Маскарад Вампиров: Противостояние.

Страх за свою жизнь был для него чем-то эфемерным и чуждым. Он не боялся умереть снова — первого раза хватило, чтобы понять, в смерти страшна только боль, а боль проходит, оставляя за собой… спокойствие, наверное. Это в том случае, если после смерти ты не открываешь глаза, разрываемый дикой, безграничной жаждой, и мир не теряет краски, окрашиваясь лишь красным в моменты особого голода. Но его случай — другой. Люди перестали быть мужчинами и женщинами, стали смертными, сосудами крови разного качества и вкуса, даже лица различать труднее как будто, хватает лишь запаха — а пахнут смертные мерзко в подавляющем большинстве. Пахнут потом, гниющей пищей, застрявшей в зубах, пахнут говном, пахнут еблей, пахнут парфюмом и дезодорантом, жевательной резинкой и зубной пастой, всем, что может замаскировать их вонь друг от друга, но только не от вампира из клана вентру. Это их личное проклятие — слишком высокие требования к качеству употребляемой крови. К чистоте сосуда. Вонь окружала его, и он привык — ко всему привыкаешь. Учишься раскладывать на производные. Учишься не дышать без необходимости говорить. Воняло всё. Воняло чернотой, мраком, разлагающимися телами, желчью, блевотиной и кровью. Кровь была на полу, на стенах, везде — мелкие капли, широкие брызги, и что хуже всего — это была ее кровь. И она пахла травой, свежестью, чистотой — слишком контрастно с вонью, подчеркивая вонь от всего остального. Учишься жить после смерти. Учишься пониманию — смерть не страшна совсем. Страшна только боль. Боль была чудовищной. Она пожирала его, проникала под ребра, трясла ударами тока — рукав рубашки помутнел от жидкости, выходившей из мышц, он с силой схватился за плечо, надеясь остановить распространение горящей черноты, ползущей по руке вверх, прожигающей мозг. Учишься пониманию — жизнь важна, пока она есть. Учишься ценить ее у других, уже не имея ее в своем теле, ценить каждый удар сердца, бьющегося в груди у живого. Важна только жизнь. Мутными глазами он посмотрел на нее; в глазах Сакуры застыл ужас, когда она увидела, к чему привело ее неосторожное движение, и она, вмиг собравшись, решительно отшвырнула от себя крестик — теперь он видел, что именно он был зажат в ее руке, — и кинулась к нему, хватая за тающую руку; на ее лбу ярко вспыхнул фиолетовый ромб, от него по лицу поползли черные полосы, скрещиваясь на шее, сбегая вниз, к груди, по рукам. Ее перекосило от боли, но ничего не происходило: он по-прежнему ощущал чудовищный огонь в руке, а зеленоватое сияние вокруг ее ладоней не приносило облегчения. Она выругалась. Полосы исчезли так же быстро, как появились, ромб потух и пропал.  — Пей, — приказала она, поднося свою руку к его рту. Он решительно мотнул головой, неповрежденной рукой плотно обхватив ее лицо, внимательно осматривая ее; плевать на эту руку, черт с этой болью — главное убедиться, что на ней нет никаких повреждений.  — Ты ранена? — голос предательски хриплый, зубы стиснуты.  — Я полностью исцелилась. Саске, пожалуйста!.. — Зазвенела паника; она через голову стянула футболку, свернула в жгут и туго, очень туго — до искр из глаз, черт возьми, с какой силой! — перетянула поврежденную руку, видимо, надеясь, что это остановит расползающееся черное пятно, ползущее уже по шее, захватывая часть лица — одеревенел рот. — Да чтоб тебя!.. И она впилась зубами в тыльную сторону своей ладони, с коротким визгом разрывая кожу; кровь выступила сразу, и она без церемоний прижала ее к его рту, впечатывая в плотно сжатые губы; от запаха закружилась голова. Сопротивляться было бессмысленно. Капля уже просочилась ему в рот, и он распахнулся против его воли, жадно засасывая выступившую