Persuadia

      Черная от старости и грязи входная дверь, казалось, смотрела на нее собственными почти живыми глазами и вот-вот собиралась разразиться страшной бранью, как портрет тетушки Вал в прихожей дома на Гриммо. Сквозь разошедшиеся доски, впрочем, нельзя было увидеть и услышать ничего, кроме кромешной темноты и тянущего запаха дыма, и Гарри прекрасно знала, что этот старый и разваливающийся на вид дом был крепче любого соседнего, красующегося как с фотографии в каталоге недвижимости. А уж сколько витиеватых заклинаний витало в каждой дощечке и трещинке, смог сосчитать бы разве что сам наложивший их волшебник. Приходя сюда, Гарри каждый раз зависала перед всяческими предметами убранства, совала нос в каждую склянку и непременно вызывала тонну недовольства уже-не-профессора Снейпа.       Сейчас, сделав глубокий вдох и постучав в дверь, она ожидала, когда угрюмый хозяин соизволит пустить ее внутрь и выслушать ее кажущиеся встряхивающими земные устои проблемы.       Спустя четверть часа ожидания и мерного стука, дверь все же лениво отворилась, и в щель просунулся длинный нос Северуса Снейпа. Следом за носом показались его искривленные презрением губы и блестящие черные волосы, будто вымазанные маслом. Взглянув на Гарри, он издал страдальческий вздох и попытался захлопнуть дверь, так что ей пришлось перехватить ее рукой. Гарри как никогда мило улыбнулась, склонила голову набок и потянула на себя кажущуюся мягкой под пальцами створку.       – Мисс Гарриет Лилиан Поттер, – процедил Снейп, и на его лице отразилось явственное желание захлопнуть дверь поверх ее пальцев, – если вы снова пришли за советом, я не скажу вам ничего нового. Если хотите выговориться, потрудитесь найти другие свободные уши.       – Мистер Северус Тобиас Снейп, – сказала она в той же манере, продолжая тянуть на себя, – боюсь, я не выживу без вашего совета, потому что никакие другие мне не подходят. Думаю, вам следует знать, что, умирая, я непременно заберу с собой всех своих бывших врагов.       Лицо Снейпа на мгновение изменилось, сделалось почти радостным и тут же снова покрылось серой моросящей тучей. Гарри от подобных метаморфоз едва сдержала смешок, и дверь едва не выскользнула из ее пальцев.       – Прекрасно, – кивнул Снейп, медленно, будто завороженно моргая, – надеюсь, в загробной жизни мы с вами окажемся в разных местах, и вы больше не будете мне надоедать.       За его спиной Гарри могла разглядеть заставленную всевозможными шкафами гостиную, которую на первый взгляд никак нельзя было связать с внешним обликом разваливающегося хуже Норы Уизли дома. Внутри, несмотря на множество склянок, котелков и раскрытых книг, было безукоризненно чисто, словно кто-то буквально только что прошелся десятком чистящих заклинаний. Профессор Снейп все еще жил в родительском доме в Паучьем тупике в Коукворте, всем своим видом показывая, что переедет разве что на кладбище.       – Ни за что, – широко улыбнулась Гарри, – мы с вами непременно оба окажемся в раю.       – Скорее оба – в аду, – скривился Снейп, со вздохом отпуская дверную ручку.       Дверь со скрипом отворилась, прошла будто насквозь ее пальцев, ударилась о стену и подтолкнула Гарри в спину, захлопываясь и запираясь сама собой. Гарри фыркнула, качая головой, бросила взгляд на ни капельки не изменившуюся со времени ее прошлого визита обстановку и вдруг задохнулась от накатившего чувства удушающей неправильности всего, что она когда-либо делала. Последний раз она приходила сюда за советом не больше пары недель назад, но для нее прошло на самом деле больше полутора лет, и теперь Гарри казалось, что она не может отличить прошлое от настоящего. Время от времени ей казалось, будто вот-вот выйдет из-за угла широко улыбающийся проказник-Джеймс в компании вездесущих друзей, нахмурится отчитывающая неразлучных приятелей умница-Лили, и Флимонт с Юфимией снова пригласят ее на какой-нибудь праздник. А потом мягко рассмеется, выслушав ее рассказы, Том, потреплет по волосам и поцелует в висок, словно не он сам разрушил все, что у нее могло быть.       