***
— Мэттью? Я уже умерла, или мне всё это снится? Мэри лежала на спине, лицо её утопало в складках комковатой подушки и было такое бледное, что почти сливалось с цветом простыней. Пересохшие губы шевельнулись в слабой улыбке. — Ты так кричал в коридоре, что я окончательно пришла в себя, — надтреснутым голосом прошептала Мэри. — Прости, — он сел на краешек узкой больничной койки, дотянулся до её руки и мягко коснулся её. — Это ты прости меня, — она ответила на прикосновение, легонько шевельнув занемевшими пальцами и касаясь его тёплой ладони, раскрытой навстречу. — Ты не сердишься на меня? — Нет-нет, Мэри, и не буду никогда, — он отрицательно замотал головой и крепко сжал её руку. — Тебе нельзя много говорить. — У меня всего лишь ушибы и сотрясение мозга, так что говорить мне можно, а с тобой, видимо, ещё и нужно, — заверила Мэри, глядя на него влажно блестившими глазами. Мэттью тихо рассмеялся. Казалось, не было этой недельной опалы, доводящих до изнеможения поцелуев ночью и ссоры на охоте. Всё навсегда осело золотистой пылью за окном больницы. — Я была непростительно глупа, — наконец виновато сказала Мэри, — вот и поплатилась за это. Мы потеряли кучу времени из-за моей дурацкой гордости и страха. Но ты не сможешь, Мэттью, попросту не сможешь любить меня, если узнаешь… — Узнаю что? — он спросил искренне и с таким пониманием, что Мэри поняла: продолжать скрывать правду — значит предавать его и себя. — Скажи мне, — снова попросил Мэттью, и она решилась. — Помнишь того турецкого дипломата, Кемаля Памука? — Того, что умер в Даунтоне? Да, подобные вещи нельзя забыть… Тут пришло, нет, обрушилась всей тяжестью понимание, заставившее голос предательски дрогнуть. — Ты… с ним, тогда? Отступать было слишком поздно — как той ночью в коридоре, когда он поцеловал её. На этот раз откровение было вынужденное, мучительное, но, тем не менее, такое же неизбежное. Мэри не знала, как будет жить, если прочтёт отвращение в любимых голубых глазах, но она продолжала, убивая каждым словом: — Он умер в моей постели. Я самым мерзким образом… давала ему повод, а ночью он явился в мою спальню. Я не приглашала его, но он пришёл. Не оставил мне выбора, а я… Мэттью, не молчи, — наконец выдохнула она. — Мэри… — он тёр виски, и костяшки его пальцев побледнели. — Если ты больше ничего не расскажешь, я не потребую от тебя продолжения и ни о чём тебя не спрошу тебя. Никогда. Если ты закончишь, я обещаю дослушать тебя. Но лучше расскажи всё. Пальцы на её руке снова сжались, побуждая извлекать на поверхность воспоминания, облекать их в слова, такие позорные и горькие, но такие необходимые… — Потом, когда всё было кончено, у него случился разрыв сердца. Представь мой ужас, когда я поняла, что произошло. И какую тень это бросало на меня, — Мэри отняла у Мэттью руку и провела по лицу, как будто снимая липкую паутину. — Пришлось позвать Анну и маму, чтобы перетащить его в гостевую комнату. Мне до сих пор кажется, что кто-то видел нас в этом ужасном виде. — Вот почему ты так испугалась, когда мы столкнулись ночью? — Да, — она посмотрела ему в глаза и тут же снова отвела взгляд. — Ты вправе ненавидеть меня, Мэттью. Но я сказала всё, что могла, и… — Ты сказала правду. Как можно ненавидеть за это? Что-то новое блеснуло в его глазах, и это было очень похоже на глубокую благодарность и готовность… к чему? Поддержать, не оставить, полюбить снова? Мэттью медлил, глядя на бледную руку возлюбленной, подрагивавшую в ожидании. Мгновение — и её рука вернулась в его надёжную ладонь. — Знаешь, это было очень страшно — лететь на землю и думать, что всё, что у тебя было в жизни, произошло в последний раз, — задумчиво призналась Мэри. — Я почти не почувствовала боли, да я вовсе её не почувствовала, но я боялась, что больше не увижу тебя. — И не наговоришь мне кучу колкостей, да? — Мэттью повернул её руку тыльной стороной ладони и крепко поцеловал. Этот поцелуй был чем-то вроде возвращения к жизни. — Нет. Не сделаю вот так, — Мэри погладила его свободной рукой по путающимся волосам, поиграла непослушными золотистыми прядями. — Или вот так, — она подставила ему каждый палец, коснулась его тёплых губ. — Вы расчувствовались, леди Мэри Кроули, — иронизировал Мэттью, млея от этих мимолётных ласк. — Кажется, здорово тебя тряхнуло на охоте… А если честно, то я тоже очень испугался. Только больше тебя, потому что ты лишилась чувств, а я ещё и ждал Кларксона, чтобы узнать о тебе. — А потом кричал на всю больницу, что мы с тобой помолвлены, — напомнила Мэри, не в силах сдержать улыбку. Она была одновременно ошеломлена, обрадована и пристыжена его выходкой, хотя степень серьёзности они с Мэттью до сих пор не установили. — Ты возражаешь? — осторожно спросил он. Мэри качала головой, и перед её глазами плыла и качалась вся комната, почему-то залитая косыми солнечными лучами цвета волос Мэттью. — Нет, — прошептала она, — не возражаю. Я согласна.***