кровь, затягивая кожу. Он не кусал ее, не впивался клыками, всего лишь слизывал то, что пролила она сама — за то, что она навредила сама себе, он отчитает ее потом. Потом. Не сейчас, когда под веками вспышками полыхало удовольствие, поджимался живот, и боль стремительно покидала тело — кожа под языком была нежной, мягкой и теплой, губами ощущал сухожилия пальцев и тонкие суставы; перехватил ее ладонь своей, сплетая пальцы, тут же неуверенно сжавшиеся. Только увидев, что с ним сделал ее крестик, она отшвырнула его, как что-то мерзкое. Только поняв, что ее исцеление не действует на него, предложила то, что точно поможет: часть себя. Кормила своей кровью, как будто это в порядке вещей — не терзаясь сомнениями, без лишней лирики, — просто прокусила собственную руку, отдав ему на откуп, как будто это правильно и не за гранью. Это жестоко — наслаждаться. Знать, что она всё это делает только потому, что его собственная кровь в ее жилах порабощает разум, и все равно наслаждаться, тешить себя, что это правда, что это — она и ее отношение к нему. Ее желание. Она сама убрала ладонь от его рта, поняв, что он больше не пьет, и снова — ромб, полосы по лицу и телу, нахмуренные от боли брови. И стремительно затянувшаяся рваная рана на тыльной стороне ладони. Саске окинул взглядом коридор; от Сасори остался изломанный скелет, с него медленно осыпался прах. Неподалеку валялась искусственная рука, но ее Окончательная смерть не коснулась — значит, она Сасори не принадлежала. Еще раз оглядел Сакуру, пытающуюся развязать узел на жгуте из футболки, в итоге просто разорвав ее пополам и грустно отбросила на пол, в кровь и рвоту.  — Я не представляю, как теперь это все убрать, — поникшим голосом призналась она, тоже повернув голову в сторону учиненных в бою разрушений.  — Тебя беспокоит уборка? Она сложила руки на груди, обнимая себя; без футболки, она осталась в топе, трусах и этой конструкции из кожи, туго перетянувшей талию и бедра. Узкую талию. Крепкие бедра. Было видно, как четко проступали напряженные мышцы под мягкой кожей. Она убила Сасори. В одиночку. Возможно, ей просто повезло. Он прошел ближе к скелету Сасори и брезгливо пнул его ногой; хрупкие кости тут же рассыпались на осколки и прах, пропитывая воздух вокруг запахом смерти. Она с безразличным выражением лица наблюдала, как серый пепел взметнулся вверх, медленно оседая на его ботинки, а Саске огляделся и поднял то, что искал: ее крестик.  — Стой!.. Сакура рванула к нему, и он быстро сжал крест и вздернул кулак вверх, чтобы она не могла прикоснуться; она налетела на него, и он невольно приобнял ее, удерживая, в очередной раз удивившись, как она может сохранять равновесие на такой неудобной платформе, еще и утяжеленной; кажется, она порвала эти сапоги, но времени спрашивать или вспоминать не было, ведь она оказалась слишком близко к нему, вплотную, еще и лица на одном уровне, до неприличия. Недоумение. Вот что было на ее лице; он узнал эту эмоцию несмотря на почти не изменившееся выражение, лишь брови чуть приподняты, приоткрыт рот, а взгляд…  — Тебе не больно?  — Нет, с чего бы, — она немного отстранилась, и он почти с сожалением отпустил ее, ощутив, как тепло, прижатое к нему, отступило. Осторожно опустил кулак перед ней и разжал. На мертвенно-бледной коже лежал ее безобидный крестик.  — Я… не понимаю, — благо, трогать она его не собиралась, и Саске перехватил его пальцами:  — Распятия бесполезны против вампиров. Охотники на вампиров поняли это еще несколько столетий назад. Только вот… — он пристально посмотрел ей в глаза, — если оно окажется в руках истинно верующего, тогда… ты сама все видела. А ведь охотники часто прикрываются верой, утверждая, что очищают мир от скверны. Иронично, что для них кресты бесполезны, правда? Она молчала. Молчала и смотрела на крестик в его пальцах.  — Бери его с собой, когда мы уходим из дома.  — Хорошо, — она покорно опустила взгляд, и тут Саске понял — чего-то не хватает. Чего-то… важного. И она как будто услышала его мысли, так же, разглядывая пол между ними, сказав: — я исцелила яд этого вампира. И твой — тоже. Как под дых.  — Я больше не чувствую тяги к тебе из-за твоей крови. Кол в сердце не убивает вампира, только парализует. Ее слова — тоже.  — Вот как, — равнодушно ответил он, сохраняя максимально нейтральное выражение лица. Нельзя показать ей, как его изнутри выворачивает от ее слов. Как теперь, понимая, что это бешеное и невозможное — влюбленность, тяжело слышать, что у него больше нет возможности ощутить ее больное помешательство, свойственное любому упырю. — Хорошо. Я рад. Вот, чего не хватало. Теперь понятно — в ее взгляде больше не было бьющегося на дне глаз истеричного желания прикоснуться, быть ближе, на грани навязчивости. Было только спокойствие, тяжелое и гнетущее. Она смотрела на него спокойно. В ней больше не бушевала война, а в нем наоборот, ракеты херачили без разбору по каждой клетке тела, уничтожая адекватность.  — Где эта шлюха?! — раздалось сзади, когда Сакура сделала легкое, почти неуловимое движение в сторону его лица, будто хотела обхватить его, но из-за крика Карин отпрянула, сморгнув туман в глазах, противоречащий тому, что она только что сказала. — Я спрашиваю — где эта рыжая мандавошка, я его так глубоко запихну, что задохнется!  — Ты про это? — Сакура отступила, показывая в сторону кучки пепла с остатками костей.  — Ох, бля… — Карин растерялась, и даже сияние вокруг нее погасло. — Саку, ты в поряд… это что, блевотина? Господи, мне плохо… Карин сделала пару шагов назад и отвернулась, душа рвотные позывы.  — Я не понимаю, как Сасори смог проникнуть в дом, — наконец, произнес Саске, раздраженный демонстративными спазмами Карин.  — Я знаю, — фыркнула она, — среди наших упырей затесался один его. Тоже ебанутенький, я разницу не поняла сразу, пока он на меня с ножом не кинулся, — Карин задрала густые локоны вверх, демонстрируя глубокий порез у шеи, совсем не кровоточащий и уже явно успевший затянуться. — И то, увел он меня далеко, я пока его калечила, увлеклась немножко. А потом, когда дошло, я прискакала сюда, и вот… Ты как, нормально? — обратилась она к Сакуре, и та уверенно кивнула:  — Тебе помочь с порезом?  — Да не, само заживет, — Карин оглядела масштабы трагедии, цокнув: — Скажу Полу, чтобы его ребята привели коридор в порядок. Попозже, он сейчас занят — шманает остальных упырей на предмет чужой крови. Черт, все зеркала побили, такое расточительство! — сокрушалась она, уже по-хозяйски подойдя к Сакуре, ей внезапно стало лучше и рвотные позывы пропали, и оглядев ее со всех сторон, тут же схватила за руку: — пошли отсюда, тут воняет ужасно.  — А что делать с прахом? — заторможено спросила Сакура, неловко оглядываясь и пересекаясь с ним взглядом.  — Сметут в совок и смоют в унитаз, — буднично отчиталась Карин, — ему там самое место. Тебе Суйгецу не звонил? — Саске отрицательно мотнул головой, и Карин чуть прищурилась, нехорошо на него посмотрев и утягивая Сакуру за собой. — Ты идешь? Кстати, а ты как узнал, что тут происходит? Саске замер, не успев сделать и двух шагов. Действительно, как он узнал? Он был слишком далеко, чтобы услышать или учуять.  — Услышал запах крови Сакуры, — без запинки соврал он, надеясь, что Карин не заметит; объяснять ей, что его постигло необъяснимое желание оказаться рядом и случайно столкнуться с Сакурой, чтобы просто ее увидеть, не хотелось. — А пока добрался, она уже закончила с ним. Он нагнал их и, подстроившись под их шаг, незаметно тронул Сакуру за руку, заставив напрячься; она обернулась, и он так же скрытно, держа за цепочку, вложил крестик в ее ладонь, тут же крепко сжавшуюся, будто защищая. Только вот что она защищала — крестик от него или его от крестика, он не распознал. Они расположились на кухне; Сакура пила холодный чай, закинув ногу на ногу и покачивая тяжелой платформой, Карин с чувством описывала свою битву с упырем, а Саске… Саске с отрешенным видом пил кровь из пакета, совершенно не чувствуя голода, скорее, для галочки, и незаметно осматривал Сакуру; она иногда удивленно вскидывала брови, у нее дергались уголки губ, когда Карин не очень удачно шутила, но в целом лицо сохраняло привычное уже безразличие. А он сравнивал. У нее были кривые зубы; не сильно, немного выступал левый передний зуб, отбрасывая тень на соседний, что было сильно заметно на фото, и клык с правой стороны рос выше, чем нужно. Глаза большие, распахнутые, миндалевидной формы с толстыми веками, придававшие ее лицу очень детское выражение. Она смеялась, прищурившись от бившего в глаза солнца, и от нее будто тоже исходил свет — яркая, радостная, беззаботная — именно такой ее увидела камера фотоаппарата двенадцать лет назад. Пятнадцатилетняя симпатичная японка с нежно-розовыми волосами, совсем юная, ребенок, даже не девушка, а счастливая девочка, прижатая крупной рукой поджарого мужчины в полицейской форме с такими же розовыми волосами и более темной бородой. На следующем фото она застыла с открытым ртом, что-то говоря и жестикулируя, руки были размазаны из-за резкого движения, и брови насупила, как будто спорила; еще кадр — тут уже было видно, что она стала старше: летнее платье открывало изящные колени, руки на талии, уже оформленной и женственной; взгляд прямой, спокойный и уверенный, мягкая улыбка на симпатичном, округлом лице. Следующие фото — приступ иллюзорной тошноты; от симпатичного лица ничего нет, огромная сине-фиолетовая гематома в пол-лица, другая половина будто вдавлена внутрь, черные круги на опухших глазах, плотно закрытых, разбитые бордовые губы, обрамляющие беззубую щель, кривой подбородок. Саске закрыл файл, зажмурившись, пытаясь выбросить из головы увиденное. Достать фото из ее детства было сложнее, чем могло показаться; она известна, у нее бесчисленное количество фото в сети, но все они — это уже нынешняя Сакура, с ее застывшим кукольным лицом, и теперь, видя разницу, он понимал, как много сил ушло, чтобы она выглядела, как сейчас: то, что она японка, выдавал только необычный разрез глаз, и то, к азиатскому он отношения практически не имел. Фактически, у нее было новое лицо, другая линия подбородка, другая форма носа, вообще все другое. Будь она человеком, всю ее уродовали бы шрамы, потому что нет такой человеческой медицины, что смогла бы исправить последствия таких травм без следов вмешательств. Он вернулся к остальным фото, с которых ему улыбалась, хмурилась, кривлялась Сакура, впитывая в память эмоции на ее лице, будто это могло помочь лучше распознавать те короткие вспышки, что были в ее распоряжении теперь; ее родители, кадры из машины, пляжи, леса, горячие источники — фон на фотографиях был сказочный, и семья казалась очень счастливой, искренней. У него тоже была такая семья. Недолго. Коснулся пальцами своих губ, пытаясь вспомнить, что ощутил, когда она поцеловала его — так запросто, как будто ей ничего это не стоило. Как будто в этом было что-то настоящее, но он знал правду, и от того было отвратительно; разозлился от мысли, что хотел бы, чтобы она так реагировала на него без посредничества его крови. Чтобы ее чувства были продиктованы не связью, что он