Жемчужина Московии

— Не изволь тревожиться, Владыка! Все сделали… Филарет с трудом поднял голову. Нынче он так устал, что даже не имел сил дойти до постели — задремал в широком кресле. Можно было, конечно, кликнуть холопов верных — и раздели бы, и до ложа довели, — однако тошно видеть хоть одно лицо, даже своих слуг. Нагляделся на морды человечьи — до тошноты, до скрежета зубного. Ах, дорого дал бы, чтобы очутиться подальше от стольного града с его кознями, глумством, лисьими хитростями, изощренной ложью. Где?! Хоть в той же Речи Посполитой! Воротился из полона, ахнул, истину, чудны дела твои, Господи! А как объяснишь, что титулом священным завладел плод греха, бесстыдного распутства? Ведь именно Романовы должны по праву требовать себе московского престола — по праву рождения, по праву старшинства. Они, а никак не Басманов, именующий себя Государем, цезарем великим…темное же Солнце у Руси-матушки! Народ ликовал: кончилась тяжкая пора, чья память пахла дымом и смертью. Смоленск у ляхов отбили, разбойников помиловали, обещая никому не мстить за прошлое. Словом, сплошная лепота и благость. Но приглядевшись повнимательнее к Даниилу, он понял, всем существом своим ощутил: полной власти хранителя царства никогда не настанет! Бояре честные страшно ошиблись, еще обломаются о ставленника. Временами казалось, что не только в родню отца пошел, но и в бабку свою, Марго Французскую. А ну как юношей скоро вырастет? Батюшка, без него держава погибнет, тьфу. Да уж, за последние лета столько всякого навидался, что диво, как зубы в крошку не источил, скрежеща ими втихомолку. Хотя что это… вот издевательство в тереме родном! Без родительского благословения венчались, живут как кошка с собакой. Только ленивый не восклицал: хороша патриархова невестка. Рот горел алым цветом и заставлял думать о грехе. Федя была красивой и дикой, какой может быть только роза с ядовитыми шипами. Не признавала ни убрусов, ни богатых шубок, ходила в кафтане молодецком, который был к ее фигуре настолько ладен, что броско и выгодно выставлял прелестные места. Что до Михайлы, начал скоро заморское вино употреблять, стенал, что прокляла латинянка род их за казнь единственного сына. Имел глупость брякнуть подобное в день родов супруги. — Трус! — она сжала свои истончившиеся руки в кулаки, вмяла их в постель у боков и села, рыча от адской боли, которую ей причинило это усилие. Час спустя царевна разродилась крепеньким, здоровым младенчиком женского полу. И долго стоял Филарет, поджав губы, ничего от Басмановых принимать не желал, тем паче — отродье, вражье семя, лютых опричников. Знал, знал, что умышляют старая Маргарита с внуком своим. Эх, острожнее надо быть, острожнее… Где это видано, чтоб в Москве посреди бела дня кромешники людей резали? Чай, не Рим какой-нибудь, не Париж, где, слышно, одни тати и живут, молясь своему католическому Богу. А так, хворый скользнул, ударился, душенька и отлетела. Те, кто имел удовольствие наведаться в пышные кремлевские сады, заметил бы ее, легендарную, удачливую спутницу московских правителей, в шелках и с тиарой на надушенных волосах, залившуюся румянцем до самой шеи, упивающуюся собственным могуществом. О, этот трон манит авантюристов всех мастей, от холопского звания, до особо благородной крови, в точности как медом намазанный ломоть хлеба — мух. А ведь овладеть — это еще полдела, главное — удержать его! Она вспомнила, как стояла в галерее, любуясь творением рук своих — честолюбиво гордясь, мечтая, какой вырастет из него король, созидатель новой династии, которую теперь уже ничто не могло отвратить. Гордыня, гордыня и тщеславие говорили в ней и сейчас, и ранее, и всегда. Его короновали на царствование в полупустом, непротопленном, почти не украшенном храме в присутствии жалкого десятка вельмож. Всё это походило на нелепый спектакль, поставленный бездарной труппой, но никак не на восшествие на престол хозяина величайшего