Прошли уже почти сутки с тех пор, как она вернулась, а сосущая ярость все накатывала волнами, искрила на кончиках пальцев и истлевала в рациональном шелесте, напоминающем, что Том вообще-то был прав. Она могла сделать все, что угодно, там, в прошлом, но всего лишь праздно наслаждалась жизнью, успокаивая себя мыслью, что все это уже случилось.       Для нее, а не для этих приговоренных к смерти ребят.       – Мисс Поттер, – вздохнул Снейп, обрывая кружащие прохладным ветром мысли, – если вы пришли за советом, потрудитесь объяснить, в каком именно деле вам нужен совет на этот раз. Я умею читать мысли, но едва ли вы будете удовлетворены подобным способом ведения беседы.       У Гарри в памяти отпечатался образ черноволосого паренька в слишком короткой для него мантии, с тонкими, искривленными презрением губами. Нынешний Северус Снейп почти не отличался от себя в детстве, разве что был теперь с ног до головы закутан в плотную непроглядно-черную мантию без единого крохотного изъяна. Стоило моргнуть, и один образ накладывался на другой, и они смешивались, превращая бывшего профессора Зельеварения в угрюмого несговорчивого мальчишку, по собственной глупости потерявшего единственного друга.       Гарри вздохнула, раскрывая рот, и так и застыла в немом крике. На голову будто обрушился огромный булыжник, раздробил и расплющил череп, прижал к земле, зарыл будто в свежую теплую могилу и придавил сверху, точно опасался, что она может вырваться на поверхность. Снейп смотрел на нее безразлично, как и всегда, явно ждал, когда она соизволит оставить его одного, а Гарри казалось, что и он тоже растворяется в яркой зеленой вспышке смертельного заклинания. Ее мир, все, что она знала о самой себе, стремительно рушилось, как в тот самый момент, когда ее единственный самый страшный враг попросил ее не умирать.       Убранство совсем не просторной гостиной вдруг сделалось мутным и расплылось, будто кто-то уронил на колдографию пузырек неудачного зелья. Глаза запекло, и Гарри всхлипнула, мгновение спустя осознавая, что совершенно отвратительно по-детски ревет. Все, чего она хотела с самого детства, – это жить обычной нормальной жизнью с друзьями и капелькой волшебства, так какого драккла с этого самого детства все всегда шло наперекосяк независимо от ее собственных действий!       – Садитесь, – каркнул сквозь мутную пелену Снейп, и кресло ударило ее под колени, а в руки прыгнула теплая чашка, – пейте.       Подите вон, мысленно добавила Гарри, потому что наверняка именно это вертелось у него на языке.       То, что он дал ей, – оказалось настоем, отдающим горечью и терпкостью трав. Гарри не сказала бы, что это невкусно, но горло застыло в спазме, так что не получалось даже сделать глоток. Слезы сами собой катились по щекам и падали на ладони, а Гарри чувствовала себя глупо и неуютно, оказавшись в таком виде именно перед Снейпом. Впрочем, она сама пришла к нему, так что и винить могла одну лишь себя.       – Итак, – хмыкнул усевшийся напротив Снейп, взмахом руки передавая ей платок, – говорите.       Комок, застрявший в горле, никуда не делся, тошнотой подскочил вверх и упал в желудок, расплескивая скопившуюся в животе желчь. Гарри готова была расплакаться снова, сжимала в пальцах грубый серый платок, а чашка дрожала, расплескивая травяную настойку. Если уж говорить начистоту, Снейп был последним человеком, которому Гарри стала бы рассказывать о своих проблемах, но отчего-то раз за разом она приходила именно к нему, не обращая внимания на презрительные усмешки и едкие комментарии.       – Что вы думаете о Персеатии Поттер? – выдохнув сквозь зубы, выпалила Гарри.       Это было совсем не то, что она хотела сказать, но слова вырвались сами, а скакнувшее сердце пойманной пташкой забилось в кончиках пальцев. Брови Снейпа на мгновение взлетели вверх, а после он вернул себе привычное ядовитое выражение лица. Было немного забавно осознавать, что в школе Гарри его терпеть не могла (что было вполне взаимно), а теперь мчится к нему плакаться по совершенно любому поводу.       – Я не был знаком с ней достаточно, чтобы составить собственное мнение, – вздохнул Снейп, опуская подбородок на ладонь, – но вы на нее не похожи ни капли.       Она – это я и есть!, мысленно завопила Гарри, натягивая на лицо кислую улыбку:       – Как это – не похожа?       – Так это, не похожи, – язвительно скривился Снейп, не отрывая от нее колючего взгляда, – если это все, что вы хотели спросить, идите уже, Мерлина ради, домой.       Лицо Снейпа было узким и светлым, почти сероватого оттенка, так что его легко можно было сравнить с восставшей из могилы нечистью. Смотрел он всегда пронзительно, сверху вниз, не скрывая чувств и в особенности презрения ко всему на свете, а Гарри иногда казалось, что нет никого, с кем бы он мог быть достаточно близок. И тем не менее сама тащилась к нему, навязывалась, как легкомысленная дурочка.       Иногда Гарри казалось, что после школы что-то прошло не так. Вселенная сломалась, перепутав хорошее с плохим, и все перевернулось с ног на голову, сделавшись совершенно непонятным. На самом деле, думала Гарри, все пошло не так с самого ее рождения и даже раньше. А перевернулось с ног на голову – когда она повзрослела. Потребовалось довольно много времени, чтобы понять, не что существует ничего хорошего и плохого, и не всегда то, что нам кажется, выглядит так на самом деле. Гарри потребовалось слишком много времени, чтобы окончательно повзрослеть.       – Вы правы, – выдохнула Гарри, со звоном опуская чашку с травяным настоем на стол, – прощайте.       Не было никакого добра и зла, всеобщего блага и прочей чепухи, а существовали всего лишь люди, и никто из них никогда не окрашивался в черное или белое. Как магия была красно-зеленой, теплой и колючей, словно свитер миссис Уизли, люди просто были, и кто-то любил их, а кто-то нет.       – Никогда, – хохотнул Снейп, взмахивая на прощание рукой.

***

      Гарри появилась в прошлом восьмого октября тысяча девятьсот семьдесят второго года. Перенеслась из две тысячи второго, того же восьмого октября, на тридцать лет назад и застряла там на полтора года, до двадцать второго мая тысяча девятьсот семьдесят четвертого. Она никогда не была особенно сильна в истории и датах, но эти три, кажется, намертво отпечатались в разуме, застыв перед глазами бронзовыми мемориальными табличками.       Сегодня было тридцать первое октября две тысячи второго, с момента ее переноса в прошлое прошло меньше месяца. С момента возвращения – неполных два дня.       Гарри чувствовала себя бесплотным призраком, мечущимся от места к месту сквозь теплых живых людей, останавливалась раз за разом и долго смотрела. Она была в Годриковой впадине когда-то давно, почти в прошлой жизни, и теперь, стоя перед разрушенным домом и читая высвечивающиеся колдовские слова памяти и поддержки, чувствовала, как проваливается совсем глубоко. Даже после окончания войны никто не решался трогать этот дом, а сама Гарри, будто позабыв обо всем, поселилась в чужом наследстве, позабыв о собственном. В доме на Гриммо было шумно из-за тетушки Вал и ворчливого Кричера, и кривящих губы портретов семейства Блэк, а здесь повсюду витали призраки, оседая на щеках невыплаканными слезами.       Теперь, впервые в жизни, Гарри всерьез плакала о потерянной семье, с которой не успела по-настоящему познакомиться. Она плакала о мальчишках-подростках и об упрямых прямолинейных девчонках, и о потерянных в живом лабиринте стариках. Гарри была уже в поместье Поттеров, и от него остались лишь высокая трава на месте сгоревшего сада и овитые плющом развалины. Она не хотела знать, как и почему это случилось, лишь возложила цветы у заросшей могилки и долго молчала, сидя на промерзшей осенней земле.       