Ты - мой мир

      Проснувшись на другой день, Адель тут же взглянула на прикроватный столик и, убедившись, что на нём лежит кольцо из одуванчиков, улыбнулась, поняв, что вчерашний день не был сном. Надев домашнее платье, Адель взглянула в окно. Оттуда тут же полился яркий солнечный свет. Птицы щебетали уже вовсю. Это могло значить только одно — что утро окончательно наступило давно, а, значит, Оливер ждёт её уже довольно долгое время. «Должно быть, он уже приходил, но я ещё спала», — решила Адель и быстро спустилась вниз.       В столовой никого не было. Родители уже позавтракали и разошлись по своим делам. Няня, выбежавшая из комнаты, предлагала девочке отвратительную кашу и аппетитную лазанью с беконом, но Адель отказалась как от жидкой балланды, так и от приятного лакомства и побежала на улицу.       День и правда был тёплый и солнечный. Не обнаружив Оливера нигде поблизости, Адель решила, что он, возможно, уже ждёт её в их месте и ринулась перебегать улицу. Как и всегда, сбегая с холма, Адель сняла сандалии, отдавая свои босые ноги мягкой траве. Она пробежала мимо кладбища, к знакомой ей полянке — и вот уже два поваленных, как шалаш, дерева встречают её.       — Оливер! — крикнула Адель, расплываясь в улыбке. Ей уже представлялось, как Оливер на той стороне шалаша оборачивается и лезет к ней на встречу по шершавым опилкам. Но всё было тихо. Опилки на той стороне не зашелестели. Адель полезла в шалаш сама.       На той стороне было пусто. Солнце, как и вчера, освещало деревья и поляну. Расстроенная Адель вернулась на холм и решила сбегать за Оливером к нему домой.       Покрашенная высокая калитка была заперта, и Адель пролезла через проём в ограде. Её тут же изумила невероятная пустота и тишина на участке. Мало того, что здесь никого не было, даже ни одной вещи не виднелось на участке. Только двухколёсный велосипед Оливера стоял за домом, ожидая своего хозяина. Адель поднялась по ступеням и несколько раз позвонила в дверь. Какое–то время никто не отвечал, но наконец–то дверь открылась. Незнакомая женщина взглянула на Адель.       — Мисс, — произнесла она тоненьким дрожащим голосом. — Мисс, они уехали… до следующего лета… Мисс…       Дальше Адель не слушала. Грустное чувство охватило всё её существо. И пускай она не плакала, но ощущала, как слёзы вот–вот оросят всегда такое бледное личико её. Даже погода не казалась уже такой радостной и прелестной. Дни снова понеслись сплошным дождём и тягучей бесконечностью.       С самого дня уезда Оливера Адель засела за книги. Она читала каждый день, почти не переставая, временами забывая про еду, сон и время в целом. Родители, до сих пор видевшие её всегда радостно гуляющую по улице, удивлялись переменам.       Только вернувшись домой после сего грустного происшествия и едва успев оправиться, она свернулась клубочком на кровати и укуталась в одеяло. Мелкие слёзы зараз оросили её подушку, так что даже погода, прочувствовав её настроение, омрачилась. За окном зашелестел дождик, напоминающий бег детей осенью по сухим листьям. Адель пролежала недвижимо в одном и том же положении несколько минут, а потом решила, что барышням плакать не подобает. Почему–то вспомнились слова няни, которые та приговаривала каждый раз, качая при этом головой, когда кто–то из прислуги случайно разбивал тарелку или взрослые обсуждали какие–то грустные, но совсем не ясные Адель мысли: «Сегодня сладко да гладко, а завтра ямы да ухабы».       «Я, мы, да уха бы», — эхом повторила девочка непонятные ей слова, как будто это было своего рода заклинанием. Не желая больше выказывать своего огорчения, несмотря на то, что грусть колола её сердце невидимой противной иглой, Адель поднялась и стала рассматривать свои старинные вещи. Игрушки и куклы, которые она не по годам отбросила, украшения, которые она смастерила сама из подручных материалов. Вдалеке лежало отброшенное кольцо из одуванчиков. Адель провела рукой по лицу и глазам и сложила его в маленькую шкатулку, которую для неё когда–то сделал отец.       Дальше её взгляд упал на деревянный сундучок, каковой ей подарил дядя Райан. Она открывала его всего один раз, но ни разу не пользовалась его содержимым. Внутри находились книжки. Множество прекрасных книжек с картинками. Адель вытащила одну и принялась читать.       