***
Наутро она выбежала на улицу, когда едва пробивающиеся лучи солнца только–только стали нарушать привычно повисший над городом туман. Так она поступала и в детстве, выбираясь из тёплой постели и пускаясь босыми ногами по холодной и влажной от росы земле. Ничего не изменилось и сейчас. И именно это и нравилось Адель в этом лете. Но, сколько бы она ни выражала своего счастья, Оливер заметил в её глазах тоску. Он замечал её уже не раз, и всё время ему казалось, что это связано с необыкновенным лицом Адель, с тем, что так падает на неё свет. С тем, в конце концов, что в её глазах отражался целый ей одной понятный мир. Но сегодня даже всё её поведение было каким–то иным, не тем, что прежде. Не обрадовал её и велосипед, а ведь вчера она так резвилась, наконец, научившись на нём кататься! Адель казалась какой–то особенно притихшей и робкой. Она всё чаще задерживалась глазами на солнце и небе, и Оливер, следуя её взгляду, никак не мог понять причины этого. Он окружил её всяческой заботой — более, чем когда–либо, просил забыть все их прежние ссоры и обиды — которых, между прочим, накопилось нимало за этот год. Даже дал обещание поговорить с мамой и вернуться из деревни как можно быстрее. Однако чувствовалось, что она была глуха ко всем его словам, и только лишь грустно вздыхала, продолжая внешне выдавать слишком наигранную весёлость. Но когда он упомянул свою мать — отца своего Оливер никогда не видел — она вдруг отшатнулась от него, села в сторонке и неожиданно горько заплакала. Оливер, как и любой другой мальчик его возраста, не мог выносить девичьих слёз, а Адель, итак всегда такая скрытная и застенчивая, его особенно растрогала, и он, почти не осознавая, что делает, тронул её за плечи и слабо обнял. Знакомое чувство вспыхнуло в нём. Вспомнился вечерний лес с обвалившимися после дождя мокрыми деревьями, в который он, как только настала сухая погода, позвал Адель. Вспомнилось чувство, когда–то бередившее его сердце — как он часами мастерил те кольца из одуванчиков, а на руках, пальцах и одежде, меж тем, оставался противный белый сок, который так лип ко всему, к чему бы Оливер ни прикоснулся, и так горчил, когда он пытался отделаться от него слюной. Вспомнились медовые дикие яблоки. Белый налив. Это был особый сорт этих белых фруктов, каковые были не просто сладкими — они действительно были медовыми! И пока вокруг пахло этой сухой древесиной, утренней влажной травой, одуванчиками и мёдом, почудилось ему ещё и то, что от Адель тоже исходит какой–то особенный запах — смешивающий в себе их все одновременно. И он тогда тоже не мог осознать, что делает. Он просто приник к тёплым подрагивающим губам маленькой девочки и закрыл глаза, растворяясь в чём–то, так ещё до конца не ясном ему. Оливер открыл глаза. Пред ним всё ещё сидела Адель, едва сдерживающая свои слёзы. И он крепко прижал её к себе, подаваясь тому порыву нежности, что и прежде. Он спросил её, что с ней. Она долго не могла дать ответа. «Это всё отец», — было первое, что она произнесла своими трепетавшими губами, склоняясь к его плечу, как к единственному верному помощнику. Оливер выслушал историю от начала до конца. Он и представить себе не мог, что именно девочка носила в своём сердце все эти годы. Услышал и про мать, которой не стало, когда Адель была в таком раннем возрасте — а уж ему уже было наверняка ясно, что такое смерть. Услышал о том, что она порой боится, ведь совсем почти не помнит её; видит иногда во снах слабый нежный образ, чувствует знакомый запах рук, мечтает, как та могла бы прижаться к ней, обнять её. Но вспомнить мать такой, какой она была, Адель не могла. Узнал Оливер и об её отце, который чуть ли не с ума сошёл с горя. Адель рассказывала, что он очень устаёт на