Мэри открыла глаза и мягко потянулась на кровати. Мэттью бросил на неё виноватый взгляд: он так старался проникнуть к ней незамеченным, а она всё равно проснулась. Впрочем, успокоил он себя, с особенностями женского сна ещё будет время познакомиться после свадьбы. — Надо же, — шутливо прошептала Мэри. — А я думала, что сегодня меня разбудит священник, решивший, раз уж мы помолвлены в госпитале, здесь же нас и обвенчать. — И вам доброе утро, пока еще мисс Острячка, — ответил жених и сразу занял позицию на привычном им обоим месте — краешке кровати больной. На прикроватный столик опустился букет совсем свежих цветов. — Прости, что я не приходил вчера. В Даунтоне творится нечто невероятное: с меня требуют объяснений произошедшему; графиня Вайолетт обмахивается веером и просит нюхательные соли, кузен Роберт рвёт и мечет… — Здесь то же самое, — подхватила Мэри. — Вчера ко мне заехала тётя Розамунд, потом бабушка, потом я объяснялась с родителями, позже оказалось, что на мой адрес пришло несколько писем и открыток из соседних графств с поздравлениями. Глаза Мэттью влажно блестели; он слушал и качал головой, до сих пор сам не веря в происходящее. Перебивая друг друга, что-то преувеличивая, что-то упуская, они наконец передали друг другу всё, что им пришлось пережить со дня охоты. Никогда прежде им не доводилось пытаться сказать так много. — Оставим всё это на потом, — на правах главного в будущей семье решил Мэттью. — Как ты себя чувствуешь? Ничего не беспокоит тебя? — После вчерашнего немного тошнит и болит голова, но доктор Кларксон говорит, что это просто последствия сотрясения. — С доктором Кларксоном я ещё переговорю лично, — заявил Мэттью, на что больная только рассмеялась и сказала, что никогда не встречала столь недоверчивых и подозрительных людей. — А заодно скажи ему, чтобы наконец позволил мне вставать, — напомнила Мэри. — Я больше не могу лежать здесь без дела. Впрочем, заботливый до крайности Мэттью сразу же дал понять, что она обратилась с просьбой совсем не к тому человеку. — Лежать будешь столько, сколько потребуется, к тому же это совсем нельзя назвать «без дела». Я буду надоедать тебе целую неделю, твои родственники тоже не оставят тебя так просто, а ещё я привезу из дома книги и свежую прессу. — Ты так блещешь предусмотрительностью, что я всё больше верю в правильность своего выбора, — сказала Мэри. — Но, по правде говоря, я сейчас куда больше обрадовалась бы холодной воде, шпилькам для волос и щепотке пудры. — Скучаешь по утреннему туалету в Даунтоне? — с пониманием спросил Мэттью. — Скорее не хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда я в таком виде, — объяснила она, слегка покраснев и из-под ресниц глядя на Мэттью. Мэри на самом деле претерпевала кое-какую неловкость от посещений жениха. Женские премудрости, которые она впитала в себя с детства, немного помогали ей: леди Кроули пощипывала щёки, пока они не разгорались румянцем, кусала губы, пропускала через пальцы длинные спутавшиеся пряди волосы, подтягивала одеяло до плечей — и всё же пока смущалась того, что вскоре должно было стать естественным и доступным взгляду Мэттью. — Я хочу смотреть на тебя всегда, и я хочу, чтобы ты не сомневалась в этом никогда, — сказал Мэттью, аккуратно подтягивая к себе руки Мэри. И тотчас пожалел о том, что узость больничной койки и приличные не позволяют ему лечь рядом с ней. — О, Мэттью! — натужно проговорила она и пытливо заглянула в его большие ласковые глаза. — Ты ведь можешь пообещать мне, что тень… того человека… — Мэри осеклась, решив не упоминать имени Памука, — никогда не будет стоять между нами? В какие бы то ни было минуты нашей жизни. — Мэри, — он