Отчего-то все казалось ненастоящим. И дом с дырой вместо второго этажа, и покосившаяся ограда, и табличка на длинной тонкой палке. Гарри хотела зайти на местное кладбище, но никак не могла заставить себя оторвать взгляд от мерцающих в ночном небе звезд. Она стояла здесь уже, кажется, целую вечность, пытаясь вспомнить то, чего никогда не было, и крутила в пальцах влажную волшебную палочку. Гарри помнила родителей подростками, детьми младше нее самой, и совсем не знала, какими они были в те недолгие годы независимой жизни. Почти все, с кем она познакомилась в прошлом, теперь были мертвы, оставив после себя лишь могильные камни и тусклые колдографии, а Гарри стояла здесь и никак не могла сдвинуться с места. Мурашки расползались по рукам и забирались под мантию, щекотали загривок и роились в колышущихся мыслях, отдаваясь терпким привкусом крови на языке.       Начинал накрапывать дождик. Гарри, вздохнув, оторвала взгляд от дыры и закрывших звезды облаков, крутанулась на пятках и направилась в сторону кладбища. Она понятия не имела, зачем все это делает и что хочет получить, но колючая боль в груди как будто слегка стихала от промозглого осеннего холода, а кровавая пелена перед глазами становилась чуточку прозрачнее. Гарри не знала, кого должна винить во всем этом, и просто бесцельно злилась, выравнивая дыхание и выпуская с каждым вздохом сноп красноватых искр.       Ведущая на кладбище калитка пронзительно скрипнула, встрепенулись попрятавшиеся от дождя в еще не облетевших кронах птицы. Гарри ступила на влажную землю между скромных серых могил, прикрыла глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь восстановить в памяти тот единственный раз, когда она оказалась здесь. Мутный лунный свет освещал плохо, так что приходилось вчитываться в выбитые на камнях надписи, и Гарри, закусывая до крови губу, все еще пыталась делать вид, что не знает никого из этих людей.       Мерцающий чернотой в темноте камень привлек ее внимание, и Гарри дернулась и едва не вскрикнула. Она совсем не думала об этих людях, считая, что хотя бы они живы, а теперь видела их имена на одном камне на двоих и чувствовала, как лениво поворачивается застрявший внутри склизкий змей. Верхняя часть памятника поросла мхом и плющом, но внизу было отчетливо видно полустершиеся имена под одной на двоих фамилией и одну же дату смерти, отчеканенную в самом низу. Аника Бейлиш, бросавшая на Ульриха Йонссона долгие взгляды, все-таки вышла за него замуж, и, как в самой настоящей горькой сказке, умерла с ним в один день. Гарри смотрела на их имена долго, почти также, как смотрела на небо над развороченным заклинанием домом, и чувствовала подступающую к горлу тошноту.       Все это было слишком неправильно, слишком не по-настоящему, чтобы быть правдой, а не глупым шепчущим на ухо сном.       Моросящий дождь постепенно превращался в ливень, вода заливала очки, так что Гарри, и без того ослепленная, видела перед собой мутную стекающую пелену и вспышки холодных камней. Вода била по плечам и макушке, стекала за шиворот, так что промокшая насквозь мантия кандалами прилипала к рукам и ногам. Во рту стоял вкус крови, волшебная палочка грела озябшие пальцы, а Гарри, увязая в земле между могил, выискивала ту единственную, видеть которую жаждала меньше всего. Самым заветным ее желанием в детстве, проведенном в семействе Дурслей, было иметь настоящих родителей, которые любили бы ее больше всего на свете. Сейчас, впрочем, мало что изменилось, кроме того, что она собственными руками разбила хрупкий хрустальный шар.       Она прошла мимо, пробежала сломя голову, едва взглянув на затертые от прикосновений надписи, бросилась прочь сквозь зеленоватую пелену и холодный дождь с привкусом крови. Под ногами хлюпала грязь, пальцы кололо от холода, а промокшая мантия сковывала, превращая в неуклюжий темный мешок. Она ведь все еще была в той самой учительской мантии, носить которую у нее не было никакого права.       