Ты - мой мир

      Адель на цыпочках выбежала из квартиры и прикрыла за собой дверь. Отец ещё спит, но утро ждать девочку не будет — Адель это знала наверняка. Оливер заметил её, как только она выбежала в освещённый ярким солнцем двор. Волосы её в свете зарождающегося дня как–то по–особенному сияли — длинные, совершенно золотистые. И вся она — включая и то и дело мелькавшую на лице улыбку, и дивные розовые щёчки с ямочками, светилась счастьем и той детской простотой и искренностью, которые в городе мало встретишь даже у детей. Он уже и забыл, что это такое — когда девочка задорно смеётся, когда перебирает хрупкими ножками по ступенькам, спеша к нему. Это была Адель, какой он запомнил себе её. Оливер отбежал от других ребят и подошёл к ней.       — Наконец–то, Адель! Пошли, кое–что покажу!       Воспоминания о когда–то ушедшем лете давно размылись в мыслях у Адель. Она просто была счастлива — может, где–то и немного наивно, но она не думала об этом. Окончив уже второй год в школе, Адель изумилась тому, как быстро летит время. До этого она не задумывалась о том, что один день может сменять другой, а время — проходить. До определённого момента ей казалось, что жизнь бесконечна, и каждый день она будет преподносить тебе одно и то же. Солнце, лето, тёплые вечера у костра с Оливером и его друзьями по соседству. Что она каждый раз будет просыпаться чуть ли не с рассветом и из–за невозможности отпереть входную дверь, будет вылезать из окна, бежать на встречу к мальчику. А потом Оливер внезапно уехал. А потом умерла её мама. И жизнь перестала казаться маленькой Адель сплошной беззаботной полосой. Вместе с осознанием этого к ней пришло что–то новое, к чему Адель не знала, как относиться. Здесь была и память о матери — размытые и нечёткие воспоминания. Адель ужаснулась, когда поняла, что почти забыла её — остался только образ. Иногда Адель гуляла и пыталась найти её образ в других людях, в других женщинах, которые держали за руку своих детей. Счастливых детей. Адель взглянула на улыбающегося Оливера. Даже к нему она стала относиться по–другому. Его взгляд уже не вызывал у неё улыбку. Это было что–то иное — неведомое трепетание сердца, с которым Адель не знала, как бороться.       В общем–то, весь мир она видела теперь другими глазами. Например, Адель замечала, что эти улицы, которые встречали её каждый день, нисколько не походили на улицы, описываемые в книгах. В книгах даже люди были другие. Адель было и больно это осознавать, и в то же время немного приятно, ведь она живёт совсем не как в книгах, а в настоящем, словно совершенно другом мире. В голове день изо дня появлялось много мыслей. Если бы Адель могла, она бы задала сотню вопросов, но вряд ли бы получила на них столько же ответов. Так что единственным её попутчиком по жизни оставался Оливер — Адель, правда, не засыпала его прям сотней вопросов, зато на некоторые получала ответы.       Вопросы о чём угодно. Когда они начинали играть в эту игру, Адель откровенно спрашивала Оливера о том, что её интересовало. Несмотря на всю открытость и лёгкость в отношении с ним, Адель осознавала, что Оливер старше её. Дело было не только в возрасте. В следующем году Оливер будет заканчивать пятый класс — а это означает, что он уже перейдёт в среднюю школу, став одним из тех школьников, каковые ныне смотрят на неё, Адель, свысока, в совершенстве чураясь тех, кто хоть на год младше них и хоть на дюйм — ниже. Адель могла это трактовать не иначе, как-то, что они пытаются походить на взрослых — порою именно так и относились к детям эти прожившие достаточно долго на свете люди. Вместе с тем, не могла она не признать, что чувствует опасение по отношению к ним. Ей до сих пор с ужасом вспоминались первые годы в школе, когда то и дело заставала она сцены, при каковых группа ребят дразнила девочку, что была младше их, доводя её до слёз. Как только мысли сии закрались к Адель в голову, она вперила внимательный взгляд в Оливера, а после уверенно кивнула самой себе. Нет, она не допустит, чтобы Оливер стал таким же, ведь он поклялся, что они станутся друзьями на всю жизнь, и навряд ли слова его были более пустыми, чем шёпот ветра в поле. Впрочем, Адель тут же отбросила эти мысли. Когда впереди целое цветущее лето, и рядом с тобой тот, кто готов дарить тебе каждую его секунду, едва ли хочется думать об таком. К тому же, именно ныне, на каникулах, сможет она отдохнуть от места, каковое внушало ей страх изначально названием своим, а после таковым оказалось и на деле — школы. С первого класса Адель невзлюбила место, в каковом училась, а вкупе с ним — множество людей, каждодневно снующих по зданию туда–сюда. Как известно, нет ничего ужаснее для привыкшего слушать мысли свои и уединяться, как сильнейшее скопление народу. И даже не в собственных переживаниях крылась причина, по каковой Адель сторонилась школьников — отнюдь. То было чистой воды стеснение, ведь временами она не знала вовсе, как повести себя с ребятами, ежели и подходили они к ней с вопросами о дружбе, и пытались вести себя приветливо и непринуждённо. После нескольких безуспешных попыток к робости примешалось беспричинное недоверие. Адель в буквальном смысле находила злой умысел в том, что кто–либо собирается дружить с нею и по–прежнему доверяла только одной девочке — Оливии. Да и знакомство с нею произошло совершенно случайно. В тот день обе они сидели во дворе на лавочках, друг напротив друга, и, как после оказалось, читали одну и ту же книжку. Только вот Адель внимательно, как и было, в общем–то, присуще