Маскарад Вампиров: Противостояние.

Крона начинается у корней. Эти слова запали слишком глубоко, будоража нечто на самом дне его черной, изуродованной проклятием души; он все еще не был готов к правде, когда попросил Сакуру рассказать, что именно она узнала от Итачи, не был готов, когда паззл сложился — не полностью, но достаточно, чтобы угадать картинку. И она ему не просто не нравилась — она его бесила; чудом дождался вечера, и едва последние лучи солнца скрылись за горизонтом, он оказался на распутье. Под колесами машины захрустел гравий, когда Саске свернул с широкой дороги на боковую, изрядно заросшую — ей давно никто не пользовался. Фары выхватили высокую траву и переплетшиеся ветви деревьев, царапающие крышу и наотмашь бьющие по лобовому. Крона начинается у корней. Суйгецу дал ему четкое руководство к действию. И это явно не было призывом ехать в Даунтаун и рвать глотку сначала Ля Круа, потом его трехметровой образине — сукин Шериф точно был одним из наглоперов. Если эта мразь никак не связана с Цимици, то Саске — фея, Ля Круа — говорящее яйцо из мультика про кота, а Камарилья — оплот дружбы, которая чудо. Доступ к базам Шики по кланам оказался полезен — наглоперы владели Анимализмом. Значит, Шериф вполне мог призвать тех волков, что в памяти пятилетнего Саске светились и скалились огромными зубастыми пастями — Анимализм допускает одним из призывов белых светящихся волков. Это не обман зрения был, не его детское воображение дорисовало — так и было. Вот почему князь всегда им с Итачи вдалбливал, что им показалось из-за шока — потому что был непосредственно причастен. Точнее — именно он отдал своему обезьяноподобному церберу приказ убить их семью. Дом, несмотря на запущенность вокруг, заброшенным не выглядел — крыше было явно не больше пары лет, стекла в окнах не побиты, на перекошенном крыльце стоял стул — не новый, но и не походивший на истлевшую за десятилетия древность. Саске вышел из машины, ощущая, как внутри зашевелилось что-то холодное и злое. Крона начинается у корней. Отчий дом. Тропинки под травой было почти не видно, мощеная дорожка к дому заросла и разрушилась, но все же внимательный взгляд замечал во мраке мелкие детали, противоречащие очевидному: новая лопата с налипшими свежими комьями земли; сбоку от крыльца — керамическая миска, пустая и чистая; едва видимый свет в окне второго этажа, плотно зашторенном темной занавеской. Тут все случилось. Тут они с Итачи остались сиротами. Тут ощущался Элизиум. Саске оперся о капот машины, тяжело дыша — глаза жгло невыносимо, как от дыма; схватился за лицо, закрывая рот, чтобы не закричать, и тут же зажмурился — это ощущение впивающихся пальцев Итачи, оставляющих мелкие синяки на щеках, только усугубило интенсивность воспоминаний. Итачи зажимал ему рот, закрывал собой, пока мимо узкой щели шкафа медленно проходил огромный белоснежный волк, клацая зубами в окровавленной пасти — вся морда в крови его матери. Поодаль, в полумраке, силуэтом — то, что от нее осталось. Если бы сердце билось, оно бы пропустило удар. Или два. Дышать он точно бы не смог. Легкие судорожно сокращались на выдохе, до боли распирая ребра при вдохе — дышать, дышать, дышать. Продышать застлавшую глаза панику, продышать оцепенение в теле — он никогда, ни разу не приезжал сюда, хотя и помнил дорогу: когда их увозили, он смотрел через заднее стекло машины на удаляющийся дом, записывая на подкорку каждый поворот, каждый указатель, чтобы надолго похоронить эти воспоминания. До этого момента. Элизиум будто прощупывал его. Решал, пускать дальше или нет — конечно, это все было в голове, и он вполне мог в случае необходимости достать оружие или использовать Дисциплины, но негласное правило гласило — если ты первый достаешь оружие на территории чужого Элизиума, ты готов умереть; переговоры автоматически становились невозможны. Саске еще не знал, хочет ли он переговоров. Он приучил себя к мысли, что Итачи мертв. Приучил себя больше не доверять никому и никогда, не открывать сердце, не любить — связи должны быть такими, чтобы в случае необходимости их можно было порвать, относительно безболезненно. Как бы ему не была дорога Ино, когда она стала терять человечность и Хината изгнала ее — он не метнулся следом. Не защитил. Да, он