Мандрагоровые сказания

Я готов был собакой стеречь ее кров, Ради счастья застыть под хозяйской рукой, Ради права коснуться губами следов, Мне оставленных узкою, легкой стопой. Дамьен только производил впечатление угрюмого служаки, предпочитал казаться твердолобым солдафоном. Если бы это и впрямь так было… Де ла Тур обладал отвагой леопарда, свирепостью тигра, мозгами лисицы, благородством льва и преданностью пса. Только знал об этом один-единственный человек — та, которой он был предан. Он служил верно, и даже на памяти княгини не было случая, чтобы приказ приходилось отдавать дважды, ведь служба — это традиции, а традиции — это святое. Но с тех пор, как Она подарила мне взор, Леденящие вихри вошли в мои сны. И все чаще мне снились обрыв и костер, И мой танец в сиянии Чёрной Луны. Анна-Генриетта была всеми любима. Не вынужденно, как это обычно бывает при использовании жестокости, репрессий и палачей, а обожаема — трепетно и горячо. Дамьен не был исключением, он любил ее так же искренне, только он прежде княгини видел женщину. Женщину умную, прекрасную и добрую, только скованную обязательствами, законами, устоями и традициями. А традиции в Туссенте это святое. Я раскрыл себе грудь алмазным серпом, И подставил, бесстыдно смеясь и крича, Обнаженного сердца стучащийся ком, Леденящим, невидимым черным лучам. Край вина и любви не допускает промашек. Он связывает прочнее, чем путы, пьянит больше, чем производимое здесь вино. Край сказок пленяет сразу, прочно и навсегда. Ни де ла Тур, ни Анариетта не стали исключением. Он прилюдно целовал ручку, милостиво подаваемую княгиней, мечтая прижать к себе хрупкий, очерченный корсетом стан и ласкать, ласкать… Она каждое утро, вплетая в волосы причудливую корону, представляла, как это делает он. Она не старалась провести параллель, да только бродячий менестрель — это одно, а капитан дворцовой гвардии — другое. А традиции здесь — это святое. Мир припал на брюхо, как волк в кустах, Мир почувствовал то, что я знаю с весны — Что приблизилось время Огня в Небесах, Что приблизился час восхождения Чёрной Луны. Он предпочитал всегда встречать опасности грудью, и даже в час хаоса и смерти не остался в стороне. Она все время ощущала себя рядом с ним девчонкой — поэтому и сама ввязалась в эту авантюру. Поэтому, и для того, чтобы доказать ему — он ей нужен. Он был ее опорой, а их любовь — настоем целебных трав — горькой, но необходимой. В ней твердость стали переплетается с кружевом красоты, удивительно, и похоже на предрассветные сумерки: когда печать озабоченности насущными проблемами спадает с ее лица — остается лишь сосредоточенная складочка на лбу и легкие морщинки вокруг глаз от бесконечной улыбки. Я пришел сюда из-за дальних гор, Ибо ныне я знаю, что делать с собой. В шесть сторон кроплю, обхожу костер, Подношу к губам горьких трав настой. Дикая пляска света, тени и опасности. Она всюду и всегда пыталась казаться сильной, независимой, но…ей было страшно искать и обретать утерянное. Она страшилась того, чем — именно, чем — стал столь близкий ей человек, но она не подавала виду. Лишь он знал эту страшную тайну — по прерывистым вздохам, по дрожащим тонким пальцам, что внезапно стискивали привычный, дежурный бокал Сангреаля, за весь день — едва ополовиненный. Он видел этот страх в тот момент, когда она судорожно сглатывала, теребя в ладонях оборки платья из дорогого шифона, и даже когда она царственно вскидывала голову, сверкая своими бездонными глазами в праведном гневе — там, в глубине, плескался страх. Отчаянный, безнадежный — и она боролась с ним, ведь по традиции она должна быть абсолютно бесстрашна и априори справится. А традиции — это святое. И в этом мире мне нечего больше терять, Кроме мертвого чувства предельной вины — Оттого я пришел сюда петь и плясать В восходящих потоках сияния Чёрной Луны! А страх оправдал себя. Или конечный итог был порожден именно им — тут уж поди, разбери. Перед глазами, казалось, застыл тот момент; да не казалось — застыл, как острое, маленькое лезвие входит почти под лопатку, достигая цели, направляемое умелой, тонкой рукой. Единственное, что он может сделать — пустить бельт, тут же пробивший сонную артерию предательнице. Да только что толку? Он до сей поры не ошибался в подобных делах, а тут раз — и фатально. Княгиня, в его глазах, падала долго, слишком долго. Под усилием его безграничной веры, с ее губ срывались не кровавые пузырьки, а живое дыхание. Нет, ничего этого не было. Самообман — был, дыхания — не было. Как и княгини. Она любила белые розы — и это последнее, что осталось цветного в Туссенте. Город — да что там город — все княжество было окутано скорбью и трауром, как вуалью — ощутимой, давящей на плечи, заставляющей задыхаться. Но он знал — ныне его княгиня свободна от обязательств, и когда-нибудь, когда его Путь будет окончен, они наконец обретут друг друга, ведь она ждет его, взирая сверху, вместе с ним побеждая и терпя поражение, гордясь и печалясь, лаская невидимым взором. Он знал — над его женщиной уже не властны традиции. Те, которое святое. Бог мой! Свастикой в небе орел повис, Под крылом, крича, умирают ветра, Вот Она подходит, чтоб взять меня вниз. Чтобы влить в меня жажду рассечь себя.