The Great Nothing

Дверь открылась тихо, медленно, как в старых фильмах, хотя древние, не смазанные петли всё же немного скрипят, впуская вечернего гостя. Фигура покачнулась, помялась в дверях, но всё-таки переступила порог. Человек не знал, что ему говорить, как себя вести, поэтому просто опускает на пол с плеча полупустую сумку. Эрнест замирает, вслушивается в плотную тишину, нарушаемую только тихим тиканьем часового механизма. Настенные часы давно остановились. Точней, в них остановилось время вместе со стрелками, а механическая жизнь продолжала мерно отсчитывать что-то своё. Самоотверженная, самонадеянная попытка служить и дальше. Эрнест переступает с ноги на ногу. Время около 00:00, а застывшие стрелки показывают вечный полдень. Пора просыпаться. Раньше с братом было охеренно: близнецы любили переодеваться друг в друга, вот только разноцветные глаза младшего Эрнеста сдавали его с потрохами. А потом, когда пробивало двенадцать часов, они как зачарованные всегда уходили в сад, пропадая там для всех. У них был свой мир, своё видение, своё измерение, как раздвоенная Алиса. Их звали, долго звали, искали, кричали. Потом перестали так делать – бессмысленно, когда дети уходят в свою, родную реальность. Эрнеста уже много лет никто никуда не зовёт. Да и одежда на нём рваная, грязная, есть и такая, что одеждой назвать можно с трудом, её почти нет на тощем теле, но ему это без разницы. Пусть смотрят на сетку шрамов – к такому дикарю никто точно не подойдёт спросить о них. Он сравним с пауком. Расчерчен паутиной кривых, отмечен жизнью, на нём несмываемое клеймо искателя, ведь он пробовал судьбу на вкус, вгрызался, хоть и обломал зубы, теперь надел на клыки стальные коронки – крепче и острее своих. Он не считал, как и сколько причинил другим зла – слишком большие числа – он с математикой не дружит, - зато прекрасно помнит, что приходилось платить взамен. И Эрнест с удовольствием принимал уроки судьбы: воевал в отряде террористов-повстанцев за правое дело, что отняло у него часть души – брата; каждое резкое движение отдаётся болью в костях, и это полбеды – едва не лишится глаза считается за несказанное везение. Он – отмороженный подонок и моральный урод, в его вере нет ничего святого; неформал, возомнивший, что может жить так, как вздумается, и, чёрт возьми, он жил! Где выживал, существовал, но в целом жил, ибо хотел жить, а не ждать милости небес. И вот теперь он стоит на пороге отчего дома и не знает – идти дальше, мимо, уйти насовсем или извиниться за всё? Эрнест посмотрел на часы – вечный полдень застыл стрелками между единицей и двойкой, а тишина заволакивала в плотный вакуум мыслей. Не тяжело возвращаться в прошлое, тяжелей в нём не остаться. - Ну вот, мама… - совсем непривычно тихо говорит блудный сын куда-то в полумрак пыльного коридора, - я обещал, я вернулся. Странное чувство, смесь целой кучи несовместимых эмоций. Дикое ощущение утраты и обретения; эдакий катарсис на ровном месте, несравнимое дежа-вю. - Мама… Я опять ухожу. - Так зачем тревожишь раны? – возможно, он спрашивает сам себя, не разобрать. - Чтобы сказать… я ухожу. Старая дверь почти бесшумно закрылась, щёлкнул замок, надолго запечатывая оборванный ход часов.