чувствовал себя паршиво, ощущал себя предателем — но жить бы с этим дальше смог. Хината — напарник, партнер, выгодная партия — кто угодно, может, даже друг — и все же, выбирая между ней и собой, он выбрал бы себя. И с этим тоже смог бы жить. Невозможно испортить себе жизнь, когда она не-жизнь. Сакура. Вот, что стало его слабостью — и он ненавидел себя за эту зависимость, но — себя, не ее. Порвать бы раньше, чем стало больно, но и с этим он не справился; она была пропитана жизнью, настоящей, полной, по которой тосковало его мертвое тело, не способное ощущать вкус пищи, но остро чувствующее вкус ее губ, кожи и крови. Не способная к вожделению плоть вожделела ее — всю, полностью, и было совершенно неважно, насколько сильно она не подходила под его понимание красоты, под его внутреннее чувство прекрасного — она сама была воплощением чего-то возвышенного, совершенного в каждом мелком изъяне, и все, что было с ней связано, становилось особенным. Западало в память. Потому он не мог поделиться с ней. Не мог запачкать собой еще больше — уже и так сорвался, жалел о каждом слове, что сказал ей, побудившем ее отдаться ему; жалел, что посмел прикоснуться, опорочить своей мертвой плотью — наверное, Сай прав, и ему нельзя приближаться к ней. Только вот — невозможно. Но хотя бы не вляпывать ее в то дерьмо, что тянулось тонкой зловонной ниточкой из его детства, не втягивать в интриги Камарильи относительно его и Итачи — вот это он способен и должен был сделать. Защитить. С этим он разберется сам, а там дальше — будь что будет. В доме она в безопасности. Пока там целая стая оборотней, а еще Хината — ей точно ничего не угрожает. Но Итачи не просто так решил связаться именно с ней — он не делал ничего просто так. Была цель. И возможно, вот она — дверь не скрипнула, когда он осторожно потянул ее на себя; ручка была другой, не такой, как он помнил. Дверь — та же. В прихожей темно и пусто, в воздухе витал запах старой пыли и мышиного помета — тонкое обоняние, присущее, как он думал, вентру, сразу распознало, что запустение искусственное. Огляделся, разглядывая когда-то родную и знакомую обстановку — конечно, мебели уже не было, доски под ногами противно хрустели, но в целом — так он и помнил прихожую, совмещенную с гостиной. Возле лестницы на второй этаж замер, не дыша — дерево потемнело от времени, сохранив темные потеки на растрескавшейся поверхности; Саске закрыл глаза, хмурясь. Отец. Он до последнего пытался добраться наверх, к ним и маме — он мог слышать только крики. Они до сих пор стояли в ушах — низкие, жуткие вопли отца, полные отчаяния, страха и злости от собственного бессилия. Тяжело сглотнул, берясь за перила и преодолевая первый пролет, вглядываясь в темноту второго этажа, слабо разрываемую тонкой полоской света из-под одной из дверей. Спальня родителей. Как будто — не с ним, не в этой реальности; детство Саске не принадлежало ему, память словно привили от другого, чужого мальчика, которого Саске хоть и помнил, но совсем не знал; в нем не осталось ничего от того ребенка, кроме фанатичного обожания Итачи. И даже это было вырвано из него предательством, чтобы, как он выразился? Защитить? Какая чушь. Нет бы поговорить, честно и искренне, еще тогда — рассказать все, как есть, взять его с собой. Он бы пошел за ним хоть на край света. За дверью — неровное, заполошное сердцебиение, наполненное испугом, суеверным ужасом, страхом — и тихий, едва слышный взвод курка; Саске усмехнулся про себя. Было глупо рассчитывать встретить тут Итачи. Элизиум может принадлежать, кому угодно, а внутри — испуганный упырь, получивший команду в случае сего стрелять на поражение. Наивно. Он открыл дверь, встав сбоку и отклонив корпус назад — на случай, если целиться будут в голову, громко заявив:  — Я не причиню вреда.  — Саске? Он подумал, что ослышался. Внутри — кто-то, кого он знает? Но он точно ощущал только одного живого, с очень странным сердечным ритмом, а других звуков не было.  — Опусти оружие, и давай поговорим, — предложил он, все еще напряженно вслушиваясь; за стеной будто колебались, а после — звук перехватываемой винтовки:  — Заходи медленно, с поднятыми руками. Этот женский голос был совершенно точно ему незнаком. Он сначала протянул обе руки, демонстрируя в дверной проем, что у него ничего нет, потом сделал осторожный, медленный шаг в пятно света, готовый в любую секунду дернуться и уйти от выстрела; его не последовало. Спальня родителей. Место, куда им с Итачи нельзя было заходить — он видел ее только так, с порога, и то, насколько жилой она выглядела, как будто не было двадцати трех лет с момента смерти родителей, не было всей той кошмарной жизни с единственным светочем в лице Итачи в ней, не было долгих лет не-жизни — он сделал шаг навстречу прошлому, впившись взглядом в лицо женщины, что держала его на мушке. Брюнетка, с убранными назад длинными волосами, — она казалась старше его. Лет тридцать. Хорошая кровь, без душка низкой социальной ответственности и употребления, интеллект выше среднего; чутье вампира, вынужденного тщательно выбирать себе жертву для кормления, работало автоматически. Лицо молодое, симпатичное — в целом, ничего особенного, обычная женщина, если бы не одно «но».  — Откуда ты знаешь мое имя? Показалось, что она напряглась еще сильнее; она сидела на подушке на полу, у ног — раскрытая книга, возле настольного светильника на батарейках, тоже спущенного на пол — видимо, так она пыталась скрыть свет, чтобы не было видно из окна.  — Итачи сказал, что ты можешь прийти, — дрожащим голосом призналась она, после небольшой паузы. — Только вот с миром или с войной — это мне предстоит выяснить.  — Ты знаешь Итачи? Незнакомка осторожно кивнула, не опуская оружие; ее странное, неровное сердцебиение заставило опустить глаза ниже, и он чуть не поперхнулся воздухом, что успел набрать в легкие — под налитой, тяжелой грудью с ярко проступившими под кожей венами билось быстро, но ровно, одно сердце. Другое сердце — в раздутом животе, круглом и плотном, как барабан, с выпирающим пупком; футболка закрывала его больше, чем на половину, не скрывая следы растяжек на боках.  — Что… Он встретился с ней взглядом, и она, кажется, поняла, судя по недоброй усмешке, как его оглушило от осознания — она была беременна. И срок очень большой. Это было что-то инстинктивное, наверное — потому что ничего другого в голову не пришло:  — Почему ты тут? Тебя может просквозить, а…  — Не переживай за это, — голос едва заметно потеплел, буквально на один градус — но даже эта перемена будто изменила атмосферу между ними. — Эта комната хорошо изолирована, и тут тепло и сухо. Итачи сказал, что это единственное место, где меня никто не найдет, — она слегка пожевала губами, добавив: — Кроме тебя. И предупредил, что ты можешь нагрянуть, но твои намерения могут быть недобрыми, — она немного сдвинула прицел винтовки, все еще целясь в него.  — Я не причиню тебе вреда. И он не лгал. Кем нужно быть, чтобы причинить зло беспомощной женщине, еще и беременной?  — Ребенок — Итачи? — выпалил он; женщина мягко, одними уголками губ улыбнулась, всего на мгновение опустив взгляд на свой живот — и снова вперившись в Саске:  — Да. В голове происходило странное — мысли сталкивались, беспорядочно разбегались по задворкам сознания, не давая шанса на связную речь, а женщина добила:  — Твой племянник. Родится через три недели.  — Сын, — Саске ломано усмехнулся, не понимая, что должен чувствовать; глаза щипало, а руки безвольно повисли вдоль тела, но женщина как будто не заметила этого, закусив губу в попытке скрыть ответную улыбку. — Племянник…  — Хочешь потрогать? — вдруг предложила она, и улыбка с лица Саске пропала; ничего, кроме удивления, незнакомого предвкушения и трепета, от которого дрогнул голос:  — Можно? Он бесшумно закрыл за собой дверь, медленно приближаясь, чтобы резкими движениями не напугать женщину, а она как-то просто отложила винтовку в сторону, садясь поудобнее и вытягивая ноги, задрав футболку по грудь и обнажая туго натянутую кожу на животе; Саске опустился рядом на колени, сохраняя дистанцию, и покорно вложил свою руку в ее протянутую ладонь. Она уверенным движением приложила ее к тут же покрывшемуся мурашками животу сбоку, под ребрами, плотно прижав — и внутри зашевелилось, прямо под пальцами, крепче прижимая живую, теплую кожу к ладони. Крона начинается у корней. У женщины действительно были темные глаза — бездонные, глубокие, красивой формы, с аккуратной родинкой слева у кромки нижних ресниц. И они заслезились, когда еще один толчок прямо в руку Саске заставил его вздрогнуть и улыбнуться — сквозь непонятно откуда взявшиеся слезы.  — Ты ему нравишься, — доверительным полушепотом сообщила она, и словно в подтверждение — живот пошел крупной волной, и Саске бессознательно потянулся второй рукой, накрывая это место в попытке уловить движение — без спросу, но женщина не пресекла его наглость, продолжая с какой-то жадностью наблюдать за его реакцией. Его холодные мертвые руки касались горячей кожи, под которой шевелился сын Итачи; слезы жгли щеки, и ему не было стыдно — они раздражали глаза, туманили зрение; он даже не понял, когда оказался прижат щекой к этому большому, вздутому животу, слыша — слыша, — маленькое живое сердце, и плечи нелепо, по-детски затряслись, когда рука женщины мягко прошлась по волосам, опустившись на спину и поглаживая ее; так, как может гладить только женщина, с безотчетной инстинктивной нежностью, с материнским спокойствием.  — Я не знаю, когда он вернется, — тихо проговорила она, когда Саске, наконец, смог оторваться от нее, уже более осмысленно посмотрев ей в глаза и помогая вернуть задранную футболку на место. — Но он очень хотел, чтобы ты узнал. Он… всегда с такой любовью говорил о тебе, — она улыбнулась, и Саске не смог сдержать ответной улыбки — она стала как будто еще красивей, улыбаясь вот так, открыто и бесхитростно.  — Тебя нужно перевезти отсюда, — заявил он, оглядывая комнату: вещей немного, в машину все поместится, — если я так легко нашел тебя — любой, кто охотится на Итачи…  — Стой, нет, нет, — она замахала руками перед его лицом, привлекая внимание, — тут стоит защита. Этот дом не может увидеть никто, кроме тебя — для остальных это просто пустошь, Итачи все скрыл тьмой.  — Ты знаешь, что он… — Саске сам себя одернул, чуть не хлопнув ладонью по лбу, — ну конечно знаешь.  — Конечно знаю, — шутливо передразнила она и протянула ему руку, — раз уж мы родственники, может, познакомимся уже? Меня зовут Изуми. Учиха Изуми.  — Добро пожаловать в семью, Изуми. Он совершенно забыл о времени рядом с ней. Изуми легкая, простая, необъяснимо нежная и очень похожая на тот образ мамы, что он запомнил в детстве — то, какой она была, когда они с братом были детьми и тонули в любви и заботе родителей. Хватило ничтожно малого, чтобы понять, почему брат выбрал ее: у нее очень красивая улыбка, выразительные глаза и трезвый взгляд на жизнь — он это узнал, когда она рассуждала о своем быте последние пару месяцев, что она скрывалась в доме их родителей. Да, не очень удобно. Да, она бы хотела мягкую кровать и горячую ванную в любой момент — но нельзя, безопасность важнее. Когда все закончится — а проблемы обязательно закончатся, — можно будет не скрываться, а пока нужно потерпеть. Итачи делает все, чтобы ей было комфортно, насколько возможно. И то задушенное, убитое, лежащее мертвым грузом на самом дне его черной, изуродованной проклятием души, постепенно оттаивало, когда он смеялся вместе с ней, выходило из долгого многолетнего торпора, когда в поступках он узнавал брата, распознавал типичное для него поведение, воскресало, помноженное не только на любовь к брату, но еще и на кровную связь — они были повязаны дважды. Братья. Дитя и его Сир. Как бы он не сопротивлялся, он все равно всегда будет его любить, и это неотъемлемая часть проклятия, текущего по их венам. Ему понадобится время, чтобы простить Итачи. Но то, что однажды это произойдет, уже не вызывало вопросов. Однажды. Он напоследок прикоснулся к животу Изуми, еще раз ощутив тепло; вышел из дома, спокойно пройдя до машины и, сев на водительское, прижался лбом к рулю — все еще не мог переварить случившееся. Конечно, Изуми не могла рассказать ему, почему он неправильный ласомбра, но этого и не требовалось — пока. Саске еще в состоянии попробовать разобраться самостоятельно, а там, он знал — Итачи свяжется с ним, и все встанет на свои места. Воистину удивительны пророчества Суйгецу. Он думал, что ему нужно узнать подробности прошлого, а оказалось — ему достаточно было увидеть будущее их маленького клана, чтобы понять, как быть дальше. Крона начинается у корней. А на мобильном светилось три непринятых вызова от Хинаты, больше двух часов назад. И когда Саске перезвонил — она не ответила.