The Great Nothing

Стайка мелких шкетов в спортивных костюмах матерятся и, опасливо озираясь, что-то химичат. Будущая гопота, рекетиры, возможно, кто поумнее — братки и остальные модные слова. Эрнест меланхолично смотрит на детей, затягиваясь — как же всё серо: мир серый, люди серые, он серый. Даже его яркости не хватает, чтобы хоть немного осветить пространство вокруг. Он слишком мал для таких масштабов разрухи и якобы освобождения. Променять на свободу правду… так умеет только коллективный разум. И почему никто никогда не задумывается, что нищета, беззащитность и свобода — синонимы? Неважно, бежишь ты из плена или уходишь в свободное плаванье на обустроенном катере — ты всё равно оказываешься бос и сер — такой себе одинокий островок, до которого никому нет дела. Мелкие пацаны, пошушукавшись, сделали важные, безразличные лица и, собравшись с духом, кучкой подошли к Эрнесту. — Дядь, дай сигарету? Тот только скосил на них глаза — сразу заметно, с каким неподдельным, жадным интересом те впитывают особенности его внешности. Видимо, запоминают образ, хотя он бы не советовал им так одеваться — обыватели не признают таких, а особо одарённые называют педиками и лезут в драку. — А они настоящие? Это малышня про волосы. Никто сразу не верит, что пепельная грива до колен не крашенная, не парик, издевательство над собой. Не протест. Хотя нет, с последним Эрнест согласен. Он протестует против обыденности. Загребущие грязные ручонки уже тянуться потрогать длинные пряди, отчего приходится шикнуть на оборвышей. — Дядь, так дашь сигарету? Мужчина задумчиво затягивается, боковым зрением наблюдая, как заворожено следят за его движениями, лезет в карман длиннополого плаща и достаёт несколько мятых купюр. — Дам денег. Глаза у парней загорелись, но тут же кто-то удручённо вякает: — Но нам же не продадут… — Это мои проблемы? — Наверное, когда Эрнест задумчивый, вокруг него прямо аура опасности, раз абсолютно все, даже не зная его, обходят стороной, настороженно косясь. Шпана же, самая пугливая, отступает ещё на шаг. — Мы… должны что-то сделать? Умный мальчик. Мужчина усмехается, затягивается последний раз и отдаёт непотушенный окурок толпе, тут же отвалившейся наполовину за угол. Самый умный, который говорил, он же и самый наглый, почему-то никуда не двинулся, ждал. — Вот теперь мы можем разговаривать, — наконец отмер Эрнест, встрепенулся, и яркая натура словно окрасила всё вокруг него на несколько метров — будто зажглась лампочка. — Меня Эрни зовут. — И протягивает руку. Парень недоверчиво смотрит на ладонь — видимо, его смущают отросшие острые ногти на длинных пальцах. — Ну ты же должен знать имя своего заказчика. — Максим, — хватается за узкую ладонь парнишка, ощущая себя особенно взрослым. Потом длинноволосый показывает фото, поручает узнать, где живёт этот человек и никому не рассказывать об их сделке. Платит треть — этого хватит, чтобы неделю у мамы деньги не просить. После этого Максима посылают проследить машину по номерам — во сколько отъезжает, когда приезжает, как часто, повторяется ли этот график. И Максим чувствует себя настоящим шпионом, только краем сознания понимая, что ввязался во что-то плохое, что этот странный человек вряд ли подарки тем людям разносит. Но Эрнест же такой обаятельный, общительный, смешной… Активный. Максим не заметил, как сблизился с мужчиной — тот много раз давал несложные задания, а потом рассказывал парнишке о других странах, о разных людях, о том, как он путешествовал без денег и в одиночку, как цеплялся к компаниям разного рода хиппи, фугрончиками бороздящие просторы, едущие неизвестно куда, неизвестно