Слова лились из книги, слетали с её губ, сливались в образы и превращались во что–то, доселе ей неизвестное. Они погружали её в чудесные страны, где она никогда не была и вряд ли будет. Порой Адель завидовала счастью героев. Ей хотелось так же, как Дюймовочка, научиться летать и там, где–нибудь высоко–высоко, найти то, о чём она мечтает. Того, о ком она думает. Или, подобно Золушке, долго грустить и унижаться, чтобы после обрести счастье своё.       Дни летели за днями, и погода всё больше портилась. Для маленькой Адель наняли учителей, и теперь книгам она посвящала только своё свободное время. Во время учебных часов всё, о чём говорил когда–то Оливер, всплывало у неё в голове. Все педагоги были разные, и каждый по–своему был строг с маленькой воспитанницей. Одни поражались, как в таком юном возрасте может она знать вещи, ведомые лишь тем, кто вдвое–втрое старше её, да ещё и в силах рассуждать на таковые темы. Иные корили её за каждое проявление инициативы и демонстрацию собственных знаний. Для таковых Адель была лишь девочкой из богатой семьи, позволяющей себе смеяться над учителями и желающей выглядеть зазнайкой. И они не меняли мнения своего, несмотря на все её старания — а она в действительности прилежно училась и отвечала хорошо каждый урок. Родители не могли нарадоваться на неё; только одно их огорчало — непонятная грусть в этих глубоких синих глазах, а оттого не только отец, но и мать старались поменьше трогать её, считая, что ныне одиночество будет полезнее ребёнку каких–то глупых игр и ласк.       Однако то было совсем не так. Но именно в таковом раскладе формировался теперь характер Адель. Каждый раз она рада была делиться своими впечатлениями, но за то её лишь бранили или ограничивались сухими поддакиваниями. Она готова была отдать любовь из сердца своего родителям, но они сторонились её, решая давать дочери время побыть одной. Она росла в одиночестве и единственным предметом, каковому она могла отдаться без остатка, оставались книги.       В один холодный августовский вечер Адель сидела на нижней ступеньке крыльца их домика, обхватив руками колени. Просторное белое ситцевое вечернее платье скрывало её худенькую фигурку. Положив подбородок на колени, погрузившись в себя, она шевелила пальчиками ног в пыльном гравии дорожки, ведущей к забору. Маленькие её туфельки, аккуратно поставленные рядышком, виднелись на ступеньке лестницы. Светлые кудряшки волос заместо любого фонаря сияли золотом в погружающей в себя весь мир ночной тьме. Внезапно послышался скрип шин по гравию на той стороне забора, и девочка по привычке стремглав бросилась в дом. Посторонних — даже если от них её отгораживал целый забор, она до сих пор сторонилась. Но когда она тарабанила босыми маленькими ножками, немного пыльными от гравия, в который они только что были погружены, отец внезапно позвал Адель к себе. Девочка сделала вид, что только что повторяла урок по грамматике, но на зов отца откликнулась сразу же и выбежала к нему.       — Адель, — произнёс почти незнакомый ей суровый мужчина, коего все наказывали ей называть отцом, с такой непривычной для него улыбкой, распахивая для неё объятия. Немного неуверенно, но девочка приняла их, и сердце её затрепетало от чего–то приятного, доныне ей незнакомого. Тем временем, тот продолжал: — Похоже, к тебе гости.       Адель не поверила своим ушам. Сердце быстро забилось в груди. Она подбежала к окну, готовая уже закричать знакомое и милое имя. Но радость её была недолгой. Машина остановилась у самого забора, и из неё вышел не тот, кого Адель так надеялась увидеть.       Мужчина закрыл за собой дверь автомобиля. За ним вышел высокий кареглазый юноша, похожий на отца как две капли воды и так хорошо знакомый Адель. Девочка отшатнулась от окна, пребывая в некотором смятении. Она уже не знала, радоваться ей или огорчаться. Дядя Райан снова был здесь.       Только заприметив из полуоткрытой шторки за окном знакомые черты некогда её товарища, Адель сделала вид, что ей безразлично появление Райана, хотя в глубине души она радовалась тому, что теперь она не совсем одна. С дядей Райаном можно было поговорить по душам. Правда теперь, может быть, он сильно изменился. Месяцы, в которые не видишься с людьми, сильно меняют их. Неся в руке какую–то коробку, Райан вслед за отцом вошёл в дом. Адель побежала в свою комнатку и забралась в самый дальний уголок, вытащив несколько кукол и разложив пред собою. Она пыталась включиться в игру, но никак не могла привлечь своё внимание к этому. Адель всё хотелось послушать, что происходит внизу — не слышны ли приглушённые шаги Райана, не скрипнет ли дверь, ведущая в её маленькую комнату. Но всё было тихо. Адель жгло любопытство. Как–никак, ей хотелось поскорее увидеть Райана.       