Горячие слезы катились по холодным щекам, палочка горела и пульсировала в пальцах, а Гарри все еще не знала, что теперь делать дальше. Она неслась вперед, кажется, несколько раз аппарировала, чувствовала бьющееся, отвратительно живое сердце. Она уничтожила все собственными руками и теперь сожалела только, что не может быть такой же бесчувственно сумасшедшей, как Том. Было бы гораздо проще, реши она, что все умерли, и бесполезно оплакивать их и сожалеть, глупо скорбеть и лить слезы, винить себя или кого-то другого. То, что она увидела во время перемещения из прошлого, билось в висках страшными криками и яростными взрывами, кровью и трупами на дорогах. Вспышками заклинаний, зелеными огнями и змеиным шипением, заменяющим речь, а также чужими жизнями на руках и режущими грудь осколками, от которых гораздо проще безжалостно избавиться. Гарри не собиралась оправдывать его или себя, но с уверенностью могла сказать, что сама бы ни за что подобного не вынесла.       Яркая красная вспышка сорвалась с выкриком заклинания, чужая палочка упала под ноги и покатилась, теряясь в мокрой траве. Он стоял перед ней совершенно безоружный, облаченный в черную, развивающуюся на ветру мантию, но Гарри едва ли видела его из-за пелены слез и покрывающей очки воды. Колючее ядовитое чувство бурлило в груди, вырывалось сдавленным рыком-рыданиями, а сырая земля плыла под ногами, мерцая зелеными вспышками. Укатившаяся палочка взлетела, вспыхнуло заклинание и окутавший ее щит колыхнулся и вспучился, выдерживая удар.       Рваный вздох вырвался из горла облачком горячего пара, облепившая руки мантия рванулась, легко разрываясь. Трава скользила под ногами, смешиваясь с грязью, дождь заливал глаза и рот, превратившиеся в сосульки волосы закрывали уши. Ослепляющая вспышка мелькнула над головой, просвистела над самым ухом и врезалась в траву рядом, обсыпая ее комьями грязи, и Гарри со свистом выпустила воздух, ударяя в ответ. Что ж, сражаться с врагами ей всегда было проще, чем чувствовать себя живой.       Сначала, еще в раннем детстве, Гарри часто дралась с соседскими мальчишками и одноклассниками. Тогда она делала это, потому что ее задирали из-за Дадли, издевались и оскорбляли ее настоящих родителей. Костяшки часто были сбиты в кровь, на лице красовались синяки и ссадины, а тетя Петуния непременно ругалась и велела не выходить из комнаты, пока все не сойдет. Гарри не чувствовала себя победительницей или проигравшей, не чувствовала стыда или удовлетворения, но комок невыплаканных слез неизменно душил, потому что не было никого, кто мог бы за нее заступиться. В Хогвартсе, с первого до последнего курса, она дралась, чтобы выжить. Она и была Девочкой, которая выжила, но теперь над ней не просто издевались дворовые хулиганы, но самый ужасный волшебник хотел убить ее, просто потому что однажды у него не получилось. Тогда Гарри тоже не испытывала стыда или удовлетворения, и даже если видимых ран и ссадин не было, все еще хотелось прижаться к маминым коленям и вдоволь выплакаться за все те разы, когда ей было до одури страшно.       После окончания школы (хотя формально она так и не прошла седьмой курс), Гарри поступила в академию авроров, потому что попросту ничего не умела, кроме как драться. Окончив ее в рекордные сроки, Гарри приступила к службе, и ей даже казалось, что она наконец на своем месте. Потому что она не умела ничего, кроме как драться, не знала ничего, кроме драк. Гарри защищалась всю свою жизнь, а теперь у нее впервые была возможность нападать и защищать кого-то еще. Но тугой комок все еще сжимался в животе, и теперь она ощущала стыд и удовлетворение. Плакать больше не хотелось, слезы давно высохли сами собой. Гарри больше не было нужды искать чьей-то защиты, она могла сделать это сама.       Свистящие вспышки пролетали над головой, вихрем поднимая спутанные волосы, слепили и оставляли под веками яркие отпечатки. Подошвы скользили по мокрой траве, вынуждая постоянно следить за равновесием, а голос охрип от смешивающихся со вспышками молний заклинаний. Гарри едва шептала, чувствовала, как расползается на лице азартная улыбка, и направляла волшебную палочку в грудь своего единственного врага. Сейчас Гарри нападала и защищалась одновременно, и в глубине души ей очень хотелось, чтобы мама остановила это, прижала к груди и позволила рыдать вместе с колючим дождем.       