавший, отказывался выходить к посетителям. Бумаги подписывал долго, с нежеланием читал их, от псалмов оторванный, и прекратил увеселения, носил скромную одежду, а звон колоколов вторил каждому движению его нетвердых шагов. Зря, все зря… Начались чудовищные судороги, сначала в щиколотках, потом в икрах, и наконец свело руки. Смерть поднималась все выше. Улучив минутку, когда остались наедине, Федя склонилась над хворой и, проговорила воркующе: — Я — Басманова! Никто не смеет оскорблять нас. Ладонями тер безбородые впалые щеки. Крупных слез Михайлы хватило бы, чтобы всю столицу затопить и навек превратить в мутное, холодное, смердящее озеро, в бездну которого кинуться не столь страшно, как жить теперь без отца и матери, в тяжелых, грузных палатах. Рыдал у подруги своей на коленях, да и брякнул: — Выйдешь за меня?