зачем; рассказывал об интересных штуковинах, которые можно замутить и дома, о физике, химии, медицине; рассказывал обо всём, чего не расскажут по телевизору или не научат в школе, которая успешно прогуливалась. Максим слушал с открытым ртом, допоздна засиживался с новым знакомым на их условном месте — на крыше многоэтажки, откуда было видно весь двор, несколько улиц и бескрайний серый горизонт. Максиму исполнилось тринадцать, и Эрнест его поздравил, чего не сделали половина из его друзей. Почему-то нарастала какая-то обида на сверстников — вот они недавно привязывали собакам на хвосты банки и гоняли по кругу, а теперь они кажутся какими-то необразованными и глупыми, совсем детьми без интересов и поиска. С Эрнестом же интересно, с ним комфортно, с ним… круто! Отрыв от своих одногодок стал слишком велик, поэтому парень, не совладав с эмоциями, рассорился со всеми, из-за чего его, объединившись с группкой враждующего района на короткое время, поймав в переулке вечером, здорово отметелили. Особенно было обидно, что бывшие союзники пригласили Лёху — шестнадцатилетнего бугая, которого Максим ненавидел всей душой — тот не скупился на удары. Почему-то единственное утешение Максим нашёл именно в Эрнесте. Не в родителях, не в одиночестве, нет — именно в странном длинноволосом мужчине, что всегда сидел на крыше дома как огромный ворон, и наблюдал за всем свысока. Парнишка, весь в слезах и соплях, немного успокоившись, еле вскарабкался на условное место и, вопреки ожиданиям, всё-таки увидел своего… друга? Может ли он называть его другом? — Ты всё видел? — удивлённо спрашивает мальчик, и, дождавшись кивка, насупился, с плохо скрываемой обидой спрашивает. — А почему тогда не помог? — Это был твой бой, — пожимает плечами Эрнест и улыбается — он всегда улыбается, даже если ему плохо. Никогда не показывает слабости и даже доказывает, что улыбка действительно разоружает оппонента. Трудно сказать, кто он в глазах мальчишки: пример, что улыбка и правда великое оружие или же непостижимый идеал? — Чего я буду вмешиваться в твои дела, ты же не звал. — А ты бы пришёл? — голос после рыданий ещё подрагивает; Максим недоверчиво смотрит на неформала. — Зависит от тебя. Я же уже говорил, что можешь просить меня о чём-либо, если хочешь. Что ты хочешь сейчас, например? Глаза Максима снова наполняются злыми слезами. — Хочу убить Лёху. — Твёрдо заявляет тот, как точку поставил. Эрнест улыбается — тепло, как-то по-отечески, именно то, чего Максиму не хватало с детства — поддержки вечно пьющего бати. Он мягко притягивает снова зашмыгавшего носом парня, приобнимая. Тот обнимает его за длинную шею — теперь Максим, пожалуй, один из единственных, кто имеет права прикасаться к серым жёстким волосам. Вообще, вопреки ожиданиям, они на ощупь больше напоминают конскую гриву или тонкую леску, однако крепкие и очень эффектные, забавно торчащие в разные стороны, придавая образу какой-то свой, расхлябанный шарм. — Ты хочешь убить Лёху или хочешь, чтобы он умер? — тихо уточняет мужчина. — Я хочу, чтобы его не было! — в сердцах выпаливает парень, решительно заглядывая Эрнесту в такие удивительные, разноцветные глаза. — Я могу помочь, — заговорщицки улыбается длинноволосый, — только попроси. Я ничего не буду делать, пока меня не попросят. Максим смотрит в ответ и, кажется, внутренне сияет — он только что обрёл своего собственного защитника; покровителя и бога, такую себе волшебную палочку, которая не способна колдовать, но знает и умеет всё, достаточно захотеть и сказать об этом. — Ты можешь сделать так, чтобы Лёхи не было? — мямлит мальчик, и розовый угасающий закат оттеняет