ей, вчитывалась в каждое слово, а Оливия, напротив, быстро пробегала глазами по странице, стремясь поскорее покончить с очередным произведением из школьного списка литературы. Но никогда в своей жизни она бы не призналась Адель в том. Так же, как и все одноклассники, она мечтала завести дружбу с таинственной новенькой, но подобно остальным, не знала, как к ней подступиться и с чего начать разговор. Поэтому Оливия, гордясь дружбой с Адель и считая, что их свели вместе сами обстоятельства, терпела её страхи пред одноклассниками и другими учениками школы, выслушивала забавные и не всегда понятные ей мечты подруги своей, мирилась с тем, что при разговоре Адель обыкновенно уходит в себя, отстраняясь ото всех, и даже, кажется, едва ли слышит, что ты ей говоришь. Адель же, в свою очередь, чувствовала рядом с Оливией себя как никогда спокойной и защищённой. Так продолжалось, пока вновь в жизни её не возник Оливер. Тогда по какому–то негласному согласию оба, пускай и не подозревая того, пытались ввести Адель в круг знакомых своих, приобщить её к тем, с кем общались сами. Однако каждому ведомо, куда временами приводят благие намерения, и оттого и Оливия, и Оливер всё чаще недоумевали, почему Адель отказывается от этого и, ссылаясь на уроки и книги, уходит от предлагаемого ей общения.       Адель не только проводила все дни лета во дворе. Она видела отца, устававшего после работы, иногда дремавшего в кресле или на диване, и пыталась помогать ему, чем могла. Но с каждым разом отец возвращался домой всё в более и более позднее время и всё тяжелее и тяжелее маленькой девочке было добудиться его. Поэтому Адель приняла решение приниматься за некоторые не свойственные детям её возраста дела сама. Она научилась своими силами справляться с некоторыми домашними заботами. Кроме уборки и — порой — помощи отцу в готовке она стала учиться вышивать, но и книги тоже не забрасывала. Печатные издания девочка глотала слишком быстро. Они заканчивались, не успев начаться. Страница за страницей — и вот на развороте Адель держит уже внушительное число листов, а страниц до конца остаётся всё меньше и меньше. Адель ненавидела момент, когда ей приходилось дочитывать книгу. Чувство, когда она отбрасывала от себя книжных друзей, казалось ей самым ужасным чувством на свете, но она ничего не могла с ним поделать, и ей приходилось расставаться с одной, другой, третьей книгой… Адель потеряла счёт книгам, которые она читала. Её просто тянуло в другой мир, и она покорно уходила туда вместе с книгой. От этого их, правда, становилось всё меньше, а отец книг больше отчего–то не привозил. Адель не расстраивалась и по этому поводу. Она решила перечитывать книги, пусть даже в скором времени она и зачитает их до дыр.       Однажды Адель уносила тарелки из столовой и внезапно вспомнила, как когда–то она также помогала маме. Размытый образ с прекрасным лицом, на каковом от счастливой улыбки при виде дочери каждый раз вспыхивали ямочки, и густыми длинными волосами, которые Адель когда–то так любила причёсывать, расправляя одну за другой пушистые пряди, появился перед глазами, и тарелка выпала из рук девочки. Адель присела на колени. Она не знала, от чего плачет больше — от стыдливости за то, что всё же забыла, как выглядела мама, или от памяти о прошлом.       — Адель? — раздался голос из соседней комнаты, и отец торопливыми шагами подошёл к ней и остановился у неё за спиной. В последнее время это была редкость — что он не проводит время, закрывшись у себя в кабинете, или не спит. — Адель, что случилось? — он обхватил лицо её руками, и по обеспокоенному взгляду его Адель поняла, что слёзы продолжают катиться по её щекам. Крис посмотрел на лежавшие на полу осколки и, кажется, всё сразу понял.       Обыкновенно при виде этого строгого и угрюмого лица, на котором столь долгое время лежала суровая печаль неизлечимого горя, в то время как жизнь маленькой девочки не остановилась и продолжала бежать своим чередом, Адель робела и замыкалась в себе. И так никогда особенно не близкий к ней человек становился тогда для неё ещё более недосягаемым, а, потеряв мать, она пыталась отыскать ласку хоть в ком–то близком ей. Ни Оливия, ни Оливер не могли дать ей этого, и когда девочка начинала грустить, равнодушно осведомлялись, что вызывает такую огромную печаль на её лице. Лишь отец мог бы понять её в этой ситуации и приласкать, но каждый раз ей приходилось только переминаться перед ним с ноги на ногу, теребя полы своих цветных платьев. Временами что–то как будто ныло у неё в груди, и ей безумно хотелось самой броситься ему в объятия, чтобы он обнял её, посадил к себе на колени и приласкал хотя бы словами. Не раз в её голове возникали мысли, с какой бы радостью она прильнула к его груди и, быть может, они поплакали бы вместе с ним — маленький ребёнок и суровый замкнутый в себе мужчина — об их общей утрате. Но отец продолжал смотреть на неё каким–то затуманенным отрешённым взглядом поверх её головы, совершенно не обращая внимания на перепады её настроения и на огромное горе, так надолго отпечатавшееся на её лице, каковое не могли смыть ни многочисленные радостные встречи с друзьями, ни успехи в школе. И она вся сжималась под этим взглядом, как если бы была запуганным ещё с младенчества щенком. Посмотри он хоть раз на неё по-настоящему глазами отца, он прочёл бы в её зорком девичьем взгляде волнения и страхи, каковые были вызваны уже лишь тем, что родной отец, наконец, посмотрел на неё.       — О Господи, Адель, — отец быстрыми шагами преодолел расстояние между ними — ему, такому высокому и недосягаемому, это ничего не стоило; это бы ей, Адель, приходилось быстро перебирать своими хрупкими ножками, чтобы так долго идти к отцу. Он присел перед ней на корточки и крепко прижал её к себе. Дрожа и не понимая своих чувств, ощущая, как мурашки от непривычного ей прикосновения тёплых мужских рук бегут по её спине, Адель лишь продолжала плакать, не в силах остановить свои горькие слёзы, хотя и боялась замочить ими рубашку отца. Она долго ещё не могла успокоиться и перестать плакать, пока он, сидя пред нею, поглаживал её по спине и голове, временами целуя в обе щеки и тихо, почти шёпотом, прося её перестать плакать.       — Помнишь ли ты маму, Адель? Помнишь? — тихо спрашивал он её.       Помнила ли она её? Да! Её образ, хотя и такой туманный и расплывчатый, она бы не забыла никогда. Смутно помнила, как в полнейшей темноте, в аромате уснувшей природы, потухшего костра и позднего лета она обвила в полнейшей темноте её своими нежными, пахнущими скошенной травой руками и перенесла Адель в её маленькую комнатку в их летнем домике, а та, лишь на мгновение проснувшись, мгновенно прижалась к ним, таким любимым и тёплым, и принялась покрывать их поцелуями. Помнила Адель и раннюю весну, когда мать, уверяя их с отцом, что совершенно здорова, сидела в кресле перед окном, и ничего, кроме грусти, не выражало её лицо в тот момент. И только тогда Адель стало ясно, что она, должно быть, прощалась, наблюдая приход последней в её жизни весны.       Как могла она не помнить её? Как могла не помнить тот страшный день, когда какие–то приезжие люди сновали туда и сюда, общаясь с отцом, у которого поминутно глаза были на мокром месте — таким опустошённым, исхудалым и серым? Как могла не помнить, как она сама, Адель, испугавшись, забилась в самый дальний уголок их квартиры и не произнесла за весь день ни звука, так что отец еле нашёл её? Как могла не помнить, как крепко прижимал он её к себе, то браня, то радуясь тому, что она нашлась? После того дня она так и не получила от него ни поддержки, ни хоть какого–то слова. Адель помнила свою мать, но на вопрос этого недосягаемого угрюмого человека, в котором, как бы ей ни хотелось этого, она не могла прочувствовать родную душу, девочка съёживалась всё более и более. Она бы никогда сама себе не призналась, что, ища у него поддержки и не получая её от отца, боится его. Боится, когда он отворачивается от неё с досадой и болью, находя в её лице и отражении её глаз лишь отголоски материнского — не такой Адель помнила свою мать и в душе знала, что никогда не будет такой же красивой, как она. Она чувствовала, что ещё при жизни он слишком любил её мать, не замечая её саму из–за их счастья. О, как ошибалась она в этих своих детских наивных мыслях! Ведь именно потому избегал Крис дочери, что глядя на неё, на эти белокурые волосы, которые своим дыханием шевелил ветер, на грустные голубые глаза, вспоминал её мать. В каждой черте этого доброго детского лица, в этом невероятно голубом бездонном омуте — во всей ней, пока день ото дня она становилась взрослее и всё больше и больше преображалась, он видел её. И невольно ему самому становилось грустно, и слёзы сами собой наворачивались ему на глаза.       — Адель, — произнёс отец, когда уже перенёс её на диван и укрыл мягким пледом. — Нам обоим её не хватает.       Это было впервые, когда он, наконец, заговорил с нею о матери. Он рассказывал какие–то истории, даже порой перебивая самого себя, много улыбался, весь светился счастьем, вспоминая её. Никогда прежде Адель не видела столько улыбок на его лице, и теперь выражение его лица больше не казалось ей суровым. Напротив, Адель заметила, что именно эта невысказанность чувств придаёт отцу мужественности, и в первый раз за свою жизнь девочка поняла и смогла признаться себе в этом — отец тоже был красив.       Воспоминания о красоте матери если и не полностью, то частично изгладились из её памяти. Теперь же она коснулась того заветного, что составляет психологию любой женщины: она разглядела в отце тот идеал, который будет искать в каждом мужчине. Она любовалась его светлыми волосами — немного темнее, чем у неё самой, сиянием его голубых глаз в свете солнца, временами выбегающего из окна, меняющимся выражением его лица и глаз во время разговора. И она смогла найти так любимые ей в её матери ямочки — они скрывалась прямо под глазами, такие почти незаметные, но явные, когда он искренне и долго улыбался.       Никогда ещё девочка не была так близка с отцом, как в то утро. Пока они жили в деревне, он был даже дальше от неё, чем мать, и держался строго и серьёзно. Ничтожная попытка сблизиться после переезда — книжные подарки несколько месяцев подряд, от которых он довольно поспешно отказался. А дальше — сплошная холодность, чего бы она ни сделала, как бы ни пыталась угодить ему, делая всё по дому и усердно обучаясь в школе. Сейчас же её отец был мягким и понимающим. У Адель никогда ещё не было такого грустного и одновременно хорошего дня.       Они провели с отцом всё время, то вспоминая маму, то читая сказки. Адель уже не было так грустно даже когда она смотрела в печальные — только сейчас она заметила эту большую перемену — синие глаза отца, но слёзы всё равно норовили хлынуть из глаз, хотя Адель и не давала им волю. Тем не менее, этой ночью она спала спокойно. Они распрощались с отцом друзьями, и эту дружбу уж точно никто не мог нарушить.       — Если получится, — шёпотом произнёс отец Адель, думая, что девочка уже уснула. — Как–нибудь мы снова посетим деревню. И тогда всё будет по–другому, — он поцеловал её в лоб и удалился, оставив дочери самые лучшие сны — в частности, о покинутых пёстрых лугах, медовых яблонях, скрипучих качелях, низкой калитке… Кто бы мог подумать, что люди и на разных концах планеты думают ровно об одних и тех же вещах.       Фотография не выходила у Райана из головы. Он думал, что уже и позабыл её, но память, как он теперь понял, не такая простая вещь, как иногда может показаться. Всё, что раньше было забыто, снова когда–нибудь вернётся. Как говорят, картинка стоит тысячи слов. Теперь Райан убедился в этом, хотя когда–то и смеялся над таковыми нелепыми моментами в драматических фильмах.       Адель. Да. Именно так её звали. Светловолосая синеглазая маленькая девочка, такая умная и смешная. Всегда бегала в пышных детских платьицах и таскала его, Райана, на всякие приключения. Давно это было, а словно только вчера произошло.       А рядом с ней он. Точно совсем не сочетающийся на этой фотографии. Как если бы его сюда по ошибке поставили. Райан усмехнулся. Раньше он носил несносную чёлку — как, впрочем, многие в школьное время, когда хотели понравиться девушкам. Да и причёска в целом у него стала лучше, чем была. Волосы Райан укоротил, стараясь соответствовать имиджу в профессии своей мечты — хотя здесь особых правил нет, но всё–таки, и наполовину зачесал их назад. Не так давно то ли от тепла, то ли от укорачивания они стали у него немного виться. Некоторое время Райан пытался их распрямлять, но в итоге оставил эти попытки. Изменился и стиль его одежды. Появляться в университете в пиджаках было бы глупо, но с недавних пор в его шкафу неизменно появились различные рубашки. Однако же всё то, вопреки мечтам его, вовсе не сближало юношу с окружением. Только приехав в Лондон, он решил во что бы то ни стало позабыть свою прежнюю деревенскую жизнь, и, непрестанно повторяя про себя «Находясь в Риме, веди себя как римлянин», приглядывался к тому, чем занимаются его одногруппники, во что одеты и как себя ведут. Однако же и то не сближало его с ними, сколь он ни старался. В эти годы он учился усерднее всех в университете, но те, кто ничего толком не делал и даже не посещал занятий, всё равно были успешнее его. Райан иногда чувствовал, что уже выбивается из сил, а оттого всё чаще задавался вопросом, что же, в сущности, он делает не так?       Райан смотрел на фото, а мыслями был где–то далеко. Сценарии. Их была целая стопка у него на столе, а он уже успел испытать к ним и гордость, и неприязнь. В данный момент он всей душой ненавидел их, но сюжеты всё лились и лились из головы, и ему хотелось записывать их, такие новые и отличающиеся друг от друга.       После каждого просмотренного фильма Райан находил в своей голове идею — что ему хотелось бы изменить или подкорректировать в просмотренной картине, и он незамедлительно записывал её. Так из ничего вырастал сюжет, роли, люди, сценарий. А потом выбрасывал их и оставался милостив только к самым, по его мнению, лучшим. «Всё равно они далеки от совершенства», — думал он, вспоминая слова мистера Руфиса и с отвращением разглядывая кипу листов. Ныне он со вздохом отклонился на спинку стула. Мысли, в которых он не был согласен с некоторыми книгами, которые читал, лезли у него из головы, но он совсем ни с кем не мог ими поделиться. Разве что только с Мэтью? Райан посмотрел на своего соседа, который в этот момент писал что–то, явно не связанное с лекцией.       Мэтью, юноша со светло–рыжими волосами, обыкновенно такими неряшливыми и вылезающими в разные стороны. Райан не чувствовал к нему неприязни, но и дружить ему с ним в той же мере не хотелось. Хотя Мэтью, в отличие от многих его одногруппников, казался ему человеком его интересов, Райан относился к нему, как, впрочем, и ко всем, одинаково. Страшное бахвальство одолевало его тогда. Мнилось ему, что один делает хоть что–нибудь, дабы учиться и совершенствоваться, а другие неосознанно, точно по какому–то наитию, посещают пары, приходя на них ни с чем и не унося с собой ничего. Подобное предубеждение коснулось и его недоприятеля. И всё же стоит отметить: маловероятно, что нашёлся бы и один человек, каковой ровно так же, как Мэтью, относился в месте этом к Райану. Он частенько посмеивался над ним, видя совершенное погружение его в учёбу, даже считал поведение таковое слишком чопорным для выехавшего из села молодого человека, каковой то и дело кидал при разговоре пословицы и слишком сильно растягивал некоторые слоги в словах, однако же в отношении его сквозила явная теплота. Он без труда мог догадаться и о причинах такового мнения об Райане: выросшие в богатых семьях и привыкшие, должно быть, к роскоши и к тому, чтобы их признавали, другие одногруппники смотрели на Райана несколько свысока. Сам Мэтью едва ли относил себя к сим прелестям, невзирая даже на то, каким состоянием владел отец его.       Меж тем, удивляться ему следовало бы более, ежели бы он знал, что для поступления в университет Райан много работал, копил деньги и лишь с огромным трудом заработал себе на съёмную квартирку в столице. Самому юноше же виделось, что каждый из окружения его видит его насквозь и заранее знает, что Тёрнер — не тот, кого следует приглашать на их общие мероприятия высшего света и кому место в тайном клубе кинематографистов их университета. Ныне же, глядя на соседа своего по парте, Райан, пускай и видел в нём неисправимого зануду, каковой направо и налево кидает свои неуместные шуточки и хвалится тем, что у него есть чувство юмора, но вместе с тем прекрасно осознавал, что человек — не остров, и, пересиливая себя, каждый раз, вновь и вновь, возвращался к общению с сим глупым, по мнению его, юношей. К тому же, не мог он не признать, что Мэтью здесь тоже не жаловали. Мысли взволновали ему голову, когда он решился показать ему свой сценарий.       