Наконец на лестнице раздались шаги. Сердце девочки заколотилось, как сумасшедшее. Она придвинула кукол ближе к себе, говоря их голосами и приводя каждую в движение. Стук в дверь заставил её обернуться.       — Простите, что помешал, можно к вам? — раздался знакомый голос, и в комнату вошёл Райан. Он был такой, каким Адель его и запомнила в их последнюю встречу. Каштановые волосы, не стриженные, вихрами копошились на голове — на лад моде подростков. Адель любила, будто маленький попугайчик, забираться в них руками и перебирать, когда дядя Райан дремал на диване у них в гостиной — настолько густые они были. Те же зелёные глаза его лучились добротой при виде неё — ни у кого из старших мальчиков Адель не видела таких глаз, да, впрочем, и не могла видеть в силу того, что с соседской ребятнёй не общалась. А на губах играла та же приветливая улыбка. Девочка вновь отвернулась к куклам, не без труда скрывая улыбку, пытаясь не обращать внимания на оклики дяди Райана, его приближающиеся шаги, нарочное громыхание коробки в его руке — не новый ли это подарок для неё?       — Простите мне моё безрассудство, вы, должно быть, заняты, — произнёс Райан.       — Ничего страшного, вы мне не мешаете, — ответила Адель, не поднимая головы, всё ещё стараясь скрывать не дающую покоя губам улыбку, для себя осознавая, что снова вживается в роль их любимой с дяди Райаном игры в XIX век. Однажды, зачитавшись каких–то книжек с папиной полки в закрытой библиотеке, Адель страстно захотела жить в этом времени. Правда, поняла она не так уж много, но разговоры того времени и то, что девушки всегда носили платья, ей безумно понравилось. И как–то за этой игрой её застал дядя Райан, решив незамедлительно к ней подключиться.       — Я совсем ненадолго. Мы с вами не виделись давно. Вы, верно, меня и позабыли?       — Нет, я вас прекрасно помню. Так, если бы мы распростились только лишь вчера, — Адель начала улыбаться. Таковые разговоры на «вы» её всегда очень забавляли.       — Ну, что ж, то радует, — по его голосу Адель поняла, что юноша тоже улыбается. Больше не в силах сдерживаться, она выбежала из своего уголка и подбежала к тому, кого так давно не видела и лишь теперь осознавала, сколь сильно по нему всё то время тосковала.       — Дядя Райан! — радостно крикнула она. Райан улыбнулся. Адель, несомненно, подросла, но светлые её волосы, всегда напоминающие ему жидкое золото, привычно лежали по плечам, на милом детском лице по–прежнему светились лучистые синие глаза. Невероятно синие. Таких, наверное, даже и не существует.       — Я слышал, ты чуть ли не все мои прошлые книги прочитала, — говорил он, раскрывая картонную коробку. — Твой отец говорит, что ты будто голодный волк стала: не читаешь книги, а буквально поедаешь их. «Ей нужны, — тут он, на манер отца её, нахмурил брови, принимаясь говорить непривычно строгим басом, так что Адель не могла от сей шалости не рассмеяться, — всё новые и новые книги, ведь она никак не может насытиться! Всё новые — да ещё желательно большие и толстые». И вот, — добавил он, вновь становясь прежним, таким знакомым и любимым ей дядей Райаном, — я привёз тебе ещё несколько. Думаю, тебе должны понравиться.       Адель пролистала несколько книжек. Все они были в прекрасных обложках, но внутри не было ни одной картинки, и, дабы не умирать ныне от скуки, она просто оставила их в сундучке. Решено было сразу же отправиться на прогулку по старым и новым, показанным Оливером, местам. Как и всегда прежде, дядя Райан засмеялся, услышав этот грозный призыв её звонким голосом, и Адель на мгновение почувствовала себя неловко, как она всегда ощущала себя, когда кто–то из взрослых смеялся при ней. Она никак не могла взять в толк, почему те, кто старше, порой смеются над детскими поступками.       Адель щебетала всю дорогу, ведя дядю Райана по тропинке, усеянной гравием, к их семейному саду, где уже вовсю клонились от тяжести яблони и цвели в отдельно отведённых для этого местах неприкасаемые мамины цветы; затем, за оградой их дома — вдоль лугов, где они половину лета носились с Оливером; вдоль холмов, по которым они сбегали прямо к шаткому мостику с бушующей под ним речкой. Она не пыталась бежать впереди или отставать и шла с дядей Райаном под руку, точно с братом, а он, должно быть, испытывал то счастье, которое охватывает человека, когда он ведёт ребёнка за руку. И тогда Адель решилась — дядя Райан был именно тем, кому она могла поведать о нынешних чувствах своих.       — Дядя Райан, а ты веришь в любовь?       Она спросила это так беззаботно по–детски, что юноша даже не в первую секунду сориентировался, и Адель восприняла его молчание как обдумывание вопроса её, а потому лишь улыбнулась. «Ну, конечно, он верит!» — думалось ей. Как можно в этом сомневаться, читая книжки, которые он привозит?       — А ты мечтаешь выйти замуж? — он повернулся к ней, и, хотя лицо его ничего не выражало, Адель показалось, что в уголках его глаз спряталась улыбка.       — Мечтала. Но теперь я не думаю, что смогу когда–нибудь выйти замуж.       — Почему?       — Потому что это невозможно без любви. Вот если бы это был кто–то вроде тебя, дядя Райан!       Он остановился в крайнем изумлении, должно быть, заливаясь теперь краской от этой внезапной детской откровенности, а Адель продолжала легонько тянуть его вперёд, думая только о лете, чудесной погоде и Оливере, который — о, как бы ей этого хотелось! — поскорее вернулся на соседский участок.       — Послушай, Адель, когда ты станешь взрослой, ты встретишь того, кому суждено будет стать твоим мужем. И если ты будешь чувствовать, что тебе хорошо с ним, значит — это и есть твоя любовь.       Она кивнула и почти тут же забыла об этом разговоре, лишь радуясь тому, что оказалась права, и дядя Райан смог понять её в её чувствах.       А накануне они с ним читали. Адель, всё ещё имевшая некую неприязнь к книжкам без картинок, с жадностью слушала дядю Райана, опершись лицом на обе руки и прислонясь грудью к столу, а он читал тихо, размеренно, будто специально для неё делал понятным каждое неясное ей слово. А когда она стала понемногу засыпать, она почувствовала, как он взял её на руки и отнёс в её комнату. В какой–то полудрёме она видела, как он расстегнул на ней платье и рубашку, усадив при этом на край кровати. Ночная рубашка, оставленная здесь няней, лежала на подушке, и дядя Райан надел её ей чрез голову, всё время что–то болтая о пустяках вроде того, что не расстёгиваются пуговицы. А когда он, наконец, уложил её, она вдруг открыла глаза и, обхватив его руками за шею, легонько чмокнула в щёку, и на мгновение ей отчего–то показалось, что от дяди Райана, как и от Оливера, пахнет мёдом, летней скошенной травой и украденными грушами.       Но не каждый день они могли проводить вместе. Адель всё ещё училась на дому, хотя порой эти занятия ей жутко надоедали. К тому же, она не могла не заметить, что всё же что–то изменилось в дяде Райане. Дни пролетали незаметно, и, несмотря на прохладу, на душе у Адель было хорошо и спокойно. С приехавшим старшим другом ей было намного интереснее, чем одной, пускай он даже и не согласился залезать в их с Оливером маленький шалаш и порой не понимал её мыслей и о чём она пыталась ему сказать, зато он всё также охотно ходил с нею на кладбище и рассматривал фотографии в старых, пахнущих сыростью альбомах. Но всегда задумчивый и отрешённый, любивший проводить время с ней одной, с Адель, он теперь часто подолгу засиживался за столом со взрослыми, не отвечал на её отклики, когда брал фотоаппарат — который, похоже, стал его новой любимой игрушкой, и уходил куда–то, а затем возвращался и снова шёл ко взрослым, показывая сделанные снимки. Не раз фотографировал он и её, но маленькая Адель побаивалась фотоаппарата и всё время норовила убежать от него куда подальше.       — Он забирает ваши лица и делает из них свои истории! — убеждала девочка взрослых, указывая им на нового друга дяди Райана. А те только смеялись в ответ на все её доводы. И Адель уже начинала считать, что с приездом дяди Райана ничего толком не изменилось — она была столь же одинока, что и до него. Да и впрочем, кому, будет приятно, ежели его будут поднимать на смех и потешаться над его чувствами!       Она продолжала учить уроки и проводить время за книгами. Сад за домом опустел и словно состарился от наступившей осени. Когда Адель приходилось выходить в него, она садилась на мокрые от дождя качели, которые тихо поскрипывали при качании, или будоражила деревья, с которых тут же красиво начинали сыпаться разноцветные листья. И хотя это была не первая осень в жизни Адель, ей казалось, что это место именно этой осенью, именно сейчас прощается с ней навсегда.       