бледное лицо напротив, окрашивая очень красиво и особенно таинственно, будто тот и вправду всесильный личный бог. — Прости, я не умею отматывать время назад и не давать кому-то рождаться, — пожимает плечами тот и улыбка его становится ещё доверительнее; в глазах мелькает коварство. — Но ты можешь сформулировать это иначе. Только имей ввиду — ты сам несёшь ответственность за свои желания. Я лишь инструмент в твоих руках. Максим сглатывает. Он вспоминает всё зло, что ему наделал Лёха — ещё с самого-самого раннего детства он не давал ему покоя, прямо-таки жить не давал. Да ещё и учатся они в одной школе… — Ты можешь… — парень нервно прикидывает, стоят ли те унижения таких жертв. А ещё боится озвучивать — ему и самому страшно становится от собственных мыслей — свои желания. — Убить его? И зажмуривается, с надеждой думая, что его не отвергнут, не наругают, не обзовут сумасшедшим и не прогонят. — Могу, — всего лишь отвечает Эрнест, и в тоне его нет ни малейшего намёка на осуждение. — Ты окончательно решил, ты действительно этого хочешь? Учти, как только скажешь «да», отменить сделку не получится. Максим судорожно кивает. Соглашаясь непонятно с чем больше — условиями или своими словами. А на следующий день весь двор заговорил о Лёше из пятого, которого сбила машина. Виновника нашли сразу — местный браток нёсся пьяным по улице, благо, милиция была рядом. А Лёша сам виноват — побежал зачем-то на дорогу не глядя. — Это правда, ты его? — Максиму страшно — неужели Эрнест настоящий бог, умеющий убивать на расстоянии? Может, он и колдовать умеет? Мальчишка чувствует себя посвящённым. — О методах же мы не договаривались, верно? — и снова эта располагающая улыбка. А дальше мужчина рассказывал о брате, чего не делал эти… месяц? Два? Сколько они знакомы? Максим уже потерялся во времени — с Эрнестом оного не-су-ще-ству-ет. Ему доверяют тайну — думает подросток, и жадно впитывает каждое слово, ведь о его боге он ничего не знает: ни фамилию, ни где живёт, ни о семье его, даже откуда он родом. Вообще. Ноль. И теперь оказывается, у того есть старший брат — такой же красивый, высокий, странный. Только молчаливый, ещё более загадочный и не любящий людей. Максим с благоговением следит за каждым движением Эрнеста: как он жестикулирует, впитывает его скачущие интонации, даже скрежещущий голос не кажется, противным, а наоборот; как он затягивается дымом, как изящно откидывает голову назад, скинув длинные волосы на грязную крышу. Мальчику хочется подобрать пряди, что он и делает — не хочется пачкать. Эрнест на это только заразно смеётся, повизгивая, а потом треплет своего идолопоклонника по растрёпанной макушке, надевая обратно кепку козырьком назад. Эрнесту не холодно, в то время, как Максим мёрзнет — вечера стали короткими, сырыми, отвратительно-промозглыми; Максим хотел, но не мог надолго засиживаться на крыше и, вопреки ожиданиям совета, типа, отпрашиваться у родителей подольше погулять, мужчина его отпускал барским жестом, просто махнув рукой. Отсюда возникала навязчивая мысль — так ли интересно ему с парнем? Или Эрнесту настолько скучно, что он нашёл себе занятие объяснять малым какие-то житейские штуки? Нет, философия этого странного человека выходила далеко за рамки житейских проблем, хотя и была вполне применима в реальности, и с этим Максим столкнулся, когда как-то попытался заговорить о подобном с мамой — он остался непонятым, а ещё «где ты набрался таких мыслей? Так не бывает, жизнь намного сложнее» или «Я тоже когда-то думала, что особенная, а потом оказалось, что как все». И с недавних пор Максима не устраивало такое нежелание смотреть