европейского государства. Да, спекталь, поставленный ею, Марго де Валуа. Это был её день, её триумф, утверждение её власти — разве намерена от всего этого когда-либо отступиться? Неужто, склоняя непокорные головы, все её недруги вправду думали, что она тут же уйдет со сцены, откажется от того, что так долго и так трудно отвоёвывала? Первой осознала это Елена, предпочтя добровольно отшельничество. Не болезнь точила, ломала, а жизнь на вторых ролях, которую ненавидела всей душой. Одна была теперь заключена в маленькой, тесной и душной келье, со своим характером. На ней было серое платье и серое покрывало, совершенно скрывавшее подбородок и лоб, надвинутое почти на глаза, и напоминавшее одеянье монахини, хотя и не бывшее им. — А кого ты, матушка, больше любила, Дмитрия или…? — за тридцать лет, наконец, пал из уст главный вопрос. Замолчала, не оборвав фразу, но как будто сказав всё, что хотела и собиралась сказать. Француженка побледнела, и казалось, что если сейчас она сделает шаг, то упадёт замертво. Одно из двух, кинулась бы к Элен и ударила бы ее, или обняла бы, упав к ногам. — Есть только один человек, кто понял бы меня… — сказала, глядя в окно, с непередаваемым сочетанием страха, печали и уныния. Всегда хотела собирать армии и толпы, распоряжаться тысячами. Но делать это со своими детьми, рядом, плечом к плечу. Злой рок, насмешка судьбы! Долго еще рыдали обе женщины, каким виделось будущее и каким оно стало в итоге. Постепенно людское море входило в свои берега. Пленные возвращались, дсятки, сотни коней и повозок. Рыцари, паломники, нищенствующие, воры, прибившиеся по дороге, наёмники всех мастей. Она встретилась даже с иезуитом, отцом Августином, и тот в частной беседе донес историю мальчика без имени. И печалилась, ах, сколько мощи, сколько неукротимой силы было в нем, какую славу мог иметь. Все чудесно шло в земле русов, если бы не одно. Филарет… до власти дорвался и вцепился в нее руками и ногами, присосался, будто паук! Молил оставить борьбу, уверял, что счастье в свободе от множества досадных хлопот. — Ты, гадкая змея, ничтожное, подлое существо! Смеешь меня поучать, обманщик, своей лживой скромностью и показным смирением?! Как смеешь ты так говорить со мной… — её унесло, и влекло всё дальше, и не противилась нарыву, долго, слишком долго зревшему в ней. Маргарита решилась на тайную войну: ластилась к чинам и иерархам, Собор учините, клеймите еретиком. В суду томно нежилась, когдак пронесется вихрь, круша все на своем пути, без разбора, без жалости, без мысли. — Беда, беда… Ох, горюшко! Виском ударился наш государь… Далее вестница говорить не могла — сомлела под огненным взглядом царя, запрокинулась на спину. Перескочила через куль ее тела и огромными шагами понеслась в компанты. Фрейлены — следом, на бегу отстраняя слуг и ближних бояр, вознамерившихся сопроводить и поживиться новостями: знали, что тошно будет в минуту слабости ощутить злорадство аристократов. Лекарь не отходил от постели, снова и снова повторял, что всё будет хорошо, хотя чем дальше, тем меньше сам в это верил. Уж совсем плохо стало, но развязка никак не наступала. — Non! Ne me quitte pas… Juste pas toi! — воя, Марго упала перед кроватью. Лицо её покраснело, на шее и лбу вздулись жилы, взгляд стал мутным, а зрачки расширились так, что ей страшно было глядеть в очи — да она, кажется, и не видела уже ничего сама, лишь сжимала руку Дани с такой силой, что чуть не ломала ему кости. Черная, шумная муть бушующей Вселенной засасывает в себя… Пять дней знахари суетились около царского ложа, а когда не приходил в сознание, зажигали две восковые свечи. Стояла красноватая мгла в палате от благовонных масел. Сенные девушки оделяли нищих грошиками, кормили голубей освященным зерном, дабы птица небесная, взлетая ввысь, доносила до неба мольбы. А к концу седьмицы гудели и в домах знати, и в хижинах лесных — исход, вот ни в сказке сказать, ни пером написать.