Маскарад Вампиров: Противостояние.

Он посмотрел на нее нечитаемым взглядом; его губы чуть приоткрылись, и Сакура коротко прошлась кончиком языка между ними; тут же задрожали колени, она ослабла, теснее прижимая Саске к себе, но вдруг ощутила сильную, холодную хватку на своих запястьях, уверенно разжимающую ее объятия. В его глазах что-то изменилось, в лице — тоже, когда он отстранился, с незнакомым надломом в голосе выдохнув:  — Нет. — И прямо в ухо, на грани слышимости: — Не делай того, о чем пожалеешь. И она чуть не упала без поддержки, когда он, резко отпустив ее, развернулся и вышел, закрыв за собой дверь с тихим щелчком, отозвавшимся в голове оглушительным грохотом. Грудь сдавило; она прижала ладонь ко рту, медленно опускаясь назад, на край ванной, и задушила всхлип, рвущийся из глотки. Ему даже усилий прилагать не пришлось, чтобы на корню зарубить решимость, с таким трудом взращиваемую с того самого момента, как он предложил ее отвезти. И она согласилась, несмотря на сопротивление Сая, желающего позаботиться о ней самостоятельно. По щекам катились слезы. Неправильно — то, что она чувствовала к вампиру нечто большее, чем равнодушие и отвращение, как было буквально месяц назад. Всего лишь месяц назад у нее никаких сомнений бы не было, что это чушь, дикость и грех — как можно уважать проклятых кровососов, как можно сидеть с ними за столом, как вообще их можно воспринимать, как нечто… разумное? А теперь каждый раз она была вынуждена напоминать себе, что Саске — вампир. Неправильно, что она просила его помочь таким ужасным способом, как его кровь. А вот он поступил правильно, отказав. Это, наверное, выглядело очень подлой манипуляцией в его глазах. Воспользовалась его слабостью к ней, чтобы получить желаемое — вот, как это выглядело. И эта чертова правильность его поступка настолько давила на нее, что она чувствовала себя страшно грязной, и дело не в поте или крови на ее теле; эта грязь была у нее под кожей, сидела глубоко внутри нее, подталкивала на противоречия; всего месяц назад мир был прост и понятен. В нем было белое и черное, как фигуры на шахматной доске — интерпретировать можно, как угодно, но всегда было две стороны, всегда шла борьба, все делилось на правильное и неправильное, на хорошо и плохо, на праведность и грех. И всегда был победитель и проигравший. Когда она стала такой? Когда для нее стало решением манипулировать чужими чувствами, играть на них, перебирая струны эмоций, чтобы утешить себя? Думала ли она, когда тянулась к нему губами с определенным намерением, о Сае? Об их некотором внешнем сходстве? Нет. Даже не вспомнила. А вот теперь — задумалась. И искренне не могла понять, что же ей нужно на самом деле. Любовь к Саю тлела внутри нее, как кончик сигареты, прижигая внутренности до кровавых рытвин, но то ли это чувство, о котором она смотрела фильмы, читала в книгах? Так ли ощущали любовь ее родители, до сих пор хранящие трепет и нежность друг к другу? Во что превратилась ее душа за меньше, чем месяц, если она увидела в созданиях Тьмы людей, несчастных и обреченных? Куда делась ее непоколебимая уверенность в неисповедимости путей Господних, если она стала задаваться вопросом — за что Он обрек на такие мучения детей Каина? Разве это справедливо? Почему мир стал серым, куда делись различия между вампирами и людьми, вампирами и оборотнями, почему их две вселенные оказались так тесно переплетены, если чертов месяц назад даже не пересекались? Она больше не знала, как быть. Все смешалось в голове, превращаясь в жуткое варево нелогичных мыслей. Все рухнуло, как карточных домик, обращая жизнь до особняка вампиров в прах, в дымку, застилавшую ей глаза и мешавшую видеть. Закусив губу, чтобы ни одного стона не вырвалось изо рта, она разделась до конца, неловко