работе, а по ночам порой слышится плач и имя матери из его уст. «Даже вчера он вышел из себя, — говорила девочка. — Из–за велосипеда… Из–за прогулки… Всего лишь из–за того, что я дружу с тобой, Оливер». Он поглаживал её по спине, но не замечал того, чего вначале боялся. Адель почти не плакала. Она лишь слабо всхлипывала, тогда как слова её были невероятно горькими и страшными. Мальчик изумлённо посмотрел в её глубокие глаза, не находя в них ответа на свои немые вопросы. Он был удивлён — нет, он был поражён! — тем, как Адель всё это время могла хранить эту горькую тайну в себе. — Ты ведь не скажешь никому? — она перестала всхлипывать и подняла на него свои большие глаза. Он чуть не отшатнулся — не было в них прежнего выражения! Адель снова стала кроткой, но при этом совершенно спокойной. И снова Оливер задался вопросом, что же таится в этой маленькой головке, сколько мыслей посещают её каждую секунду? Сколько ещё подобных тайн могла хранить в себе и никому не высказывать, как бы ни было больно, эта девочка? — Конечно нет, Адель! Как ты могла подумать такое! — он снова прижал её к себе, но теперь уже она отстранилась от него, точно только что не призналась в самом сокровенном, что было в её жизни. Между ними вмиг воцарилось неловкое молчание, каковое никто то ли не мог, то ли не хотел нарушить. Наконец, Оливер, прокашлявшись в кулак, взглянул на Адель, которая казалась уже вновь повеселевшей и радостной видеть своего верного друга. — Знаешь, — негромко сказал он — так порой бывает, когда люди сомневаются в своей идее, пока ещё не высказали её вслух, — а ведь я придумал кое–что. Может, тебе не стоит сегодня возвращаться домой? — она подняла голову и изумлённо взглянула на него. — Серьёзно, — глаза у Оливера уже загорелись, — я поговорю с мамой, упрошу её. Всё равно мы уезжаем послезавтра, она поймёт. Ты не хочешь погостить у нас, Адель?III.
21 июля 2017 г. в 18:50
После всего произошедшего меж ними, Райану не было резона прекращать общение с Мэтью. К тому же, начались каникулы, а, значит, у них появилось вдоволь времени, чтобы вполне узнать друг друга. Пускай он и сам себе в том удивлялся, но ему поистине было приятно общение с этим молодым человеком. Первое время это было лишь ожидание отзывов о сценарии. Райан не находил себе места и всё боялся, что его очередной опыт вновь может сойти за книгу. Сочиняя сценарий на досуге, он размышлял о том, что, хотя и придумал название, на сей раз уберёг себя от главной ошибки и не стал подробно описывать героев. Для фильма хватало лишь основных черт внешности, а остальное в характере узнается по поступкам его — если, конечно, режиссёр талантливый и сумеет это зрителю передать. Споры режиссёров и сценаристов, о которых он знал, не выходили у Райана из головы. В чём–то Мэтью и был прав, но называть сценариста человеком ниже плинтуса?.. Впрочем, злость на Фёрта давно уже прошла, и теперь юноша воспринимал его слова как личное мнение. Райан смотрел на сгустившиеся на небе облака. Огромные, все разных форм, но одинаково белоснежные. Они почти полностью заслонили собою небо, хотя на дождь не было и намёка. Погода была на удивление солнечной и приятной. Райан в одиночестве прогуливался по улице, поднимая голову и подставляя лицо тёплым солнечным лучам, улыбался, а в голове его сквозили только приятные мысли. Да, ему многому ещё предстоит научиться и многое освоить, но, если продолжать трудиться в том же духе, что и сейчас, у него непременно всё получится. Бывают такие дни, когда, даже после множества неудач, мы чувствуем в себе такой прилив сил, что, кажется, можем свернуть горы. Юноша думал о том, что, вероятно, это его предназначение — уметь писать сценарии самому, без помощи сценаристов в своей команде