Жемчужина Московии

Жизнь, словно вспышка звезды, далёкая, короткая, яркая покидала Марину. Она увядала постепенно и натужно, как день затухал блёклыми всполохами багряного заката на стенах темницы. Ее ничего не интересовало, не хотелось. Обнимала не его, Яна, а пустоту, плакала еще сильнее, больше прижать к сердцу было некого. Синеглазый малютка, воплотивший не только мечту о власти, крещеный по православному обряду, был законным претендентом на корону, но и о воине и благородном мужчине! Твердо помнила, как умирал ее сын, русский царевич. Как долго искали веревку по разоренным соженным дворам московского посада. Конечно, получилась дрянь — широкой, плоской, рыхлой, и никак не затягивалась на тонкой шейке. Так и болтался полуживой на потеху обезумевшей толпе, что собралась за Серпуховскими воротами… О, Пан Иисус, что говорит?! Она не хотела верить в то, что ее мальчика уже не было на этом свете. Как убого ее новое жилище в сравнении с блеском Дворца, ах щедрая, гордая Польша! Как давно это было, мало ценила, жила в Самборе, в старом замке, или в самой Варшаве! Ныне, в промозглой камере, в смрадном угаре нечистот и гниющей соломы, где не осталось даже крыс. Они ушли от холода и безкормья. Одна, почему одна? Вот же Государь, возлюбленный, Димитр! И лицо сменялось радостью. Сухие, запекшиеся губы счастливо улыбались. Она глядела пристально перед собою и протягивала вперед свои тонкие, обессилившие руки. — Это ты?! ты! — шептала сладко. — Ну что за вздор, тебя не убили, ты жив… я знаю, что ты жив, что придешь ко мне… Зачем ты не приходил так долго? Зачем ты так долго оставлял меня одну, с этими людьми? До чего они отвратительны… Коханый, ведь уж теперь ты не уйдешь и мы навеки с тобою?! Ты, наверно, продолжишь воевать с Сигизмундом. Что это такое было? Скажи мне, что сон! О, как во сне мне было тяжело и душно, как было страшно, но теперь все прошло… пойдем в сад, знаешь мою любимую яблоню, покажу тебе, как быстро на ней растут яблоки, они уж и теперь больше самого крупного ореха. Вкусные яблоки у вас в Московии, сладкие и с янтарным наливом, Ян их очень любит… Он такой уже большой, славный растет, интересно, на кого схож будет. Представляешь, атаман Заруцкий саблю ему дает. А знаешь что, одену тот варварский сарафан, если укажешь. Вся жизнь проходила в одном миге, шляхтяночка оборачивается на принца. Он отважен, здоров, так и пылает мужеством, удалью. Но главное — жаркое чувство, которую он, несомненно, испытывает к воеводиной дочке. Проницательные люди могли бы увидеть, что, намеренно сводя эти два юных существа, пан Ежи Мнишек руководствуется несомненным расчетом. Но претендент отдает ей всю свою душу! Что и говорить, не одна из высокородных дам возмечтала, чтобы и на нее смотрели с такой силой темно-голубые очи. Ну разве не хорош, озорник, так отплясывать, чтобы украшенный самоцветами каблук блестел и переливался в свете, отбрасывая на паркет веселые искры! Так, чтобы раскраснелась панна Марина, и улыбка ее возвестит, ночью, после бала, они встретятся в саду, у фонтана… Ей чудился здесь, в грязной тюрьме, думала, поцелуи, трепет, ощущала свое тело в его невидимых объятиях. А что, если он спасся каким-нибудь образом, находится где-нибудь в безопасном месте и вот-вот явится? Ей врут, врет целый мир. Она внутренне как-то все больше и больше начинала веровать в то, что Дмитрий жив, что, в конце концов, он приедет за нею и спасет. Они бы сына королем сделали! А ведь молода совсем, еще бы выносила, дочек, косы бы заплетала им.Такая уверенность иногда доводила ее даже до оживления. Но проходила светлая минута и снова весь мир покрывался мраком. Нет Яна, больше нет… В рубахе, кровью замызганной, синяки заплыли. Били болезного. Марыся пала на колени, судорожно стиснула пальцами твердые цепи. Ojcze Nasz, пошли Мстителя, успокоить бедную женщину! И с тряпьем возилась, будто качала, звучно пела, эхо летело в решетках и прутьях железных. А между тем время шло, проходили недели, месяцы. Прошел год, другой… В чудной расписной карете оставляли пределы холодной и чужой европейцу страны. До чего хлопоты были На аудиенции долго в комлиментах рассыпались, точно сахар один ели. Как чудесна госпожа Маргарита, как велики ее порывы! Вряд ли кто еще из Августейших обладает такой хитростью и состраданием. Дар, шубу тяжелую, царскую, в уромном месте развернул. Ох, дитя бедное, личико — полотна белее, ротик синий. Нес, чисто котомка на руках зависла, что ручонки, что головка мотаются. Его жена умелая вопросов лишних не задавала, но расцвела: о чем мечтала, то и стало. Гладила по волосам и шептала ему на ушко самые ласковые слова, уводя опасность и смерть. Человек образованный, Д’Айе старался излечить приемыша. Худющий, кожа словно была натянута на кости. С возмущением оглядывал грубые рубцы, никогда согласился с тем, что невинность следовало бы пороть так, чтобы на теле его оставались рваные шрамы. Видно, не имеют чести русские дворяне! И тем сильнее радость, когда слышали хриплое, клокочущее дыхание в суровые зимние ночи. Однажды испугались, дернулась белая, неживая личина, разомкнулись свинцово-серые губы, но звук, исторгнутый ими, более напоминал последний хрип умирающего, нежели естественный голос. Они были много дней в пути, и нашли его полусидящим в кровати, пламя свечи, блестело в его очах, придавало им совершенно дикое выражение. Горячо и настойчиво он задал какой-то вопрос, и, хотя поняли все слова, зарок дали — только французский. Да истлеет прошлое истлеет бумагой! Ну же, здесь нет ничего дурного, чудесная пуховая постелька, ангелочек, позволь тебя спасти…— двинул чашу с теплым молоком. Новые знакомые дивились, что такой у них ребенок, не плачет, с ресницами длинными и загнутыми, легкой прозрачностью на впалых щеках. Д’Айе молча кивал, совсем не важно, кем ты был, важно, каким станешь. Уже грезился пьянящий, роскошный аромат цветов, как много лет назад в Тюильри. Как и тогда землю покрывает ковер алебастровых лепестков, почти скрывающий сочную зелень трав. Разве объять всех чудес столицы Франции, и годы слишком коротки для того, чтобы испытать все удовольствия, которые предлагал Париж.