Ярко-зеленая вспышка ядовитого смертельного заклинания на мгновение ослепила, рассеяла и иссушила дождь, опала под ноги и заструилась расползающимися во все стороны змеями. Встретившая ее красная, цвета свежей крови, рассыпалась искрами в стороны, окутала и согрела, погружая в объятия. Гарри не видела ничего, кроме слепящего света и черной точки с той стороны, но чувствовала странный, свербящий где-то на уровне груди взгляд. Том смотрел на нее пронзительно, атаковал как в последней несостоявшейся битве, и Гарри понятия не имела, о чем он думал. Том копался в ее мыслях, как в своих собственных, потому что окклюменция никогда не была ее сильной стороной, а Гарри думала слишком громко, чтобы можно было что-то пропустить. Зеленая и красная вспышки сталкивались и рассыпались, нейтрализуя друг друга, и ни одна из них не могла подобраться достаточно близко, чтобы победить.       Свет погас неожиданно, будто схлопнулся и исчез, оставляя их наедине под черным ночным дождем, палочка шлепнулась в мокрую траву и покатилась к ногам. Подошвы скользили в вязкой грязи, так что Гарри едва не падала, пальцы хватали воздух слишком далеко, а в груди рвался яростный, запутанный с самого детства клубок. Шрам на лбу болел и пульсировал, губы кривились и расползались в уродливой полуулыбке-полуоскале, и уголки их неуклонно ползли вниз. Свистящий вздох вырвался, как только лоб коснулся черной мантии, вцепились пальцы и подкосились колени, и теплый выдох разбился о макушку. Очки пропали еще где-то во время драки, и Гарри прижалась ближе, утыкаясь лицом и почти не дыша, лишь чувствуя, как катятся по щекам горячие слезы.       Руки, такие же холодные, как и ее собственные, сомкнулись за спиной как будто неуверенно, убрали с висков налипшие волосы. Гарри чувствовала биение его сердца, чуть неровное и гулкое, и рыдания вырывались из горла сдавленными всхлипами. Ей казалось, что непременно нужно что-то сказать, разбить шуршащую дождем тишину, от которой звенело в ушах, но тугой комок ошейником давил горло.       – Я не… – вырвалось неровным хрипом.       – Я знаю, – эхом оборвал ее Том, замолкая на долгое мгновение, – Гарри. Прости.

***

      – Что с твоим лицом? – фыркнула Гарри, разглядывая здоровенный синяк на скуле Тома.       Пикси, появляющаяся то тут, то там, сияла, попискивала и хлопала ушами. Лицо ее посерело и покрылось глубокими морщинами, длинные уши стали почти просвечивающими и опали, но глаза были, как и тридцать лет назад, яркими, чистыми и обескураживающе искренними. Она появлялась с громким «пуф», была закутана в сшитую специально для нее из наволочки рубашку и постоянно подливала не успевающий остывать чай.       – Хозяйка наконец-то дома, – тихонько верещала Пикси, – хозяйка и хозяин спустя столько лет наконец-то вместе. Пикси чувствовала себя такой одинокой и покинутой, а теперь снова так хорошо!       Том сидел напротив, отделенный низким кофейным столиком, потому что Гарри отказалась садиться рядом, смотрел на нее пронзительно до щекотки на лбу своими глубоко синими глазами без единого красного пятнышка и не двигался почти совсем, застыв в дурацкой позе с откинутой на спинку кресла рукой. Гарри, оказывается, голодная до невозможности, набивала рот печеньем и запивала чаем, слушала тихое дыхание и изо всех сил старалась унять дрожащие пальцы.       – Люциус врезал мне, – вздохнул Том, не двигаясь ни на дюйм, – не то чтобы незаслуженно…       Гарри присвистнула, подалась вперед, опираясь локтями на столик. Синяк еще расплывался, наливался красно-фиолетовым и постепенно темнел, занимая добрую половину лица. Вывести его, конечно, можно было довольно простой мазью, но Гарри хотелось сделать кое-что другое.       – А можно я тоже? – она цокнула, щелкнула ногтями по столу. – Ну, с другой стороны, для симметрии?       Драться на самом деле уже не хотелось, Гарри, скорее, назвала бы это чисто художественным, творческим порывом. Забытую в траве палочку нашла Пикси, она же заставила Гарри принять горячую ванну и переодеться, а еще обещала через несколько минут подать полноценный ужин. Гарри, кажется, не ела нормально целую вечность, потерянная в собственных взрывающихся мыслях и чувствах, а теперь желудок от голода начинал потихоньку переваривать сам себя.       