Дождь моросил весь день. Адель не видела дяди Райана со вчерашнего дня. «Должно быть, сидит дома», — решила Адель. В этом не было ничего странного, учитывая все взрослые увлечения, которые стали присущи ему совсем недавно. Порой Адель заговаривала с ним о дальних странах, о которых ей говорил Оливер, и спрашивала дядю Райана, знает ли он о них. «Ну, разумеется», — сухо отвечал тогда он и начинал заниматься своими делами. Но дядя Райан не появился ни за завтраком, ни за обедом. Ни на другой день…       Адель отбросила очередную книгу. У неё совсем пропало настроение читать от всей этой сырости за окном и непрекращающегося проливного дождя. К счастью, отец в это время позвал её к себе снизу, и Адель побежала по лестнице к нему.       Она прошарила весь первый этаж, разыскивая отца. Его не было ни в гостиной, ни в столовой, ни в других комнатах. Девочка взглянула на дверь кабинета. Без сомнения, отец никогда не пускал её — да и никого — туда. Именно в кабинете у него было личное пространство, атмосфера, которую никто не смел нарушать. Так считала Адель. Она осторожно толкнула дверь.       Отец и мать тепло приветствовали её. Строгий и суровый всегда, отец Адель казался теперь ей каким–то осунувшимся. Он скрестил руки за спиной и подошёл к окну. В лучах блеклого осеннего солнца была отчётливо видна его стройная осанка.       — Адель, нам придётся уехать, — спокойным голосом сказал он. — Наверное, мы вернёмся только к лету.       Уехать? Адель метнула взгляд на улицу, где, наверное, сейчас дождём заливает её любимый сад.       — Мы собираемся в город, Адель. На неделе тебе следует собрать все свои вещи.       Адель взглянула на маму. Она сидела на краю огромного кожаного дивана и смотрела в никуда, точно даже не видела дочери перед собой. Девочка вбежала в свою комнату, не в силах сдерживать слёзы. Всё, к чему она привыкла — всё это ей придётся теперь оставить. И неизвестно, как надолго. Её грусть и обиду усиливал дождь, стучащий в окно.       С того дня в коридоре, всегда обширном и просторном, прямо возле двери, поселились чемоданы. Множество сумок и коробок, которые увеличивались с каждым днём. Напрасно Адель просыпалась каждое утро с мыслями, что идеи родителей об отъезде ей только приснились. К тому же, по дому стали ходить разговоры о том, чтобы в скором времени отдавать Адель в школу. Даже само слово страшило её. Мало ей этого гнусного переезда в город!       Но вот день отъезда настал. Адель села в машину, мечтая остановить время или вернуть его назад. «Только бы это был сон! — повторяла она про себя всю дорогу. — Пускай я сейчас проснусь дома, при ярком солнечном свете, и ничего этого не будет!» Она задремала было, влекомая тихим гулом машины, а, когда та остановилась, резко открыла глаза, вставая с места. Пред нею снова был её летний домик, и Оливер встречал у порога, и няня ругала её за то, что она вновь пропустила завтрак… Видение рассеялось, и дождь, нещадно барабанящий по стёклам, предстал глазам её. Адель, держа в руках свои вещи, вылезла и заметила высокий дом, совсем не похожий на тот, в каковом жили они раньше.       — Теперь это будет не только наш дом, Адель, — говорила ей мама, ведя её за руку. — У нас будут здесь соседи. Много соседей. А мы будем жить в отдельной квартире, которая будет только наша.       — А она большая?       — Не такая большая, как наш прежний дом.       — А соседи у нас будут такие же, как раньше?       — Они будут похожи на них, но у них будут собственные квартиры.       — А дядя Райан будет жить с нами?       Мама остановилась, и Адель тоже. Тяжёлая дверь подъезда захлопнулась за ними.       — Ты скучаешь по нему?       — Нет, ему совсем не интересно играть со мной, — обиженно ответила Адель.       — Ты не права, милая. Он был очень рад тебя видеть.       Адель ничего больше не сказала, продолжая проходить лестницы — одну за другой.       С тех самых пор, дни, каковые не приходилось ей отсчитывать, оттого, что они итак были наполнены веселием и беззаботностью, теперь совсем полились непрерывной хмурой чередой и даже совсем скоро стали казаться ей одинаковыми. Учителя, правда, к ней больше не приходили, и попросить у кого–либо вымыть посуду, приготовить завтрак, либо одеться (так раньше было с няней) она не могла, но и ворчать ныне на неё также было некому, что–де она рано проснулась и может перебудить весь дом. Впрочем, Адель недолго радовалась празднику тому. Теперь ей даже казалось, что с няней дни выглядели куда веселее и менее однообразно.       