Он подозвал его осторожно — как всегда обращался со всеми едва знакомыми людьми. И пускай большинство считало недозволение говорить кому–то «ты» при неблизком знакомстве нравом чересчур порядочным, а оттого устарелым, Райан–таки придерживался его. Деревенская развязность едва ли могла мешаться внутри него с этим качеством, но, как было упомянуто выше, Райан чуждался слишком близких знакомств у себя на родине, а оттого наверняка и уезжать ему было столь просто. Когда у тебя нет друзей даже в родном краю, значит, ты ещё не обрёл настоящего дома своего. Легонько толкнув соседа локтем, он осведомился, не хотел ли тот как–нибудь приняться за авторскую инсценировку.       — Я не драматург, Райан, но, если бы сценарий был хуже некуда… — слегка изумлённый тем, что робкий юноша, наконец, решил обратиться к нему, отвечал Мэтью.       — А если бы вы писали сам сценарий?       Вопрос таковой мог справедливо поставить под сомнение призвание самого режиссёра, и Райан, прекрасно то осознавая, прикусил губу и уже успел пожалеть, что вотще решился обратиться к кому–то с страданиями своими. Он помнил, как мистер Руфис посмеялся над ним, и точно бы даже теперь пред глазами его представала его улыбающаяся физиономия. Вместе с тем, ежели бы знал кто–либо, как в глубине души он раскаивается в том, что занимается не своим делом, а лишь марает бумагу да грязнит в чернилах свои руки! Он приготовился к различным козням со стороны Мэтью, но осознавал, что, ежели он не покажет теперь сценарии ему, то не покажет никому и никогда.       Однако же ожидаемая им реакция осуществилась, и Мэтью усмехнулся. Райан видел как в замедленной съёмке старого кино, как уголки губ его расползлись в глупой улыбке, каковая в мгновение ока преобразилась в презрительную усмешку.       — Опускаться ниже плинтуса, когда всю жизнь мечтал стать режиссёром? Ну, уж нет, — отвечал Мэтью. — Тогда я бы сразу в литературный шёл, а не проводил бы здесь все свои годы. Впрочем, до сценариста я решил бы дойти, наверное, в самом крайнем случае. Например…       Едва ли Райан слушал его дальше. Ему стали противны речи эти, как только он увидел взгляд соседа своего. Не в силах сдерживать порыв свой, он резко поднялся, натянул сумку через плечо и напоследок бросил ему:       — Знаете что: живущий в стеклянном доме не должен бросать в других камни!       Лекция закончилась, оттого никто не препятствовал исчезновению его. И, покуда Райан торопливо спускался по лестнице и быстрым шагом выходил в коридор, воображению ему продолжало рисоваться лицо этого наглого вертопраха и отменного болтуна, с его ехидным взглядом и вызывающей крайнее отвращение конопатой физиономией. Глупые усмешки и пустые слова каким–то эхом продолжали отдаваться в голове его, отчего она не на шутку разболелась, и впору теперь было выйти на свежий воздух. Однако же каково было изумление его, когда он услышал позади себя возгласы Мэтью. Решившись поскорее отбиться от него, Райан ускорил шаг, но тот тоже не желал отставать, силясь догнать юношу. Мэтью бежал так быстро, что ему приходить сбивать по дороге заполонивших коридор молодых людей, еле успевая протискиваться меж них со своим непомерных размеров портфелем.       — Райан!       Внемля разуму своему не обращать внимания на сии крики, юноша завернул за угол на первом этаже и оказался в толпе. Проходить мимо них смысла не было. Он опечаленно вздохнул. От Мэтью ему всё равно уже не скрыться.       — Тёрнер! — услышал он новые крики за спиной и невольно обернулся. Мэтью тут же нашёл его глазами. — Отойдём туда, где потише, — сказал тот, приблизившись к нему и, не дождавшись ответа, за локоть потянул его за собою. И хотя в душе у Райана по–прежнему бушевал гнев, он не смел противиться. Они с Мэтью меж тем вышли в просторный коридор, выходящий на улицу, где в это время никто не появлялся. Райан вдруг нашёл подходящей мысль выразить Мэтью то, что он нём сейчас думает — а ему жутко наскучило — находиться в обществе рыжего однокурсника. Тон голоса его был сухим, а на лице хмурою тучей сгустились брови. Скрестив руки на груди, он прислонился к каменной колонне от свода университета, прикрыл глаза и раздражённо вздохнул, оставляя Мэтью, какового всего несколько мгновений назад самолично вывели на откровенный разговор, в полнейшей недоумении. Даже теперь в душе Райана ещё теплилась надежда, что молодому человеку можно будет отдать на прочтение сценарии и получить оценку. Мэтью прислонился к подоконнику рядом с Райаном и достал из заднего кармана бежевую пачку стареньких «Chesterfield». Райан помнил этот запах ещё с места своего рождения — у них в деревне их курили частенько.       — Будешь? — спросил он у него. Юноша лишь отрицательно помахал головой. — Нет, это я должен был тебя об этом спросить, — обратился он к Райану, выбрасывая огарок в окно. — То ты ни слова мне сказать не можешь — я до тебя все четыре курса пытаюсь достучаться, — при словах сих Райан слегка улыбнулся. Он прекрасно помнил, как Мэтью когда–то доставал его вопросами, на которые, впрочем, обыкновенно не получал ответа. — То ты сам со мной вдруг заговариваешь, ни с того ни с сего заводя разговор о сценаристах, но при этом сам же и уходишь от разговора.       