сделал внушительную паузу, за считанные секунды которой Мэри успела передумать обо всём на свете. — Я бы с удовольствием встряхнул тебя, если бы не боялся так за твою голову. Потому что, клянусь, я безумно хочу, чтобы ты больше никогда о нём не вспомнила. — Я клянусь, что не буду никогда, — прошептала она и подняла ладонь. Мэттью поднял тоже. Подушечки растопыренных пальцев мягко соприкоснулись, а потом соединились в замок и крепко сжались. И Мэри почувствовала, как через его пальцы к её перетекает вся сила жизни, весь её смысл. Этот жест, служивший подкреплением клятвы, отнял столько сил и энергии, сколько отнимает её трудный языческий ритуал. Мэри опустила их скреплённые руки, вздохнула и заговорила о чём-то другом. — … А мой Моузли, вообрази себе!.. — с увлечением подхватил Мэттью, когда Мэри заговорила о слугах и пожалела, что не может взять к себе в больницу Анну. — Ведь он влюблён в твою горничную. — Неужели? — неподдельно изумилась Мэри. — Но я думала, Анна и мистер Бейтс… — она осеклась, вспомнив, как однажды в порыве гнева огорчила служанку, напомнив той её несчастливую любовь. — Именно так, — подтвердил Мэттью. — Но весь нижний этаж Даунтона уже смакует историю о каких-то книгах, которые бедный Джозеф посылает ей, в надежде вызвать её на литературный диспут в письмах. Мэри окончательно повеселела. Кто бы мог подумать, что помимо свежего воздуха, книг и любви Мэттью принесёт с собой столько смеха, новостей и атмосферы родного Даунтона! — Кстати, Мэттью, — вдруг вспомнила она и протянула руку к тумбочке, поднимая цветы. — Где ты раздобыл эту красоту? Это были прекрасные розы, обвитые таким тонким благоуханием, которые свойственно только уроженцам элитного цветника. Они были кипенно-белые, в тон бледной коже Мэри, оттеняемые густым темным оттенком её локонов. На их лепестках, тонких и полупрозрачных, как бумага, еще поблёскивала влага утренней росы. Ладони почти не ощущали колкости шипов. — Если честно, это не совсем мой подарок, — очаровательно замялся Мэттью. Мэри вопросительно подняла тонкую бровь. — Видишь ли, — принялся объяснять он, — нынче утром я заезжал к графине Вайолетт, которая хотела в третий раз и лично от меня узнать историю нашей с тобой помолвки. Одним словом, она велела своему садовнику срезать их для тебя из оранжереи и прислать тебе в больницу. — Я это знала, — Мэри посмотрела на него ласково смеющимися глазами. — Что? — недоверчиво нахмурился Мэттью. — Видишь ли, — передразнила его Мэри, всё больше забавляясь искренним недоумением дарильщика, — я сразу поняла, что это бабушкины цветы. Во-первых, именно этот сорт выигрывает на выставке уже несколько лет подряд. Во-вторых, я узнала голубую ленточку — такой бабушка всегда повязывает стебли, когда дарит цветы человеку, от которого хочет что-то узнать. Я просто думала, что ты будешь врать что-то очень глупое, выдумывать, как ты искал эти цветы. — Мэри!.. — он хотел обидеться, но не выдержал и опять рассмеялся вслед за ней. Спустя полчаса Мэри предложила ему поехать домой к родителям. Ещё с четверть часа они пытались распрощаться. В конце концов, Мэри сказала жениху, чтобы он распорядился насчёт больничного завтрака, и только это вытолкнуло Мэттью из комнаты. Он обещал, что приедет с Кроули-родителями вечером и долго осыпал Мэри поцелуями. Он только побежал к двери, а Мэри уже чувствовала щемящую боль предстоящей многочасовой разлуки. Теперь ей казались страшными те месяцы, что она провела врозь с ним. В коридоре Мэттью столкнулся со своей матерью. Леди Изабель многозначительно взглянула на сына и заметила в своей вкрадчивой манере: — Ты стал так часто бывать здесь за эти дни, дорогой. Мэттью покраснел, но потом вспомнил, как слова о матери смягчающе подействовали на доктора Кларксона. Он улыбнулся и со всей остротой, которой успел поднабраться от Мэри, сказал: — И ты тоже, мама. — И, поцеловав её дряблую щёку, радостно помчался дальше по коридору. Миссис Кроули повернулась, но не успела даже слово сказать своему взрослому сыну: он уже был в кабинетике доктора Кларксона, откуда только что выходила она сама: — Мэттью! Мэттью!.. Ответа не последовало. — Я не заслужила подобные намёки! — краснея, повторяла сконфуженная пожилая леди. — Я здесь работаю! И вообще, как ты смеешь так говорить с матерью?!..