Осень совсем не радовала её. Вместо обещанных красок, о которых говорила ей мама, Адель видела лишь дожди за окнами каждый день. Изредка, правда, они с нею выходили по вечерам дышать вкусным вечерним воздухом — пахло так, как обычно пахнет после дождя. Отец её, не перестававший быть неприступным ни на мгновение, снова отстранился. Когда ехали они в машине, и он сидел на переднем сиденье, она полулежала на кресле своём позади него и, пока теребила полы повешенной на спинку его кресла куртки, ощущала запах её, он отчего–то казался ей совершенно родным и приятным, что на какое–то время заставило её задуматься, что ныне он станет куда ближе к ним с матерью. Однако такового не произошло. Он по–прежнему был весь день в делах в своём новом кабинете. Девочка почти не видела папу и всё надеялась, что вскоре вновь настанет то прекрасное время, когда они все поедут в их летний домик.       Адель больше времени стала проводить с мамой, и это было одновременно и странно, и чудесно. Всегда такая загадочная для неё — но при этом без тех холода и отрешённости, которые она ощущала от отца, эта женщина вдруг преобразилась пред нею и стала самым родным на свете человеком. И если раньше с мучившими её вопросами она обращалась к книгам, а с просьбами застегнуть платье или расчесать волосы — к няне, то теперь во всём этом ей стала помогать мама. И Адель вдруг обнаружила, что самое прекрасное в жизни — замечать улыбку на лице этой женщины. Мечтать стать взрослой, чтобы быть похожей на неё. А особенно непередаваемо приятное чувство появлялось, когда она прижимала её своими тёплыми руками к своей груди, и Адель замирала, слыша её сердце и пытаясь сосчитать удары. Утром они обычно вместе сидели за завтраком и оживлённо разговаривали. Адель с интересом наблюдала, как мама готовит еду и приносит тарелки на стол и порой пыталась ей помогать. Всегда такая незнакомая и далёкая, она стала для девочки теперь близким другом. Адель и сама чувствовала, что никто не может ей её заменить.       Когда она читала книги, мама часто заглядывала к ней, и они погружались в неизведанные книжные миры вместе. А по вечерам мать читала ей сама. Сидела у её кровати и под свет ночника уводила Адель в сказку. В сны, которые запомнятся ей своими цветами и запахами, своими фантазиями и чудесами.       tab>У её мамы были длинные густые тёмные волосы. Адель научилась их ей причёсывать сама. Это занятие казалось ей не только интересным, но и очень увлекательным — наблюдать, как шелковистые густые пряди, одна за другой, проходят через незатейливые зубчики, становясь при этом ещё более гладкими. Ещё более красивыми. Порой мать так и заставала её за этим занятием — девочка, почти не дыша, любовалась её красотой и не могла от восторга вымолвить ни слова. Разумеется, мама была не первой женщиной, которую Адель видела в своей жизни. Были это и учителя, и её прошлая няня, и какие–то знакомые отца по работе, появлявшиеся в его кабинете — все одинаково сложенные, с грубо зачёсанными волосами и пасмурными лицами. Не то что у неё. И мама Оливера. Но все они, если и оставались в памяти Адель, то быстро изглаживались, и образ родной матери заменил ей образ любви — той, о которой пишут в книгах про XIX век; той, о которой она мечтала, когда проводила время с Оливером.       Так и проходило время, и от маленькой Адель не могло скрыться приближение зимы. С мамой они меньше стали гулять на улице и всё больше сидели дома, читая книжки и разговаривая. Книжки были подаренные дядей Райаном — девочка наконец–то вытащила их из сундука.       Адель смотрела в окно и словно сквозь открывающийся пейзаж видела домик своего лета и мальчика со светлыми волосами и всегдашней улыбкой на лице. Оливер. Это имя не выходило из её головы все эти дни, точно отпечаталось там. В глубине души Адель осознавала, что встреча с ним ей уже никогда не светит, но всё равно надеялась, что как–нибудь чемоданы и сумки снова будут стоять в уже новом и ещё более просторном коридоре, и отец с матерью снова позовут её собираться, а затем светлый домик встретит её, примет к себе с лучезарной улыбкой светлых окон, а через проём в заборе к ней перелезет Оливер, держа в руке кольцо из одуванчиков…       Адель очнулась от этой дрёмы, услышав голоса отца и матери в другой комнате. Она не понимала, о чём они говорили, потому что слова через дверь долетали эхом и отрывками, а вскоре и вовсе стихли. Адель снова приуныла и принялась за одну из книг без картинок, которые подарил ей дядя Райан.       