забираясь в ванну и включая воду; мыться было больно, исцелиться — нечем, но она продолжала упорно драть кожу шершавой стороной мочалки, пытаясь вымыть из себя эту грязь, отравившую разум; прямо по синякам, беззвучно крича, когда мочалка безжалостно раздирала кровоподтек на груди, царапала ноги; сжала лобок, и от боли потемнело в глазах, а вода между ног тут же окрасилась в оранжевый, ближе к красному. Боль всегда отрезвляла ее. Она умела терпеть. Всегда терпела и молилась, зная, что испытания посылаются, чтобы укрепить дух, что нужно выдерживать их достойно, ибо Господь никогда не даст больше, чем она сможет вынести. Ошибалась — это испытание она позорно провалила. Молиться было бы лицемерно. А боль была всего лишь мучительной, бессмысленной мукой, никакого отношения к ясности мыслей не имевшей. Она вышла из ванной совершенно без сил. Последние ушли на то, чтобы кое-как натянуть на мокрое тело халат и трусики — полотенце казалось наждачной бумагой на стертой воспаленной коже. Босиком прошлепала в сторону комнаты, опустив глаза, тут же сжавшись, ощутив присутствие Саске; перед ним было стыдно. Ляпнула на эмоциях, не подумав, полезла на него, как какая-то дешевка, разделась, чтобы вызвать жалость — сама себя не узнавала.  — Прости, — тихо прошелестела она, боясь увидеть на его лице презрение. В ответ — тишина; спряталась от него за упавшими на лицо мокрыми волосами и прошла к дивану, не успев сесть, как его голос заставил замереть: — Двадцать одна собачка. — Она медленно повернулась, с усилием заставив себя посмотреть на него, не понимая. — На твоем белье. — Стиснув зубы так, что заиграли желваки на скулах, Саске смотрел на нее — и на лице не было презрения или ненависти. — Я пересчитывал их каждый раз, когда ты ходила в ванную и обратно. Сакура ощутила жар, стремительно приливающий к лицу, заставивший опустить голову, чтобы он не видел, как она покраснела. Боже, какая дикость. Какой стыд.  — И я каждый день сожалею, что остановил тебя, когда мы… были в машине. Лицо полыхало; она пыталась переварить, что он говорит, и получалось слишком плохо. — И лучше бы этот лебезящий выродок сдох от крови Ино. — Уверенность в его голосе напугала; не веря, что он может говорить нечто подобное, посмотрела в его лицо, тут же задрожав, насколько чудовищно было его равнодушие: он не лгал. — Он не стоит и капли твоей крови, но все равно ты бьешься за него, как…  — Он спас мне жизнь, — не выдержала она, прикусив губу, чтобы успокоиться.  — И ты эту жизнь бросила к его ногам? — зло парировал Саске. — Так я тоже спасал тебе жизнь, — вымученная улыбка скривила его рот. Он отстранился от окна и сделал шаг к ней, не сводя с нее взгляда:  — Теперь, когда ты знаешь, насколько я одержим тобой — готова еще раз меня попросить о помощи? Она тяжело сглотнула.  — Зная, что я… — еще шаг. Ближе. — …ничего не желаю так сильно, как снова стать для тебя важнее него? А хуже всего, — у самого уха, низким, тихим полушепотом, — что даже мысль, что я — всего лишь его замена, бесит меня так сильно, что я готов сам его убить. Чтобы не делить тебя с ним даже мысленно. От него слабо пахло парфюмом. И больше — ничем. Потому что он был мертв. У него не билось сердце. А у нее — колотилось в горле, буквально выбивая из нее нелогичное, неправильное, страшное по смыслу: — Тогда зачем сам отталкиваешь? Он отпрянул, и от злости на его лице не осталось и следа; губы горько поджались, когда он посмотрел ей в глаза, отступив, снова позволяя кислороду судорожно поступать в легкие:  — Раздражаешь, — бросил он, возвращаясь к запечатанному наглухо окну. — Все в тебе раздражает. Голос, волосы розовые, глупая вера, черт, твое лицо, постоянно спокойное, трусы эти дурацкие — тебе скоро тридцать, что за детский сад? — и резко, без перехода: — Я не хочу, чтобы ты потом, когда осознаешь, что я сделал с тобой, ненавидела меня. Заслезились глаза, и она удивленно коснулась щеки, поняв, что плачет. Пропустила, когда слезы застлали взгляд, и что послужило им причиной — его признание ли, злая обреченность в его голосе, или как непротиворечиво звучало «хочу тебя» и «раздражаешь» из его рта с интервалом меньше часа.  — Все еще считаешь меня… красивым? — произнес последнее слово, как ругательство. — Видя всю эту гниль внутри меня, без моей крови в тебе? Все еще больна мной? — снова с насмешкой — как нецензурное, бранное, брошенное прямо ей в лицо. Наверное, это было что-то в его голосе. Сакура, уже не стесняясь непрошенных слез и полыхающих щек, посмотрела Саске прямо в глаза — он первый отвел взгляд, не выдержав, и она выпалила быстрее, чем успела подумать: — Мне очень больно. Медленно развязала поясок халата, обнажая свое тело так же, как он обнажил свои мысли.  — Посмотри, — тихо-тихо, стараясь скрыть дрожь в голосе. Ткань соскользнула с плеч, оставляя ее перед ним только в трусиках и синюшных потеках на коже, — все еще… хочешь меня? Было холодно; влажное тело дрожало и мгновенно покрылось противными мурашками, а от его пристального изучающего взгляда полыхало лицо. Боже, что она делает. Это уже за гранью добра и зла. Когда он, наконец, посмотрел ей в глаза, она уже была близка к истерике; у него слишком медленно поползла вверх одна бровь, и он хрипло спросил:  — Морковки?  — Их тоже можешь посчитать, — коротко дернула плечом, и он опять подошел к ней, слишком быстро, не давая ей времени передумать. Его губы были сухими и холодными, во рту — горячо и влажно, и то, с каким остервенением он поцеловал ее, прошибло насквозь, стирая даже ощущение боли во всем теле. Она почти задохнулась от его напора, от наглости его языка, тут же обхватив его за талию, прижимая к себе, задрожав сильнее от холода его мертвого тела. — Останови меня, — попросил он, скользнув губами к щеке, прижавшись лбом к ее лбу.  — Ни за что, — превозмогая боль, она подняла руки к его лицу, зарываясь в мягкие волосы, пальцами сильно пройдясь по шее вверх. Она все обдумает потом. Когда-нибудь. Когда пожалеет о своих действиях, да, именно тогда она все тщательно проанализирует и обдумает. — Еще, — потребовала она, прикусывая его нижнюю губу; он попытался отодвинуться, и она тихо, обиженно застонала; Саске зажмурился, как будто ее стон причинил ему боль, и снова врезался в ее губы, очень мокро и… Это была не слюна. Она еле удержалась от крика — ее пробрало так, что стало тяжело дышать; боль смело потоком чистого наслаждения, заполнившего каждую клеточку ее тела, уничтожая все ощущения, не связанные с удовольствием. Остро почувствовала кожей ткань его рубашки, холодные пальцы, скользящие по талии; собственные волосы, касаясь кончиками плеч, вызывали эйфорические мурашки; но это все померкло, стоило Саске крепче прижать ее ослабшее тело к себе — от него шел холод, пронизывающий насквозь, на контрасте с обжигающим языком в ее рту, сочащимся кровью, которой она жаждала каждую секунду после первого раза, когда попробовала. То, что они уже на диване, поняла только когда он с силой сжал ее бедра, усаживая на себя сверху — его окровавленный рот был везде: она терялась в ощущениях, когда он прокладывал губами дорожку между грудей, оставляя кровавые следы, ниже, к животу, слизывая каплю воды из пупка, и все казалось настолько правильным, что она едва не засмеялась — как можно было так долго сопротивляться чему-то настолько естественному?  — Саске… — прошептала она, ощутив его губы у самой кромки трусиков, — стой, не надо.  — Хочешь напугать вампира кровью? — он опрокинул ее на спину, дрожащими руками стягивая с нее белье, — как красиво, — выдохнул он, проведя пальцем вдоль губ, вызывая щекотные мурашки по бедрам. Она окончательно расслабилась. Его язык обжег кожу, повторяя движение пальца, руки с силой сжали бедра, подтягивая ближе к себе и, задохнувшись, Сакура вцепилась в подлокотник дивана, почти вырывая мякоть из обивки, до того острыми и бьющими по нервам были ощущения. Сдавленно пискнула, когда он вошел в нее пальцами, продолжая мучить языком; между ног горело, и казалось, что так мало его действий, что уже не сдерживаясь, сама развела руками припухшие губы, прижимаясь к его рту, требуя, чтобы не останавливался; стыд ему был незнаком, раз он так легко закинул одну ее ногу на свое плечо, чтобы еще теснее и ближе. Загнанно дышала, вздрагивая, понимая, что больше не выдержит; его кровь что-то делала с ней, глубоко внутри, заставляя каждый атом тела реагировать мучительно и сладко; у Саске был совершенно безумный взгляд, радужки полыхали ярко-красным, пугающим, и от этого было особенно интересно, как он теряет над собой контроль, как он может стонать этим красивым, четко очерченным ртом, как его может выламывать от удовольствия… Собственный стыд был забыт; она оттолкнула его лицо, давая понять, что настала ее очередь сделать ему хорошо. Саске навис над ней, все еще слишком одетый, коротко дернув уголком губ, когда ее пальцы начали бешено перебирать пуговицы рубашки, вытаскивая их из петелек и обнажая бледную, крепкую грудь; надо будет как-нибудь спросить, занимался ли он при жизни спортом или быть таким красивым — это фишка всех вампиров, кроме носферату. Толкнула его на диван, отнимая инициативу, и он согласно распахнул рот, позволяя изучать языком горячую влажность, еще хранящую привкус его божественной крови; руками прошлась по сухому животу, расстегивая ремень, и тут… Все закончилось. Сакура непонимающе провела ладонью между его ног, отказываясь верить, но правда была жестока: у него не было эрекции. Распалив ее до того, что ей было честно плевать на все выпестованные годами принципы, он сам не испытывал к ней никакого влечения. Она всхлипнула. Стало стыдно за свое поведение; предательское: «что он подумает обо мне» — тут же подняло свою чешуйчатую рогатую голову и злобно оскалилось.  — Что такое? — он сел, взяв ее лицо в свои ладони, и заглянул в глаза; на красивом лице отразилось смятение. — Что не так?  — Зачем… — слезы брызнули из глаз, и она с силой зажмурилась, — зачем это все, Саске? — Рука неосознанно сжалась поверх его штанов, и он опустил глаза, проследив ее невольное движение, — я думала, ты… Черт подери, какой стыд, — тут же одернула руку, все еще сходя с ума от неудовлетворенности, мысленно костеря себя, что вообще повелась на все это. Она же его лицо прижимала в такие места, куда сама не всегда могла взглянуть без румянца, а у него даже не встал.  — Тебя это расстроило? — он вдруг улыбнулся, схватив ее за запястье и с силой вернув ладонь обратно на застегнутую ширинку — под сжавшимися пальцами четко дрогнуло, и она замерла, ощущая, как что-то постепенно твердеет и утолщается, почти пугая. — Я слишком увлекся тобой.  — Можно?.. — она потянулась к пуговице на брюках, и он кивнул, с улыбкой наблюдая за ее движениями, ставшими вдруг неуверенными. Приспустив с него штаны вместе с бельем, осторожно обхватила еще не до конца вставший член — на порядок теплее его живота или груди, он все равно был холодным в ее руке, и Саске откинулся назад, не спуская с нее взгляда. Все казалось сном, нереальным и зыбким; еще чуть-чуть — и она проснется в своей постели, ненавидя пробуждение. Ведь не может в реальности быть так хорошо. Спокойно. Перед ней обнаженный мужчина, пальцы сжимаются на его холодном члене, а все, что волнует — что она никогда еще не подпускала к себе никого так близко, как Саске. Внутри все трепетало: