The Great Nothing

— О, господи, что ты всё ещё делаешь в этом гадюшнике? — смеётся Эрнест, куря прямо в кабинете, прямо в лицо директору. — Работаю, — цедит сквозь зубы тот, устало потирая переносицу. Вызывать Эрнеста после шестилетнего перерыва, возможно, было не самой лучшей идеей. Его любили и ненавидели одновременно. Новенькие подозрительно косились. Но больше всего — боялись. — Да ладно? — он картинно выгибает облезлую бровь. — Спрашиваю, что делаешь в этом гадюшнике? Теперь управляешь, а? — Я не для этого тебя звал… У каждого своя судьба, свой путь, разве не так договаривались? — Судьба-то судьбой, а предательство своих идеологий — вот сущее зло, — скалится Эрнест. Выдыхает дым снова в лицо, тушит сигарету, и откидывается на стуле, закинув ногу на ногу. — Ну да плевать. Чего ты хотел? — Знаешь, мне хочется много чего сказать тебе, да только вот провоцировать на долгий разговор не хочу, — признаётся директор. Улыбка на лице Эрнеста будто приклеилась. Он ещё ничего не ответил, а уже чувство, будто тебя унизили. Самое забавное, что так оно и есть. — Я отреагирую на твою провокацию, только если захочу, — наконец, отвечает он, тут же посерьёзнев. — Мне противно тут находится, поэтому сильно затягивать не буду. Чего хотел-то? — Нам нужна информация на одну группировку. Я в курсе, что вы знакомы, а если и не знакомы, то это ненадолго. Наши рейтинги упали, убийства и насилие приелось, а людей нужно всколыхнуть новой хренью. Ты ж в этом мастер. Поможешь? Оплата наличкой. — Хочешь, чтоб я «своих» сдавал? У Эрнеста оскал, а не улыбка. До ушёй. Она будто разъедает твой мозг через глаза; насмешливая, ехидная. Предвкушающая. — Легко. Только насколько мне выгодно? — Эрни… — бывший друг понизил голос, будто их мог кто-то подслушивать, — люди гибнут. Эти отморозки людей убивают, грабят. Просто потому, что их верхушки крышуют. Разве тебе не интересны такие вещи? — То есть, ты решил разоблачить одних отморозков руками другого отморозка? Чтоб потом пришли ко мне? Ричи, ну ты как малое дитя, совсем шифроваться не умеешь. — Да нет же! — Ричи выдохнул, успокаиваясь — вспылить сейчас, значит, потерять контроль, значит — проиграть. — Я к тому, что у тебя есть понятия справедливости, есть какие-то морали, по крайней мере, я на это надеюсь, да, в конце концов, нечто подобное я наблюдал за тобой с десяток лет назад. Разве не ты всегда говорил, какие люди мрази? Разве не тебя возмущали законы и порядки, якобы защищающие, а на деле сковывающие обычных граждан? Разве не у тебя личные счёты с правительством? Эрнест молчал. Молчал долго, и директор понял, что его не слушают по отсутствующему взгляду последнего. Он вздохнул, потянулся за сигарой, и закурил сам. — Не путай агнцев с козлищами, Ричи, — наконец, не отрываясь от созерцания пустоты, говорит Эрнест. Медленно так, членораздельно, разжёвывая второму каждое слово, как маркером по тексту выделяя главное. А главное — вся речь. — Не люди меня раздражают, а их поступки — на людей как таковых мне плевать; не законы, а их превратное толкование; не личные счёты с властями, а то, что они считают меня мусором наряду с остальными. Я не мусор. Я — падальщик, а это разные вещи. Ричи, — вкрадчиво так, с прищуром, — я ведь, по-твоему, ничем не отличаюсь от тех, кто грабит и мучает людей, так почему ты решил, что мои какие-то отдалённо-моральные принципы устроят твои нужды? Тот молчал, уперев глаза в потёртый линолеум. Долго молчал. — Потому что когда-то ты спас нашу семью, — тихо, на грани слышимости, говорит Ричи, так и не посмотрев на гостя. — Это было не великодушие, — всё также, не отрываясь от одной точки, равнодушно отвечает Эрнест. — А, скорее, случайность. — Ты вытащил мою дочь из… Плохой компании. Твоей компании. Отговорил. А потом нас всех из горящей многоэтажки. Эрнест морщится. — Есть просто тип людей, которых беречь стоит — я ж людей насквозь вижу. Тебя бы не раздумывая бросил. — Но спас. — Потому что остальные бы по такой гниде убивались. — Эрни… — Ричи, чего ты хочешь? Взывая к моему состраданию — или что ты там пытаешься во мне разглядеть? — ты прикрываешь корыстные цели. Раскрыть чужими руками какое-то громкое дело, которое привлечёт много внимания. — Хорошо, — устало цедит тот, — поговорим на твоём языке. Если так, то ты сделаешь это? Я заплачу больше. Твоим именем будет красоваться первая статья. — Ещё чего! Популярности мне не хватало! — Так да или нет? — Хочешь громких заявлений? Больше жертв? Крови? Разоблачений? Эрнест снова закуривает, снова улыбаясь. Снова. Всё ведь циклично, да? Он прикрывает глаза, будто отдаваясь воспоминаниям, и Ричи ёжится, потому что знает, что это за состояние. — Жди тогда. Он поднимается со скрипнувшего стула, на котором всё время катался, берёт куртку, мельком оглядывает, словно запоминает, кабинет, не вызывающий ничего, кроме желания сжечь, и, уже в дверях, оборачивается. — Если убить убийцу, то количество убийц не изменится, зато изменится количество жертв. — Эрнест внимательно смотрит в глаза застывшего директора. — Не из-за тех ты беспокоишься, Ричи.