The Great Nothing

— Я слышу плач, постоянно. И голоса. Я схожу с ума от этого… — Эрнест даже не разбирает, кто его, пьяного в сопли, тащит, и куда. Но ему всё равно. Его заебал шепот вокруг, и это то ли люди, то ли их мысли — без разницы — если все они одинаковые, изнывающие, больные, пышущие болячками в мир, плюются смертельным ядом. Эрнеста это не задевает, отнюдь, он просто это слышит и ему на-до-е-ло. — Вон там, — он указывает куда-то в многоэтажку дрожащим, длинным пальцем, — вон там плачет ребёнок. Пока не умолкнет навсегда. А вон там, — он резко махнул рукой, покачнувшись вместе со своим молчаливым спутником, — творится беспредел. И всё это так приелось, что никто даже внимания не обращает. И знаешь, что самое отвратительное? Что мне плевать, но я это по-прежнему почему-то замечаю. Его кидают в квартиру — Эрнест не разбирает, чью, — в туалет, и закрывают, пока тот не выблюет всю ту выпитую дрянь. А тот смеётся после очередного спазма — он слышит крик на улице — какую-то девчушку пытаются изнасиловать и он жалеет, что это не он, там, в той компании, а на деле сейчас обнимает белый трон, стоя на коленях. Отвратительно. От самого себя. Он такой весь правильный, когда отказался громить проезжающие машины и бить стёкла, сразу вырос и упал в глазах этой мелкой шпаны, хотя на деле ему просто не интересны такие вещи. Есть дела покруче. Например, собрать паству и прочитать им лекцию о вреде курения. Или заложить взрывчатку и вызвать полицию — кто не успел, тот опоздал. Или вскрыть себе вены и гулять по улицам. Прохожие воспитанные — кто-то, да вызовет скорую. А ему забавно наблюдать за заученными действиями. Даже если они были искренни. Эрнест не помнит абсолютно ничего кроме выворачивающих наизнанку судорог, рвоты уже кровью и дрожащих рук. А потом он очнулся в чьей-то кровати. Возможно, в своей, возможно в чужой. Один. И потолок какой-то всратый, с болтающейся такой же одинокой лампочкой без абажура. Он долго втыкает в эту лампочку на длинном проводе, мысленно собирая себя по крупицам рассыпанным пазлом; пялится просто так, ведь голова пустая, как колокол. И гудит также. В ней ничего нет. На ноле. Вообще. Да и не хочется отчего-то вспоминать ночь. Или прошлые сутки? Эрнест не знает. Он вообще ничего не знает — собственно, озарение и вызвало такую реакцию вчера. Живя в этом мире и распоряжаясь им как умеет — а умеет он на отлично — он вдруг содрогнулся от осознания собственного подвешенного состояния относительно истинного положения дел; то, принцип работы которого укрылся от него по какой-либо причине. А вдруг он что-то упускает? Или не уловил в тоне того грузчика всех эмоций? А что если он и вправду правильный? Точнее, то, как поступает он более правильно, чем принято считать. И вообще, обоснуйте, мрази, чем Эрнест им так насолил, если он постоянно кого-то слышит? Не значит ли это доказательством его правильности? Эрнест мотнул головой. Слишком быстро мысли набирают обороты с нуля. — Пришёл в себя? — странный голос, знакомый. Эрнест тупо смотрит на себя в дверном проёме. — Ты вчерашний был невменяем как всегда, но хотя бы не дееспособный, — сообщает ему его же копия, присаживаясь на край кровати. — И нёс всякую дичь. — Брат? — неуверенно спрашивает первый. Прищуривается. — Нет, Венера Милосская. Видишь, рук нет? Эрнест совсем не хочет знать, что вчера было, но ему рассказывают. — Ты отрубился от переутомления, в придачу ещё и траванулся всем, что сожрал. Поэтому и вёл себя тихо. Тихонько себе помирал тут, только возиться пришлось мне. — Ты слышишь, как с тобой люди разговаривают? — Было дело. — А я нет. Я слышу всю поебень, которую они совершают. И мне это не нравится. Что вчера произошло в той многоэтажке? — Убили ребёнка, говорят, орал до последнего. — Вот, — Эрнест посмотрел на свои руки с подсохшими кровавыми разводами. — Это отвратительно, когда ты слышишь, как из-под пальцев утекает жизнь. Буквально, неумолимо. И ты такой слышишь только плач и больше ничего.