от предвкушения, желания заполнить пустоту в ней — во всех смыслах. Ее порыв, продиктованный интересом, Саске встретил довольно спокойно: когда она обхватила губами еще мягкую головку члена, он несильно вздрогнул, напрягая живот, и слабо толкнулся навстречу, больше не реагируя и никак не мешая изучать его ртом, но после нескольких ее движений головой Саске мягко коснулся подбородка:  — Давай лучше я тебе, — глаза полыхнули нехорошим огнем, когда она, еще не успев выпустить его член изо рта, посмотрела на него снизу вверх и, остановившись, спросила:  — Неприятно?  — Приятно, конечно, но я же не так чувствую, как ты, — она вздернула брови, сильнее сжав его у основания, ощущая, как похолодели пальцы:  — А что ты чувствуешь? Расскажи, — снова пропустила уже набухшую головку между губ, стараясь не касаться зубами необычно мягкой, натянутой кожи.  — Тепло и мокро.  — И все? — он кивнул, подтягивая ее выше к себе, но Сакура не была готова мириться с такой несправедливостью: — Но как тогда ты получишь удовольствие?  — Не думай об этом, — губы дрогнули в улыбке, когда она оседлала его. Член все еще был холодным, слегка подрагивающим в ее ладони, и Саске заставил ее остановиться, в самый последний момент спросив: — А как же брак?  — Похуй, — честно выдохнула она.  — Выходи за меня.  — Согласна, — тут же запечатав его рот своим, не думая ни о чем больше. Где-то вдалеке зазвонили церковные колокола, отбивая девять раз. Между их телами не осталось места. Направить его в себя получилось просто и естественно: она была настолько мокрой, что его член почти легко скользнул в нее, заполняя и растягивая; странное, новое ощущение жара от наполненности вырвало из нее короткий выдох, распространяясь по позвоночнику, заставляя выгнуться навстречу; как будто тесно, как будто хотелось свести ноги, как будто…  — Блять, горячо, — Саске приподнял ее, зашипев, и уже сам подался бедрами вверх, вынуждая открыть рот от переизбытка чувств; ее нервная система отказывала, не выдерживая обилия ощущений; каждый чертов атом ее тела разрывало от удовольствия. Было плевать, как она выглядела в этот момент. Жадно ловя ртом воздух, задыхаясь, навалилась на него, чтобы застонать в его губы, что-то бессвязно шепча, хаотично хваталась то за его плечи, то за волосы; он резко сел, прижимая ее к себе и прохрипел ей в шею:  — Какая ты красивая.  — Сас… — нет, она точно не справится; волна в ней нарастала с каждым его глубоким толчком, и если ей казалось, что — всё, сильнее чувствовать просто невозможно, то сейчас она совсем потерялась, переставая осознавать себя, и всхлипнула у его уха: — Саске… я тебя… Схватила Саске за волосы, потянула ближе к себе — и рвущая боль в шее мгновенно перебила удовольствие, просачиваясь трансом по кровотоку вверх и вниз; гортань задергалась под его зубами, впившимися глубоким укусом в вены, и паралич усилился, когда он низко, надрывно застонал, присасываясь плотнее; от мурашек, оцепенением побежавших по телу, в голове и между ног все взрывалось и лопалось, высвобождая такое непроизносимое сумасшествие, что она беззвучно взвыла, поджимая пальцы на ногах и ощущая всем своим обездвиженным телом, как его затрясло. Ни отстраниться, ни выгнуться; никак не высвободиться — ее мотало от желания насадиться сильнее до, наоборот, встать, от попыток преодолеть оцепенение от его укуса всё как будто становилось сильнее; перед глазами потемнело. А потом — еще раз потемнело. Время остановилось, замерев на одну короткую секунду, растянувшуюся в вечность, и в этой вечности ее захлестывали волны чудовищного, невозможного, всеобъемлющего наслаждения, бьющего током, разрывая в клочья рассудок и здравый смысл. Она возвращалась мучительно, неохотно; ей было так хорошо, что все остальное вообще не имело никакого смысла. Огнем горела шея, и она обмякла, навалившись на Саске, не в состоянии даже поднять руки и обнять, пока он мелко дрожал под ней, впиваясь пальцами в бедра с такой силой, чтобы точно не могла вырваться. А она и не собиралась вырываться.  — Сакура, — тихий голос коснулся уха, — пора.  — Что пора? — не поняла она; у нее заплетался язык и, кажется, текла слюна по подбородку.  — Просыпаться, — Саске тихо засмеялся, и это заставило ее улыбнуться — короткая судорога на мгновение приподняла уголки губ. — Не, — она уткнулась носом в его шею, дыша; из-за влияния его крови обоняние выкрутило на максимум: он пах их кровью, ее потом, его парфюмом — идеальное сочетание. Глубоко вздохнула, пытаясь запомнить этот запах, как можно четче запечатлеть его в размытой памяти. — Еще полежу.  — Ты пускаешь слюни мне на плечо.  — Противно?  — Очень, — он снова засмеялся, сильнее прижимая ее к себе. Сакура, кажется, еще ни разу не слышала, чтобы он так смеялся — легко и радостно. — Серьезно, тебе нужно поесть хотя бы, а то ты уже сутки ничем, кроме алкоголя, не кормилась. Шестеренки в голове постепенно возвращались в рабочее состояние. Сакура с неохотой привстала и тыльной стороной ладони провела по подбородку, вытирая слюну — напрудила она, конечно, весь диван насквозь.  — Который час? — спросила она, оглядываясь, понимая, что в комнате темно и единственный источник света — включенный телевизор в режиме блокировки.  — Кажется, часа три или четыре вечера, — она в шоке уставилась на него, моментально трезвея — как, вечер? Она точно помнит, что было довольно раннее утро.  — Я что, уснула? — недоверчиво нахмурилась, со стыдом ощущая, что между ног все еще мокро и тесно.  — Да, минут на десять, — лицо Саске изменилось; Сакура внимательно рассматривала его, пытаясь понять, что же так кардинально поменялось, будто она первый раз его видит. Осознание пришло не сразу — он улыбался. У него была фантастически красивая улыбка, расслабленная и спокойная, какой она еще ни разу у него не видела — она так сильно подсвечивала его лицо, что она не удержалась и поцеловала эту окровавленную улыбку, ставшую еще шире. И тут же удивленно распахнула глаза, дернувшись от неожиданного мягкого шлепка по заднице:  — Не вынуждай меня кормить тебя насильно, — нахмурился он, продолжая улыбаться. — Вставай, пойдем на кухню. Я закрыл там окно. Она слезла с него, неловко и не очень своевременно прикрыв грудь, заметила, насколько у нее стертые красные колени, и залилась краской, не поднимая на него глаза. Быстро пробралась в ванную, заметив отражение в зеркале и замерев, вглядываясь в него: ни о каких синяках на теле речь не шла, кроме нескольких мелких пятен на бедрах; зато следы засохшей крови на подбородке, груди и шее, и красовавшиеся четыре белые глубокие рытвины прямо вокруг гортани, не кровоточащие, уже затянувшиеся, были слишком красноречивы, возвращая мыслями к случившемуся. И это… Она обязательно подумает об этом. Чуть позже. Когда-нибудь. Наклонилась над раковиной, смывая кровь с груди и шеи, умывая лицо; когда выпрямилась, в отражении поймала взгляд Саске, стоявшего за ее спиной; он мягко коснулся носом ее уха, притянув к себе:  — Я принес твой халат.  — А трусики мои не находил? Саске улыбнулся так, что ей стало жарко даже от тонкой ткани халата, скользнувшей по телу, и отстранился, чтобы было видно в зеркале, как он вытянул кусочек светлой ткани из своего кармана.  — Я еще не посчитал морковки, — нарочито-серьезно, втягивая ее в эту игру:  — Не затягивай с этим, — попросила она, обернувшись и обхватив его лицо ладонями, внимательно посмотрев в глаза; он вздрогнул от Доминирования в ее голосе. — На очереди слишком много моего дурацкого белья, на котором есть, что посчитать.  — Обожаю твое дурацкое белье.