Жемчужина Московии

— Уж прости, матушка, ничего я не вижу. Нет у него судьбы! Как чистый лист все.  — Ты с ума сошла, бродяжка! — взвизгнула Марина. — Да как смеешь говорить сие о королевиче Яне?! В нос ударило крепким духом лесных трав. Этот терпкий, дурманный аромат источала высокая, статная женщина. Черт дернул пригласить знахарку, хотелось знать о будущем сыночка. Вот, получай! Она и сама не понимала, отчего именно дрожала. Неужели испугалась этой девки? Рассердилась, тронули ее мальчика? Липкий пот хватил. Змея, которая скользнет мимо вас по лесной траве, тоже вроде бы не причиняет вам вреда, однако… эти русские такие злые! Ей порою чудилось, что она стоит на крохотном пятачке зеленой травы, а вокруг все объято огнем. И шагнуть за спасением некуда, и огонь все ближе и ближе. На Москве не устояли, враг колодцы потравил. Уныли, видели уменьшение сил ратных, опасались болезней от тесноты и недостатка в хорошей воде. Казаки бились на последнем исдыхании. Вмешался Заруцкий. Он оставил своих дожидаться, вбежал во дворец, завернул испуганную Марину с крохой в одеяло и так, на руках с ними, пустился во главе своего отряда. Теперь из правителей стали врагами державы, государевыми преступниками. Надо было уносить ноги как можно дальше — зализывать раны, набираться новых сил. Привыкшие брать от жизни все, сделали слишком большую ставку — и проиграли. Ах, это падение, медленное, но неуклонное, как слабеющий полет раненого орла. Была на стороне тех, кто называл ее соотечественников «ворами и захватчиками»: ведь поляки сами шли сюда. К негодованию Марины, сына тоже объявили иноземцем! И тут случилось событие, истинное горе: аристократы звали на царство Данилу — плод связи Хелены и кавалера. Едва не поперхнулась, узнав о таком. Бастарда короновали эти чопорные, всюду видящие грех, московиты. И чем угодно могла поклясться, без дьявольской колдуньи, француженки, не обошлось. Уходя на юг, отмечали каждую пройденную версту павшими лошадьми, трупами товарищей, умерших от ран. Московские воеводы рыскали по пятам, безжалостно убивая и хватая отставших. Пленных мучили каленым железом, повторяя один вопрос: — Где Заруцкий? Воруха Маринка с дитем? В страшном бою два дня фортуна колебалась, не поддержать ли ей атамана. Сражались, не раз заставляя отступать в беспорядке дворянскую конницу, а стрельцов — пятиться за свои деревянные рогатки и гуляй-городки. — Мама, мама! Я буду как тятя! — маленький Иван ударил жестом, воевать хотел. В узкой груди трехлетнего билось смелое сердце, сердце истинного шлятича. Но исход битвы решило многолюдство и немолчный рев тяжелых пушек. Уводя из-под удара свои последние, страшно поредевшие сотни, тихой безлунной ночью переправились через реку Дон, в спасительные степи. Большой, шагавший широко и уверенно в бряцании кольчуги и оружия, живое воплощение мощи и силы, он внезапно вырос из сгустившихся сумерек и властно, но бережно заключил царицу и ребенка в свои крепкие объятия:  — Намаялась за день, лебедушка? Страшно, чай было? Полно томиться! Миловал Бог раньше, помилует и теперь! Свои отношения выяснили раз и навсегда.  — Любила ли ты, государыня, покойного Дмитрия Ивановича? — неожиданно как-то спросил Ян. Прости, что задаю глупые вопросы. Не мне спрашивать о том. Но я… ревную я к твоему покойному мужу, сна не ведаю. — Ах, что за ерунда приходит вам, рыцарям, в голову? Мой супруг жив, это ты! — легко прижалась, обвила руками. Эти слова долго еще волновали, и сейчас, пытаясь скрыть охватившие её чувства, слегка прикрыла глаза, поправила локоны, отчего на мгновение стал виден прекрасный изгиб её матово-белой шеи. Можно давать страсть, лишать, но коханый будет только один. Везде чистили пищали, заряжали пистоли, точили сабли и топоры. От деревянной церквушки, где собралась самая большая толпа, донеслось тихое, дребезжащее пение старенького священника, подхваченное нестройным, но мощным хором мужских и женских голосов. Отпевали павших в новой схватке. Казаки ударили стрельцам в лицо дружным залпом и, вырвав из ножен сабли, встретили их врукопашную. Среди лязга и скрежета стали, яростных воплей и мучительных стонов, брызг воды и фонтанов крови еле держались. — Я — слабая, не казак и даже не казачка. Тебя прошу о другой службе, о последней. Если окажемся перед врагом… Убьешь? Она почти ласково прикоснулась пальцами к лезвию сабли, и тяжелый боевой клинок послушно последовал за рукой молодой женщины. Зрачки вдруг расширились на пол-глаза, потом судорожно сузились почти в точку, потом снова широко раскрылись. Никогда больше не видела, чтоб так дрожали у человека глаза, лицо искажено почти физической болью. Издал глухое, утробное рычание. — Нет!!! Никогда! Никогда!!! — троекратно повторил, шатаясь от нее, словно от прокаженной. Повернулся в сторону реки. Заруцкий не был бы Заруцким, если бы предал свою райскую панну. О, верный и храбрый воин! Ангелы вознесут твою душу в царствие небесное! — молилась о нём Марина. Худший из ее кошмаров повторяется, снова гибнут, и, если увидит увидит его, то изуродованным, окровавленным, оскаленным трупом. Увернувшись, изо всех сил цепилась с дюжими русскими витязями. Государя истинного собой закрыть, хранить, уберечь. — Вот же чертова ляшка! Удар сильный по щеке и в живот. Она сорвалась было, но сзади холопы, на кулак накрутили пряди русые и дернули. Мир вдруг взорвался ослепительной вспышкой, а потом стал стремительно гаснуть. Теряя сознание, она еще успела почувствовать, как у нее из рук забрали сына. Он не очень понимал, где батька и матушка. Испрашивал о них, но взрослые дяди жестоки, били больно, харкал чем-то алым. Губы иссохлись, язычок распух, едва шевелился. Голова раскалывалась, как если бы в нее долбили острый нож. Очень хотелось есть. Вот спишь и видишь не родную, а кусочек черствого, заплесневелого хлеба. К зиме его тощенькое тельце превратилось в маленький скелет, синюшный, ибо ни одного целого, живого места не было — Иоанн умирал от голода.