Продолжая хранить молчание и пытаясь не глядеть на Мэтью, Райан сунул руки в карманы. В мгновения, когда его раздражали все и всё на свете, он начинал всерьёз задумываться о безуспешности плана своего. Так было и теперь. Мэтью же, в отличие от своего собеседника, не мялся и продолжал:       — С тобой что–то не так, Райан? Это нормально, тут, на режиссёрском, полно больных, — послышалось шуршание, и Райан обернулся. Мэтью спешно доставал очередную сигарету. Руки его от волнения дрожали, точно в какой–то сумасбродной лихорадке. — Ты нездоров? Слушай, ты должен прикурить. Все порядочные…       — А я нет, — сказал Райан, отмахиваясь от его руки. Каждый жест, каждое действие его молодого человека — да взять хотя бы фамильярность его! — раздражали Райана до глубины души. Ощущая, хотя и не видя, внутренние нападки на себя с его стороны, Мэтью вздохнул и посмотрел в окно. Несколько девушек на высушенной солнцем и осенью поляне разыгрывали представление. По современной университетской моде на каждой из них выделялось платье особого кроя — с поясками, закатанными рукавами (кои считались чуть ли не чрезмерно откровенной манерой), вшитыми в ткань рисунками. На дворе стояла поздняя осень, и было довольно тепло для прогулок на улице. Все, как один, они кружились, весело смеялись, держали друг друга за руки, радуясь собственной беззаботности, так присущей всем молодым людям, а затем хоровод их вновь распадался на отдельно танцующих. Девушки подпрыгивали, отчего подолы их платьев вздрагивали, а потом вновь принимались танцевать так, что в их плавных движениях каждый мог оценить их женскую красоту.       — Знаешь, — начал Мэтью, с удовольствием наблюдая представление сиё. — Про сценарий я сказал это так, сгоряча. Я был бы не против это сделать — во всём себя надо попробовать… На самом деле, — чуть тише продолжал он, — я какое–то время даже писал статьи, но выходило из рук вон плохо. Ни один журнал и газета так и не взяли. Тогда и решил поступать на режиссёра. Но и ты пойми меня правильно, Райан, — голос его вновь стал звонким, а тон — быстрым и спешным, как всегда и бывало у Мэтью. — Я с детства мечтаю стать режиссёром.       — Не вы один, — беззвучно усмехнулся Райан.       — А сценарий? К чему ты вообще завёл этот разговор? — Мэтью наконец перевёл взгляд на Райана, всем своим видом выказывая истинное любопытством. Тот долго молчал и переминался с ноги на ногу, но наконец вытащил из своей сумки кипу листов и протянул три из них Мэтью. Он почти уже не колебался. Решился — так решился. Фёрт долго смотрел на листки, не читая их. И тут, кажется, как решил Райан, до него медленно дошло.       — Ты сам написал сценарий? — изумлённо воскликнул он. Райан тут же принялся заставлять его молчать и не выражать эмоции так бурно на столь открытой местности, оглядываясь при этом по сторонам, чтобы не услышал кто–либо из проходящих мимо. Сердце его при этом бешено колотилось в груди, и юноше на мгновение показалось, что, пройди мимо них мистер Руфис и услышь этот разговор, его, Райана, непременно отчислят. — Серьёзно? — продолжал в это время, как нарочно, восклицать Мэтью, улыбаясь и помахивая листами пред лицом Райана, в то время, как стоявшие неподалёку студенты уже начали оглядываться на них и прислушиваться к их беседе. Райан посуровел. Мэтью перестал улыбаться и театральничать и чуть тише добавил: — Ты сам… всё.?       Райан часто закивал, но тут же полушёпотом произнёс:       — Я подумал, может, хоть кто–то может это оценить, — почти шёпотом говорил он. — Я выявил некоторые детали, которые уже стали стереотипами для многих фильмов. Полагаю, это нужно будет менять.       Мэтью всё ещё был в восхищении — и теперь Райан видел, что это именно восхищение, а не постановочная радость. У самого Мэтью никак не выходило из головы, что Райан Тёрнер — сам Райан Тёрнер — на коего он пытался равняться всё это время (что у него, однако, из рук вон плохо получалось), пока следил за всеми его успехами, пока наблюдал, как он закрадывался в тихие уголки в университете и либо слушал там что–то, либо смотрел, либо читал, сидя на подоконнике! — вдруг заговорил с ним — к тому же, о таких важных вещах, да ещё и предложил ему прочесть свой сценарий! Мэтью не знал, как быть режиссёром и что это такое. Но в Тёрнере он разглядел это в первую же минуту, как тот вошёл в аудиторию. Райан наблюдал молчание его и делал поспешные выводы. Ему казалось, что скоро его станет сторониться и он, что выбрать его в качестве оценщика было неверным решением, и его бурная радость вызвана возможностью посмеяться над ним, Райаном. Обида наверняка выразилась на лице его, и Мэтью, немного озадаченный, решился подкрепить её и уверенно пообещал:       — Я прочту. Обязательно прочту в ближайшее время.       И хотя уже темнело, Райан знал, что день ещё не окончен. Только приехав учиться, Райан не то что не стремился разговаривать с кем–либо, но и робко ходил по институту, путал различные входы и кабинеты. А теперь, спустя столь краткое время — всего четыре года, очутившись в знакомом крыле, он действовал уверенно и незамедлительно зашагал по ступеням, ведущим наверх, и вскоре уже был на нужном этаже. Когда тот самый кабинет предстал глазам его, он некоторое время переминался с ноги на ногу, не решаясь войти, после всё–таки решился постучаться, от волнения дёргая воротник рубашки. Из–за двери раздался положительный ответ, и Райан вошёл. Мистер Руфис сидел за столом и что–то сосредоточенно писал. Неподвижный его взгляд вдруг случайно упал на вошедшего.       — Райан? — в изумлении произнёс он. Почему вы…       — Простите, сэр, — Райан, продолжая немного смущаться, вытащил из сумки работу, над которой так давно трудился. Даже сейчас, вытаскивая эти листки, он вспомнил, сколько времени у него ушло на неё. — Я немного задержал её на сей раз и решил попытать удачи отыскать вас здесь, — произнёс он, протягивая курсовую преподавателю. В голове его проносились нелецеприятные мысли на свой же счёт, и, покуда делал он всего несколько считанных шагов к столу мистера Руифса, он не переставал корить себя не только за позднюю сдачу курсовой, но за этот нелепый вечерний визит свой, а после, отойдя, переминаясь с ноги на ногу, начал ждать. Слишком уж многое стало связывать его с ним в последнее время, и Райан не знал, как к этому относиться. Общение с авторитетом и придавало ему сил для будущих свершений и… пугало.       — Райан, вы знаете, который час?       От Райна не укрылось, с каким укором сиё было сказано. Юноша вздохнул и уставился в пол.       — Простите, сэр. Я готовился к защите и поэтому сдал работу запоздало. Я прекрасно понимаю это, но, уверяю вас, в следующем году…       — Я не о том, Райан. Что вы делаете здесь в такое время?       Он вновь поднял голову и во все глаза уставился на мистера Руфиса. «Время? — подумал Райан. Что мне время? Оно мешает мне успевать сделать все мои дела. Разве понятие «время» что–то значит для киношников, хоть и будущих? Разве не просиживали также допоздна за занятиями и фильмами великие режиссёры, чтобы стать таковыми? Да что там режиссёры! Все великие люди. Чтобы хоть чего–нибудь достичь, разве не нужно ко многому стремиться? А что есть стремление, если не растрата всего себя на любимое дело и, в первую очередь, всего своего времени?» Для Райана это была своего рода прописная истина и то, что его спрашивали об этом, вызывало у него недоумение. Но, несмотря на все мысли, которые в тот момент копошились в его голове, произнести он не смог бы ни перед кем — даже перед Мэтью, ни одну из них. На досуге он сочинял превосходные в роде своём экспромты, однако же не в силах был что–либо сделать или же сказать в нужную минуту.       — Я… мы… Мы немного разговорились с мистером Фёртом. Мэтью Фёртом, с нашего курса, сэр — Райан прокашлялся, скрывая своё смущение. — Вы, должно быть, знаете его… — он замялся. «Я точно выгляжу дураком. Сейчас выгонит без лишних слов», — ораторские речи, которые, как иногда приходило ему на ум, он мог бы читать с таким вдохновением, сменились неуверенностью и словами оправдания.       — Я знаю, — произнёс мистер Руфис непроницаемым тоном. — И что же вы думаете о стереотипах в фильмах?       Райан обомлел. Мистер Руфис не смотрел на него, а раскладывал бумаги на столе. «Неужели он всё слышал? Неужели с первого до последнего слова — весь наш разговор? И ту часть про сценаристов, и мои неуклюжие сценарии?» На лице Райана яркими пятнами выступила краска. Он никогда не умел скрывать своих эмоций, даже если дела касались чего–то важного — того же непростого разговора с родителями или сдачи экзамена, где следовало бы чувствовать себя уверенным и отрешённым от всего на свете кроме учёбы. Но время длилось, и по гнетущему молчанию было ясно, что мистер Руфис ожидает ответа. Быть в центре внимания и наблюдать, что его действительно слушают, Райану нравилось ещё со школьных времён. Однако же мистер Руфис был для него настоящим авторитетом. А пред таковыми, как известно, тяжелее всего высказаться и верно сформулировать мысли свои. Однако Райан собрал волю в кулак.       — Я не уверен в своих доводах, сэр. Я не так уж и хорошо ещё разбираюсь в кинематографе, ведь я только учусь.       — Правда? Однако с мистером Фёртом вы обсуждали обратное, — удивлённо спросил его мужчина, лишь на мгновение подняв глаза, а потом вновь невозмутимо принялся за какие–то бумаги на своём столе. Слабо горела настольная лампа. Где–то издалека, в той части университета — прямо за этой дверью, Райану слышались чьи–то тихие шаги и голоса, даже переругивания; за стенами огромного белокаменного здания стрекотали сверчки, и вечерняя трава тихо напевала каждому из прохожих свои песни; а совсем вдалеке отсюда, за несколько остановок от кинематографического университета жил своей большой жизнью город, множество голосов сливались в унисон, но, хотя они и создавали свою большую городскую мелодию, каждый говорил о своём, а среди всего огненного разнообразия горели большие неоновые вывески, на которые когда–то так рвался посмотреть Райан. Он подумал обо всём этом и представил, как звукооператоры подбирают живую музыку к фильму, чтобы кинокартины не только существовали и занимали своим красочным изображением, но и поистине оживали в ушах зрителей, передавая эмоции так, чтобы те на два часа переселялись в них и жили. Жили жизнью иных людей, в иных событиях, в других местах. Он подумал обо всём этом, и ему вмиг нестерпимо захотелось сесть за новый сценарий. На сей раз — сценарий полноценный, с названием. Он бы так и назвал его: «Жизнь большого города», чтобы каждый смог увидеть столицу не только как город больших, но при этом у многих — несбывшихся надежд, но и как город одиночества.       — Я думаю, сэр, они не стоят быть высказанными, — Райан сделал большой глоток воздуха, чтобы не захлебнуться от собственных идей, и покачал головой.       — Уж извольте, — сейчас, когда юноша очнулся от своих мыслей, он осознал, что мистер Руфис смотрит на него. И это был отнюдь не просто взгляд преподавателя. Он проникал в самую душу, как взгляды жюри и экспертов обыкновенно проникают в нас на важных мероприятиях, где мы стремимся не столько быть выше всех на первых местах, сколько превзойти самих себя. — Признаюсь, вы меня заинтересовали.       Райан взволнованно вздохнул. Всё, о чём он думал целый год, можно было вот так, прямо сейчас, высказать своему любимому преподавателю, в коем поистине видел он авторитет. «Да вот только что выйдет из этого? Может, правда, он их и не воспринимает всерьёз… Только бы это было так. Впрочем, нельзя приготовить омлет, не разбив яйца». Райан снова вздохнул и, наконец, решился.       — Фильмы изображают нам идеализированную картину жизни. Такую, которая не существует и какой она никогда не будет. На экране обычно все счастливы, и у всех всё хорошо. За исключением, пожалуй, некоторых сюжетов, но даже в таких фильмах обязательно — счастливый конец. Писатели и художники обычно богаты, хорошие люди обычно без труда побеждают. А злодеев всегда легко вычислить и по внешнему облику, хотя мир на самом деле не делится на плохих и хороших. Изначально целью создания кинематографа было показывание реальной жизни. Вспомните Историю кинематографа, — «Что я несу? — крутились в голове страшные мысли. — «Вспомните!» Подумать только! Будто разговариваю с Мэтью!» Но ни разу за всю его речь мистер Руфис не прервал юношу, и это, казалось, только придало ему смелости и слаженности речи. — Кинематограф не возник в один миг. В какой–то момент людям стало интересно, а что, если бы фотографии могли двигаться? Это, конечно, красиво, когда все члены семьи сидят вместе, в сборе, но что, если бы они немного пошевелились? Попробовали наклонить голову на одну или другую сторону? Или как мужчина едет на велосипеде — ведь намного интереснее было, если бы он ехал прямо перед нами на экране, а не только в нашем воображении, когда мы смотрим на остановившуюся фотокарточку. И именно реальную жизнь первые кинематографисты и пытались показать. Настоящие моменты из мира, который, как раньше казалось, можно только остановить, теперь стало возможным перематывать и показывать заново, представлять перед всеми на экранах. До определённого момента, — голос Райана стал немного тише. Он, вероятно, и сам стал понимать, что перестарался, — пока кино не стали идеализировать.       — И что же вам не нравится во всём этом? В этом, как вы выразились, «идеализированном мире»?       — Всё, сэр. Я считаю, фильмы должны отображать настоящую жизнь — такой, какая она есть на самом деле.       — Настоящей жизни всем хватает, Райан, и в реальности. Поэтому люди и ходят в кино — отвлечься от всего этого.       — Но ведь раньше именно и снимали действительность, и практически никого не заботило мнение аудитории.       — А, так вот вы о чём, — мистер Руфис поправил очки и предложил Райану присесть напротив себя. — На аудиторию расчёт был и будет всегда, Райан.       — Нет, вы не правы. Разумеется, расчёт на аудиторию немаловажен — ведь тогда и фильму–то нечего будет делать в мире. Но все эти шаблоны… В каждом третьем новом фильме можно предугадать конец, в каждом втором — увидеть похожие моменты и события, как и в другом таком же фильме.       — Ну, что ж поделать. Это современность, Райан, где люди всегда стремятся к чему–то новому, модному, а, значит, ещё более шаблонному. Вы смотрите фильмы постарше. В них больше мудрости и оригинальности.       Райан сжал кулаки, возмущённый неверием в него преподавателя, и собрался было возразить, что только тем он и занимается, однако же, вовремя спохватился, прикусив язык. Одна итальянская пословица гласит, что в чужом доме всякий любит справедливость, так что едва ли мистер Руфис, не зная Райана и не общаясь с ним, мог верно судить об нём, а уж тем более — знать, что тот только и занимается по ночам тем, что смотрит старые фильмы. Да и последующие слова мистера Руфиса сами собою сорвали то, что не следовало произносить вслух, с языка юноши:       — Многие молодые режиссёры, ещё не испытавшие на себе ровным счётом никакого опыта, стремятся что–то менять. А что получается после? Верно, каша — такие фильмы интересно смотреть лишь тем, кто их и снимает.       — Поэтому я и хочу стать режиссёром, чтобы снимать стоящ… — Райан осёкся и мгновенно замолчал. Как же стало стыдно за свои слова, которые должны были остаться всего лишь мыслями! Острые, непослушные — Райану хотелось бы вернуть их назад, но основное было уже сказано.       — Вот что, молодой человек, — мистер Руфис поднялся и посмотрел на стрелки настенных часов. — Боже правый! И мне, и вам давно уже пора. Не боитесь тёмных улиц? — чтобы не ляпнуть ещё чего–нибудь, Райан замотал головой. — Что ж, отлично, — сказал мистер Руфис, когда они уже вышли из университета. — Дайте мне знать, как только решите начать изменять мир. — Райан залился краской и молча смотрел на свои ноги. — А пока предлагаю вам консультироваться. Вы, я думаю, слышали про тайный клуб кинематографистов в нашем университете? — Райан впервые за все годы обучения увидел, как мистер Руфис улыбнулся. — Не такой уж он и тайный, честно говоря. Да и не клуб вовсе, а только консультация для тех, кто хочет изменить мир, — взгляд мужчины сделался лукавым, и Райан так и ощутил, как краснеет до корней волос. — Каждую среду в шесть, — продолжал мистер Руфис. — В следующем семестре, разумеется, — мистер Руфис тронул руку Райана, и юноша не сразу понял, что он хочет сделать. Они обменялись рукопожатиями. — В вас есть талант, Райан, — произнёс преподаватель на прощанье. — Его надо только раскрыть.