Холода продолжали приходить. Наступление зимы Адель чувствовала не только по заморозкам, но и своим настроением, грустью, ностальгией — теми самыми детскими чувствами, которые забываются ко взрослому возрасту и стираются как ненужные, давно ушедшие, казавшиеся такими нелепыми и беззаботными. Не первый вечер, томясь и грустя, она глядела на бегающих во дворе детей, которые кидались друг в друга снегом. Это казалось ей дикостью, было совсем непонятно её детской душе, но, похоже, самим детям занятие нравилось, потому что они могли не прекращать его часами, при этом смеясь и бегая друг за другом. И тогда она вдруг вспоминала, как они познакомились с Оливером, пока дрались на мечах, и тогда ей тоже хотелось очутиться на улице вместе с этими беззаботными детьми.       Но больше всего ей нравилось наблюдать за зимой за окном. В этом году она, как и её прошедшее лето, выдалась какой–то особенной, и именно эту зиму Адель предстояло запомнить надолго. Ей постоянно хотелось сидеть у замёрзшего окна, несмотря на уверения отца и матери о том, что нельзя забрасывать уже пройденные уроки, следить за хлопьями с неба, бегущими по белоснежному подоконнику, или же ожидать наступления вечера — это было особенно красиво. Однажды, изумлённая увиденным, Адель побежала искать родителей — в особенности, ей хотелось поделиться увиденным с матерью. Но она обнаружила обоих в комнате мамы. Та без сил лежала в постели и казалась какой–то особенно утомлённой и уставшей, а под красивыми голубыми глазами, где всегда красовались улыбчивые ямочки, теперь выступили страшные тёмные пятна. Испугавшись, маленькая Адель пошатнулась, в первую секунду и не узнав её.       — Что случилось, родная? — негромко спросил отец. Это непривычное обращение «родная» ещё больше усилило подозрения, закравшиеся в самое сердце Адель. Да и вечно стальной холодный голос отца теперь звучал как–то слишком хрипло и в то же время очень тепло.       — Мама, пошли посмотрим на снег? — будто не замечая почти незнакомого ей человека, Адель бросилась к матери на шею, отчего той пришлось немного приподняться и переложить отяжелевшие сбитые волосы — даже их не узнавала Адель сейчас — на другую сторону.       — Мне сейчас нездоровится, милая, — улыбнулась та, и Адель и без лишних слов — по одним только родным грустным глазам, точь–в–точь таким же, как у неё самой, поняла, что улыбается она через силу. — Расскажи мне так.       — Там так красиво! — девочка развела руками, пытаясь передать в этом жесте всю красоту увиденного. — Темно вокруг, нет ни одного человека, и снег валит, а фонари всё горят, горят, и кажется, будто с неба сыплются звёзды, — на мгновение она обернулась к отцу и уже не в первый раз за этот день изумилась тому, с какой теплотой и любовью глядит на неё этот суровый человек.       — Я же говорю тебе, ей пора в школу, — слегка смеясь, проговорил он, обратившись к матери, и внезапно легонько притянул Адель к себе, поцеловал в макушку и вынес из комнаты, пытаясь ступать тихо, точно мышка. — Оставим пока её одну, — шепнул он девочке. — Пусть отдыхает.       Беспокойство за маму не давало Адель ей покоя — она все дни теперь проводила в спальне и, как только девочка заходила туда, либо дремала, либо читала. Адель обыкновенно подходила к ней и обнимала её за плечи, гладила по густым чёрным волосам.       Отца Адель почти не видела. Он стал больше времени проводить в своём кабинете. Только раз он вышел оттуда, и Адель совершенно не узнала его. Всегда такой суровый и статный, теперь он казался девочке очень бледным и исхудалым. От того отца, которого помнила Адель, в нём остались только осанка и суровые скулы на лице.       — Мама болеет, — в тот день сказал он ей. — Не тревожь её особо.       