Под сводами канализации

Сплинтер всегда считал себя благоразумным человеком-тире-мутантом. Если не вспоминать ту истерику которая случилась у него сразу после фактического превращения в другое существо, то он вполне стойко принимал удары судьбы. Он был спокоен и рационален, благодаря чему смог продержаться на плаву в первые годы жизни его приёмных сыновей. Если описать тот промежуток времени, то слова «крайне сложно» будут мягким обозначением тех событий. Однако, насколько он мог быть объективен в оценке собственных действий, он считал, что справился. Его дети пережили эти нелёгкие дни, как и он сам. Отчасти, уже это можно было считать успехом. Ко всему прочему их семья умудрилась сформировать вполне здоровую ячейку общества — сыновья были дружны, несмотря на периодически возникающие естественные конфликты. Сплинтер не считал это чем-то ужасным, ведь в любых семьях случаются ссоры. Возможно, было бы высокомерно давать самому себе вердикт, но он действительно был рад сложившейся картине. С каждым новым днем жить было все проще, так как дети становились самостоятельнее и уже не нуждались в его пристальном внимании. И Сплинтер действительно считал себя благоразумным, пока однажды совершенно странная вещь не выбила его из колеи. В конце очередного занятия сыновья совершили традиционный поклон, выпрямились… И Сплинтер осознал, что смотрит выше своего уровня глаз. Его дети стали опережать его в росте. Осознание ударило поддых, заставило по-настоящему обомлеть, потому что… Когда они успели так вырасти? Он действительно не замечал? Как пролетели эти двенадцать лет? Он ведь до сих пор помнит в мельчайших подробностях ночь, когда решился взвалить на себя ношу родительства. Он прекрасно помнит, как покачивал хвостом колыбель, сооруженную из подвешенного колеса. Помнит вес четырёх маленьких тел в своих руках. Помнит, как укладывал их спать, поправляя каждому одеяло. Как читал книги на ночь по очереди, так как у детей были разные вкусовые предпочтения даже в нежном возрасте. То, как они вставали на табурет, для того чтобы достать посуду с верхней полки. Кажется, он помнит каждый урок, который проводил. Помнит, как учил их держать ручку в пальцах, как самостоятельно ночами прочерчивал прописи на вырваных листах. Как старательно вбивал в маленькие головы основы математики, истории, английского и японского языка. Как поправлял в додзе их неумелые стойки. Миллионы событий и тысячи разговоров, сотни объятий и совместных завтраков-обедов-ужинов обрушились на его голову не более, чем воспоминаниями. Он посмотрел на детей, которые все ещё стояли по стойке и ожидали освобождения. Они украдкой переглядывались нестандартной задержке, но терпеливо не двигались с места. Казалось, только сейчас мутный шлейф, ранее частично закрывающий взор, спал с его глаз. Внезапно стало заметно, что Леонардо все так же смотрит с восхищением, но в глубине его взгляда начинает проявляться взрослая уверенность. Она же читалась в гордой линии плеч Рафаэля. Вытягивающая фигура Донателло казалась не готовой к всплеску роста, но глаза его умного сына сияли осознанностью. Лицо Микеланджело отражало его внутренний задор в ожидании предстоящей жизни. Волна нежного приступа любви всколыхнулась в его сердце, со смущением вызывая внутренний трепет. «Старею…» — с некоторой долей иронии подумал он. Осознание скоротечности времени напугало, но, несмотря на размытую в душе печаль, мутант нашёл силы для улыбки. Его дети начали взрослеть. И это естественно, пускай и тоскливо в моменте времени осознавать, что больше они не нуждаются в нем так сильно, как раньше. Однако, это далеко не конец и главное он уже успел понять — он с нетерпением ждёт добавления новых миллионов событий и тысяч разговоров. Ведь они только в начале пути.