создал, спасая ее, а именно искренним посылом. Ох, до чего трудно было признаться самому себе. Выкручивало, как ссаную тряпку. Даже в голове боялся сформулировать, а сказать Ино получилось само — и стало легче. Как гнойник, ноющий и болючий, вскрытый короткой фразой — и весь гной наружу, жжение и облегченный выдох — избавился. Теперь не жжет и не мучает сам факт, теперь мучительно осознавать, что так глупо… влюбиться, в столь неподходящую женщину, еще и с этой иллюзией взаимности, черт, как хотелось верить, чтоб ее, но нет. Он не имел морального права так поступать с ней. Должно пройти время, много времени, чтобы эффект спал, и он спадет, обязательно, и если в это время он позволит себе лишнего, то навсегда испортит… Каин, о чем он только думает?! О том, чтобы добиться взаимности от оборотня с розовыми, мать их, волосами, когда она сможет посмотреть на него трезво?! Да он скорее… Скорее к Шабашу примкнет, чем… Категорически невозможно даже думать о таком. Дикость и абсурд. И как себя вести с ней? «Мне такая правда не нужна» — отмотать бы сейчас все назад, послать все нахер, продлить тот момент, насколько возможно, пропитаться насквозь запахом свежескошенной травы, теплом ее дыхания с терпким привкусом кофе, биением в ее груди — у нее так колотилось сердце под его пальцами. Хината узнала его позорный секрет, он сам его выдал — о, она не дура, ее не так просто обвести вокруг пальца. Виду не подала, но выводы сделала. А его едва не прошиб холодный пот от мысли, что любой вентру, оказавшийся рядом с Сакурой, почувствует этот же запах — боги, это будет катастрофа. Более того — любой вентру сразу же почувствует, как от нее пахнет им. Ее надо держать подальше от Даунтауна. Как он сразу не подумал об этом. Сделать все возможное, чтобы исключить даже шанс на встречу Ля Круа с оборотнями, ведь если это случится, он в лучшем случае подумает, что она смертная — как и он сам при первой встрече с ней. А если кто-то еще узнает, какая сила в ее крови… Заорал телефон, возвращая обратно к реальности. Сакура и Карин синхронно повернулись к нему, когда он, посмотрев на дисплей, коротко уведомил: — «Суйгецу», — и ответил.  — Девушка из Дании мертва. Только полиция. Коронованный шут ждет нас на аудиенцию. Огонь и Вишенка должны пойти с нами, шут желает с ними знакомства.  — А они зачем? — не сдержался Саске, мысленно цепенея — Каин, именно этого он и боялся.  — Шут жаждет видеть, кто выступает на его арене.  — Я попробую переубедить его.  — Не стоит, — голос Суйгецу вдруг стал жестким и низким. Перед глазами Саске сразу встал образ Суйгецу, смотрящего в пустоту перед собой, видя то, что скрыто от остальных — это пророчество. — Они должны быть там сегодня. Она должна быть там. Саске гневно нажал на отбой, едва справившись с накатившим на него гневом и в последний момент остановив свою руку, почти швырнувшую телефон об пол.  — Что случилось? — Сакура встала, прошивая его слишком пристальным взглядом насквозь. Как радиация, рвущая в клочья клетки тела. Привести ее в логово вентру? Она должна быть там? Черт. Но здравый смысл был сильнее — пророчества Суйгецу сбываются всегда и еще ни разу не подводили.  — Вам надо переодеться, — выдавил он из себя. — Во что-то… — взгляд скользнул по Карин, которая, будучи одетой, выглядела гораздо более раздетой, чем Сакура в одном белье и высоких сапогах, — …приличное.  — А что за повод? — хмыкнула Карин, отлично поняв намек, но не оскорбившись.  — С вами желает познакомиться князь Камарильи, Себастьян Ля Круа, — уверенно произнес он. И его голос уже не дрогнул, несмотря на растущее внутри беспокойство. Этому, будучи вентру, живя среди Сородичей и подчиняясь Камарилье, тоже, со временем, учишься.