Адель знала это, но всё равно кивнула и проследовала в комнату матери. Та сидела в кресле, укрытая белой узорчатой шалью, и читала — тихо, почти не шевелясь, даже несмотря на болезнь свою, красивая и царственная, почти как бездвижная кукла, и лишь иногда перелистывала страницы. Девочка, осторожно ступая, подошла к ней. Мать подняла голову и улыбнулась, но Адель видела, что делает она это с трудом. Она села подле неё и положила голову ей на колени, пытаясь сдерживать подступающие слёзы. Ей хотелось жалеть мать, отгоняя тем самым всякую болезнь. С того часу она стала заходить к ней каждый день, искренне надеясь хоть чем–то помочь ей. Напрасно отец просил её не подходить близко к матери, дабы не заразиться — все таковые слова его из–за сильной к нему холодности Адель воспринимала как мотив действовать совершенно противоположно.       Проснувшись однажды, она выглянула в окно и поняла, что её ждёт замечательный день. Волнение с огромной силой проникло в сердце её. Она ощутила, что должно произойти что–то хорошее. И оно обязательно произойдёт. Не завтракая и даже не умываясь, побежала в комнату матери, и, пока совершала это, сердце её норовило выпрыгнуть из груди. Когда же она перескочила долгожданный порог и подбежала к кровати, мамы там не оказалось. Вначале она несказанно расстроилась, но затем побежала в столовую, где застала отца и мать разговаривающими. Давно не видела ни его, ни её она таковыми весёлыми, резво, будто птицы, щебечущими друг с другом.       — Нет, правда, мне уже лучше, — возражала мать отцу, загружая раковину тарелками. И действительно, за весь день Адель ни видела, чтобы она хоть раз устало вдохнула или присела. Так продолжалось всю неделю.       Девочка чувствовала, что выздоровление мамы уже близко и верила в то всем сердцем. Да и весна не заставляла себя ждать. Хотя Адель и находилась всё ещё большую часть дня дома, наблюдая за готовкой мамы или помогая ей, она уже иногда выходила на улицу, порой чувствуя себя очень взрослой оттого, что гуляет одна.       Адель нравилось наблюдать за прохожими на улице и придумывать, куда они могут идти и зачем. Девочка могла часами качаться на качелях и следить за спешащими людьми, за расцветающей природой, за ранними птицами, которые пели сейчас так же, как и летом, но по первому зову матери тут же бежала домой. Для неё это было пока что совсем необычайно: все вокруг спешили, и лишь для неё одной время остановилось, вернув весну, прежнее тепло и здоровье мамы.       И опять начались быстро пролетающие дни и вечера со сказками. Девочке снова не приходилось скучать: только дни теперь были тёплыми и солнечными — не то, что зимой. Адель радовалась приходу тёплой поры, и хотя она теперь снова не видела отца, ей было отрадно наблюдать, как мама поправляется, как снова улыбается без особых усилий, как весело смеётся и как много всего вновь рассказывает. Когда мать делилась с нею историями, Адель невзначай вспоминала Оливера, который столькому её научил. Она действительно была умна не по годам. Как–то раз она услышала разговор отца и матери из–за двери, где первый говорил, что её следует отдать в школу. Адель съёжилась от знакомого ненавистного слова, но от речи матери улыбнулась.       — Ну, зачем же, дорогой, — отвечала на это мать. — Ты же видишь, она итак сама многому учится.       На это он не нашёлся, что ответить, но стал привозить дочери книги с картинками. Всё же даже стальной и неприступный отец был слаб пред её мамой! От этого обрадованная Адель окончательно забросила сундучок, подаренный ей дядей Райаном, чтобы приняться за книжки с картинками, что привозил ей папа.       В днях, полных домашних забот, помощи матери, одиноких прогулок и мечтаний о предстоящем переезде, Адель совершенно позабыла о своём дне рождении. Она вспомнила о нём лишь, когда мать в один день ей сказала, что они с отцом готовят ей замечательный подарок. Адель, и без того обрадованная выздоровлением мамы и множеством новых книг, которые ей еженедельно привозил отец, чуть совсем не потеряла голову от счастья. Подарком, о каковом она так давно мечтала, могло оказаться только одно — их предстоящий переезд и долгожданная встреча с Оливером.       Сны Адель переменились. После одной такой ночи, почти не отличая сновидение от реальности, девочка проснулась утром, разбуженная тёплыми и приветливыми лучами солнца. Она, конечно, скоро осознала, что всё увиденное было сном, но именно сегодня, знала она, этот сон должен был сбыться. Адель с улыбкой побежала в комнату к матери и остановилась прямо у порога, точно оглушённая чем–то. Мама лежала на кровати и, по всему видимому, спала. Адель не придала бы этому никакого значения, если бы не сидящий рядом отец, чьё лицо казалось сейчас Адель много мягче и грустнее обыкновенного. Слёзы одна за другой катились по его бледным щекам.