Том снова как будто печально вздохнул, закинул ногу на ногу и поморщился, поведя подбородком. Гарри, помнится, попала по нему парочкой заклинаний, тогда как сама вышла без единой царапины. Впрочем, победительницей или проигравшей она себя не ощущала, но теперь, казалось, болезненные чувства больше не разрывали грудь. Пальцы мелко подрагивали, а улыбка наверняка выходила кривая, перед глазами все еще сияли молниями ярко-зеленые ядовитые вспышки. Хотелось схватить палочку, поставить непроницаемый щит и спрятаться, и чтобы внутри непременно были читающая нотации Гермиона и готовый отстаивать свою и чужую честь до потери пульса Рон. А ведь Гарри, с тех пор, как вернулась, так и не видела их, боясь, что что-то навсегда изменится, и связывающие их воспоминания лопнут, как мыльный пузырь.       – Знаешь, я все еще ненавижу тебя, – сказала Гарри, возводя глаза к потолку, – и в то же время у меня не получается. Ни ненавидеть, ни что-то еще.       Том раскрыл рот, и Гарри махнула рукой, заставляя его молчать. Пикси суетилась на кухне, от чашки чая в воздух поднималась тонкая струйка белесого пара. Задернутые светло-зеленые шторы, такие же, как и тридцать лет назад, колыхались от задувающего в окна ветра. В прошлый раз Гарри в порыве ярости, сама не осознавая как, разбила все стекла, а Том, будто специально, так и не произвел ремонт. Так что в гостиной было прохладно даже с согревающими чарами, и тяжелая чашка подрагивала в озябших пальцах.       – Я не знаю, что я должна сказать тебе теперь, – вздохнула Гарри, поддерживая чашку под донышко и делая медленный глоток, – и я не хочу, чтобы ты что-то мне говорил.       Обжигающее тепло прокатилось внутри и булькнуло, испаряясь в животе. Тонкий фарфор грел и покалывал немеющие пальцы, а по темной прозрачной жидкости расползались, ударяясь о стенки, ровные круги. Гарри чувствовала гуляющий в волосах ветер, вела плечами и кривила губы в горькой улыбке, отдающейся гулом в груди. Гораздо проще, считала она, было бы вовсе перестать чувствовать, но даже Том не был настолько чудовищем, чтобы осуществить это.       Чашка звякнула о блюдце, горячий чай расплескался, растекаясь по темной поверхности стола блестящим пятном. Том громко вздохнул, сощуриваясь, и Гарри опустила руки на колени, разглаживая одолженную у самой себя мантию. Тошнота поднималась к горлу волнами, застила глаза и вырывалась рваными выдохами с тлеющими струйками белесого пара. Звонко закапало на пол, заскрипели, отъезжая, ножки старого кресла, и Гарри неуклюже поднялась, едва не путаясь в подоле. Глаза пекло, но она не хотела рыдать снова, не теперь, когда Том смотрел на нее пронзительно-синими глазами и едва уловимо улыбался.       – Мне нужно домой.       Том остался сидеть. Его рука, закинутая на спинку кресла, дернулась, но не двинулась. Длинная черная мантия под самое горло скрывала дыхание, но Гарри слышала свистящий шелест, смешивающийся с воем собственных мыслей. Ей нужно домой. Увидеть ворчливого Кричера, обнять Гермиону и Рона, посмеяться с Джинни и поцапаться с Драко. Гарри непременно нужно вернуться на тридцать лет вперед и на полтора года назад, чтобы профессор Снейп больше не казался угловатым тощим мальчишкой, а призраки не кружили вокруг. Гарри непременно нужно вернуться, чтобы перестать быть бездушным чудовищем.       Старые половицы скрипели под ногами, палочка в кармане колола бедро и будто глухо ругалась, обсыпая проклятьями неведомо кого. Пикси возилась на кухне, и у нее что-то звенело и вкусно до урчания в животе пахло. Том продолжал спокойно сидеть, высверливая дырку в ее затылке, а Гарри продолжала медленно шагать, едва удерживая рвущийся из груди вой. Ей всего лишь нужно еще немного времени, чтобы полностью прийти в себя. Вернуться в себя и стать снова собой, а не отражением кого-то другого.       – Гарри, – ударилось в спину, прежде чем она успела сбежать.