слабость ( Мервен )
17 мая 2020 г. в 15:22
Железные ставни по-новой смыкаются перед глазами, а после в секунду на них — осевшая пыль раздробленных звезд; Рейвен просыпается, воздух глотая жадно, боится, наверное, что однажды он все-таки закончится.
А Санктум по утру тих, все сидят по домам и кажется, словно ничего не происходило вовсе, словно не было до разрушенной дважды-трижды Земли и спасительного Ковчега, не существовало осколочного Кольца; Рейвен на мгновение всего чудится, будто бы она здесь и родилась: посреди зелени и алого рассвета, в объятиях двух белеющих лун и спокойствия зараждающегося только что солнца. Но потом правда начинает сдавливать сильно-сильно виски, и в них колышутся один за одним взрывы: «мы были преступниками, Сотней. мы вторглись в чужие дома. мы начали войну».
Мы себя уничтожили.
И продолжаем уничтожать все, к чему прикасаемся.
Рейвен теперь действительно в это верит — после Финна, Зика, Кейна и Эбби — после всех, кто не сумел сломать «колесо» и умер напрасно, только, послушайте, они ведь живы; обитают токсическим налетом в голове девчонки-механика, которая, к счастью что ли, уверенно так сходит с ума, спасибо Али. А солнце за горизонтом не начало нового приносит, нет, Рейс глядит, а оно лишь пылает, пылает, пылает, все вокруг сжигая, липко ползет ближе, даже из воды высекая искры (с тобой, милая, точно все не-в порядке, себе не ври) и усмехается так знакомо, как будто Мерфи решил до нее снизойти:
— Ты в порядке, Рейвен? — говорят его губы, но они плывут, мешаясь с гранатовым соком позади, и у Рейс словно не остается и шанса, чтобы их разделить.
Мерфи держит ее крепко; сжимает в руках, пока брюнетка смотрит куда-то сквозь своим темным задымленным взглядом, как костер большой в Аркадии — дома, вообще-то, если можно так сказать — и в груди у него в этот момент все сжимается, будто попрежнему живо. У мальчика-предателя не так уж и много друзей, но Рейс — не друг вовсе; певчая птичка; единственная, кому надоело воевать зря, такая прекрасная и такая печально гаснущая, что хочется ее встряхнуть, ведь, эй, ещё не все потеряно, у нас есть эта свеженькая планета, ещё один шанс начать с чистого листа:
— Мы и эту разрушим, Мерфи. Мы — смертники. И они теперь тоже.
Что ты на это скажешь, а, Джон? На чёрном экране давно идут только титры и Рейвен двадцать пятым кадром, так просто выпускающая мужскую руку, выпрямляющаяся, серьезно-опустошенная от изгибов бровей и до уголков загорелых губ, которые ты, парень, когда-то целовал. Посреди космоса. В узде отчаяния и одичания ты сорвался, милый; теперь ты точно сломан.
— Зачем ты здесь вообще, Мерфи? Зачем приходишь? — а глупое бабское сердце предательски вторит словам «почему я тогда по-прежнему ему бьюсь».
— Мы же друзья, Рейс. Мы семья.
И Рейвен кивает лишь, потому что, да, она согласна — семья, друзья и все, что возможно между — да вот только любить никого больше этого таракана не получается, хоть ты вскройся. Каждую ночь внутренности как-то странно слипаются воедино, рвутся Джона-мать-твою-Мерфи сильно обнять, чтобы затрещали кости, девушка даже порывается пару раз, но потом вырастает Эмори — добрая смелая Эмори — и Рейвен замирает в позе младенца на ледяной кровати.
Мы были взаперти.
Мы сходили с ума.
— Ты мне дорога, сама знаешь.
Она на него не смотрит, нет — вдалеке алеет рассвет, а Джон Мерфи целует Рейвен Рейс в макушку, уходя. Так же правильно, черт подери; расставляй приоритеты.
И в этой, новой, жизни мальчик-таракан будет любить совершенно другую, а у калеки-Рейвен Рейс останутся остаточно рука его где-то рядом да смятые поцелуи на холодном бетонном полу — одна единственная слабость.