иначе. — Видишь ли, — выпуская дым, говорит Эрнест, и в этот момент он кажется мальчишке великим мудрым мыслителем, смотрящим на мир с высоты своего трона, — людям это свойственно — не замечать элементарных вещей. А ещё людей портит лень. Да и безнаказанность. Скажи, что это такое? Максим смотрит на своего гуру с непониманием: во-первых, тот в основном что-то увлечённо рассказывал, много болтал не по делу, скакал с темы на тему, да и в целом редко спрашивал, о чём пришедший хочет услышать — просто говорил, что хотел, а вот вопросы задавал только тогда, когда желает, чтобы информация усвоилась. Во-вторых, в самом слове «безнаказанность» есть всё необходимое для расшифровки. — Это самое шикарное и самое страшное чувство, — мечтательно говорит мужчина. — И, знаешь что? Это тебе проверка. — И после паузы, насмешливо глядя на застывшего мальчишку, продолжает. — Ты убил человека, Максимка! Такой малой, а уже убийца! Теперь живи с этим. Об этом никто не узнает, никто на тебя и не подумает — ты остаёшься безнаказанным — но всё это будет лежать на твоём сердце бременем и никакая исповедь тебе не поможет. Ты лишил человека жизни просто из-за детских обид, а ведь он мог стать великим, он бы, ещё бы с годик, и каялся, что издевался над тобой. Возможно, вы бы стали отличными друзьями. Когда умирает человек, ему-то всё равно, а страдают другие, понимаешь? Ты обрёк на страдания целую семью! Нет-нет, чего ты плачешь? Это же тебя не должно волновать! — Эрнест вещает восхищённо, совсем ненормально, будто бы даже гордится таким поступком; обнимает мальчика, улыбаясь, и улыбка эта пугает теперь. Наверняка он убивает с такой же. — Боги жестоки, знаешь ли. Я ведь не зря рассказывал тебе о них. Я не бог справедливости, я бог боли, если уже поправлять в твоих глазах; я не плохой и не хороший, я всего лишь игрок, играющий в шахматы вами. М-м-м, да мне было скучно. С этого момента я ухожу из твоей жизни навсегда, — он наставительно поднимает указательный палец, призывая молчать, ведь Максим уже в отчаянии открыл, было, рот, — я дал тебе достаточно сведений и мире, достаточно раскрыл горизонты, но ты слишком мал, чтобы идти со мной, поэтому дальше развивайся сам. Боюсь, что если дальше будешь меня узнавать, то либо сойдёшь с ума, либо станешь очень плохим человеком. Очень плохим. Я не хочу сильно ломать твою жизнь, поэтому я одинок. Но спасибо, что понял меня — дети намного проще воспринимают всё это, ведь вы уникальны. Это потом вы пытаетесь стать обычными. Зачем-то… Ну, бывай, Максимка, рад был познакомиться! И да… если хочешь чего-то — только проси меня, сам я лезть не буду. Тогда Максим понял, что натворил, что его бог далеко не великодушен и добр, однако со временем до него дошло, за что его благодарили — парень умеет развиваться, парень умеет понимать. Да и не богом был тот человек, хотя кем-то вроде него. Наверное, только благодаря Эрнесту Максим вырос будущим профессором. Он так думал до определённого момента, пока не нашёл под своей дверью письмо с кривым, скачущим почерком. «Нет, твои мозги это только твои мозги, — гласили буквы без предисловия или начала, — и они лишь посчитали нужным воспользоваться моим рассказом. Ты сам достиг своих высот, Максимка! Вот если бы ты пошёл за мной, то я бы мог и забрать всё это у тебя точно также, как и дал. Да и сейчас могу, собственно, но не хочу — я секту свою открою, юху! Но всё это я к тому, что я по прежнему слежу за тобой — кто знает, с крыши ли, с тучи, с неба — ты развивайся, я, может, полью тебя удобрениями знаний. Ах да, как совесть? Не мучает за Лёху? Ну смотри, хехе. Больше ничего не хочешь?»