Жемчужина Московии

— Да полно, не кручинься, зоренька, государыня-царевна, не с чела воду пить… C красными пятнами лицо Элен дернулось, глаза вспыхнули ненавистью. Противно слушать! Может, сказать что-нибудь этакое, что пристало бы ее титулу? «Пошла прочь, не то запорю!» Или: «Ты что, разумом охудела, коль смеешь такое говорить? Мне, наследной дофине!» И в самом деле кликнуть рынд, повелеть им в толчки выгнать со двора боярыню, чтоб духу ее здесь больше не было. В славные времена за оскорбление Величеств кровью умыться заставляли. Елена с тайной усмешкой вспомнила, как боялась когда-то близости с мужчиной. Учили-то по обычаем старины, встать, пройти, закрыться. По этому учению выходило, что царская родственница — не более чем предмет обстановки, сунули в угол, молчи, дрожжи, пикнуть не смей. Хозяйка только среди девиц-боярышень: вон, в светлице своей можешь распоряжаться, каким цветом шить тот или иной узор, какие достаканы низать, а в мужском обществе — ой, грех. И чуть ли не первая возмутилась против такой жизни. Лихой, дерзкий, чернявый… Слегка ужалила опаска, но тут и отступила перед мощным накатом возбуждения. Но вот ведь ей не душно и не тошно от этого позора, не стыдно в очи смотреть добрым людям, а напротив, хочется всем броситься на шею и рассказать про то, как она счастлива, как широко, привольно, жутко и сладко на душе у нее, как будто она только теперь, только сейчас вышла на свет Божий из душного, смрадного подземелья. Так пусть же ее небо судит за этот срам и позор! Был ли красавец, юный Петр тому виной или ее характер, но телесная любовь стала всем для царевны. Как власть для Марго. И вот этот идол рухнул, разбился вдребезги… И вот теперь это расплылось, как расплывается поутру сон, только что казавшийся ярким, многоцветным, запоминающимся навеки. Пошли минуты суетливого дня — и нет ничего, все забылось. О, какое влечение можно испытывать к хворой, дурнеющей, из-за чего к ней на ложе взойти нельзя?! Много чего рассказали ей западные лекари. Иногда без сознания, но все же помнила эту мучительную боль — не только телесную, но и душевную. Все почему? Из-за ее собственной неосторожности, из-за дурацкой случайности? У, легче, окажись виноват какой-то лиходей — ну, скажем, все тот еретик и чернокнижник, Дмитрием звавшийся. Говорят, колдуны с того света могут достать. Или Маринка отравила… Если знаешь, что в твоей беде виноват кто-то другой, не ты, — она легче переносится. Куда проще роптать на иного человека, чем на себя драгоценного. Холопы донесли в Варшаву, и тут же угасла доброта королевича к своей нареченной. Языки бы всем поотрывать! Но после думалось, своей для народа осталась. Если спросят, так пленили ее злые басурмане. Вдобавок в Польше королевской властью ведал сейм, а Рюриковне невмочь терпеть, что каждый-всякий шляхтич вправе бросить презрительно: плохой-де государь, Речь Посполитая заслуживает лучшего, надо было другого посадить на трон. Увы, лишилась она престола державного, не быть монархиней. К тому, хоть и против воли, а приходится признать: болезнь вызвала сильнейшее народное ожесточение. Ясно, ведите ли, ибо порча без дурного нрава не случается. А кто им нужен? Некий наместник Бога в человеческом образе? Заруцкий, его дикая, сумасшедшая сила? Из Москвы вывезли едва живую, однако в чистом, свежем воздухе она пришла в себя, даже начала строить козни. « Ну прощевай, Хелена», и Лисовский был таков. — Золотце, не мучь себя понапрасну… — Боярыня осторожно преодолела два шага, отделявшие ее от госпожи, поднялась на ступеньку, потом на вторую. Чуяла в показном спокойствии царевны какой-то подвох, но никак не могла понять, чего ждать и опасаться. Осталось ласково протянуть руку, и в то же самое мгновение Елена Иоанновна ударила несчастную обеденным кинжальчиком, пригвоздив к полу. — Плохо ты меня знаешь! — яростно выкрикнула. — Здесь, в монастыре гнить?! Владислав, может быть, сделал бы королевой, а кто теперь что? Из узких решетчатых окон не видно искр, голые стволы и мрачная зелень сосен, опоясывавших тесным кругом горькое жилье. Однажды утром, после тревожной ночи с дурными снами, после одинокого, унылого завтрака (что ей светило), рассказали, что у стен обители рыщут ее, инокини хватились за сердце. Пыльные доспехи, одежда, изорванная кустарником, спаситель или враг? Цепной пес, ластившийся еще к деду, как в юные свои годы, ударив ногою в калитку, шиб запоры и вошел в ограду. — Я ведь с предложением от Матушки, Марго Федоровны, наш купец на ваш товар… — Не пугайся, это все ради свободы! — с трудом выдерживая честные упреки, Луи Д’Айе принялся расхаживать по комнате. Новый сюзерен слушать гостя не захотел, его имущество отдал своим людям. Почти ничего, чтобы досталось милостью судьбы, ибо он достиг высот не чьим-либо покровительством, но службой в войске, сопряженной с множеством опасностей и невзгод, и удержал власть смелыми действиями, явив решительность и отвагу. Однако же нельзя именовать доблестью самозванство и нечестивость. Месье брезгливо передернулся, припоминая аудиенцию. Хотели сделать его шутом, когда безуспешно пытался повторить варварские ужимки, повинуясь сердитому окрику: «Чего стал как вкопанный? Кланяйся!» — и тычку посохом. Русские очень горды, а порой исполняются такой спеси, что знай гляди, как бы не лопнули! Юный принц, дитя Марины, такой хорошенький, а что из него вырастет! Бледнея от собственной храбрости, шептал — добровольно выпьет яду, чем перенесет такое поношение Франции. Чудилось, на ноги его надеты тяжелые колодки. Нет… Это не для него. Хотя бы потому, что он, как рыцарь, воин, до последнего мгновения будет надеяться на поворот своей фортуны! Был бы кто цивилизованный… лояльный королем всея Московии. Не этим ли руководствовался, когда в планах хитрой Маргариты участвовать соглашался? Наверняка припасла самое верное и надежное из своих зловещих, тайных снадобий! Но жестокость жестокости рознь. Жестокость позволительна, когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и мерзка в тех случаях, когда идет по природной склонности. Ах, коварная у них страна: всегда останутся бароны, готовые возглавить новую смуту; а так как ни удовлетворить их притязания, ни истребить их самих не сможешь, то они при первой же возможности лишат тебя жизни. Итог кровавый близился. Толпы вооруженных дрекольями и топорами… Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворяла и ошеломляла. — Святая дева! — вздыхала его милая. Луи отвел ее руки и нежно обнял. Он умел говорить более проникновенные слова любви, чем самые искусные трубадуры и вдохновенные поэты, и с каждым разом, расставаясь, Габриэль все больше мечтала о новой встрече с ним. Красавица думала —- она знает о любви все, но подарил ей такие более глубокие и утонченные переживания нежного чувства, что весь мир стал видеться в более сияющем свете. Их брак был идеальным, ну почти, детьми не благословлен.