в будущем, чтобы затем по ним же снимать свои собственные фильмы. Ведь именно так режиссёр сможет лучше понимать свои творения, разве нет? Не придётся экранизировать известные произведения, чтобы уже был готовый сюжетный план, не придётся подстраивать под себя чужие мысли, делать свою концовку заместо чужой. Райана не особенно интересовала художественная литература с тех самых пор, как он стал учиться на третьем курсе: книги, каковые он читал, ограничивались внеклассными учебниками и справочниками по киноведческому искусству, но ещё со школы Райан помнил, как он любил, прочитав классиков, смотреть на экранизации и каждый раз либо разочаровываться в героях, либо в концовке — таково уж было видение режиссёров, снимавших по сим книгам. Юноша опустил взгляд на блокнот, ощущая, как мысли, что летние осы, грызут его изнутри и мешают дальше существовать в этом мире, пока он не выскажет все их на бумаге. «Глупо вот так, ни с того ни с сего, чуть ли не моментально спохватившись, начинать писать, когда в голове даже нет чёткого плана…» — думал он, но, чем более отговаривал себя таковым образом, тем сильнее убеждался в неправдивости отговорок своих. Он прекрасно знал, что план в его голове был всегда, а главным было именно начать. Однако сиё довольно проблематично и даже кажется невероятно сложным, пока, бездействуя, смотришь на белый неисписанный лист.
Райан вздохнул. Облака и яркое солнце меж ними не давали ему покоя. Он продолжал переводить взгляд с картины на улице на блокнот и обратно. Однажды Мэтью — Райан рассказал ему о своих пристрастиях к сценариям сразу после того, как поделился с другом своими работами — посоветовал ему, когда начинается эта самая «сценарная лихорадка», как молодые люди прозвали это явление, вслух или про себя зачитывать имена великих режиссёров. «Это поможет тебе и урок повторить, и от навязчивых мыслей избавиться», — говорил Мэтью. Сейчас Райан вспомнил об этом, и ему в голову тут же полезли знакомые имена.
— Робинсон. Нолан. Ричардсон. Лин… — Райан не отрываясь глядел на небеса над ним, каковые в темпе вальса затягивало тучами всё больше, а в руках его, меж тем, продолжали слабо подрагивать блокнот с ручкой. — Хичкок. Ньюэлл. Дэвис. Уэст, — его взгляд непроизвольно упал на блокнот: — Может, иногда это не так уж и плохо. Не плохо, что у меня такая тяга… — мысли продолжали будоражить его голову, и на руках Райана кончились пальцы, покуда он отсчитывал режиссёров. Он и сам уже не заметил, что не просто мыслил — произносил всё, о чём думал, вслух. — А если это всё же глупо? — не унимался другой голос в голове. — Совсем никакого опыта в таком деле, и я лишь зазря исписываю все эти листки. — Райан тяжело вздохнул, распрямил на ладони лист и приготовился начать писать задуманное. — В любом случае, не перед кем позориться, верно? Пока смотришь на чайник, он не закипит… — ручка побежала по бумаге, словно уже давно ждала этого. Мысли Райана ненадолго умолкли, а вскоре снова начали свой сверхбыстрый бег. — Как это, бишь, называется у писателей? Вдохновение?.. — он слышал скрежет пера по бумаге, но тут первый раскат грома в одно мгновение заставил остановиться все его мысли. Слабый дождь заморосил по булыжной мостовой, залил мелкими каплями всю улицу и неприятными резкими взмахами набежал на людей. Райан, укрываясь, как мог, курткой, спрятал блокнот со всем, что успел написать, чтобы ни одна идея не оказалась намочена, а значит, потеряна навсегда, и бросился бежать. До дома было, по крайней мере, десять кварталов, а на остановке — полно народу, так что автобуса дожидаться ему пришлось бы, всё также стоя под дождём. Райан осмотрелся по сторонам в поисках небольших забегаловок, а наткнулся на тёмно–коричневое массивное здание, с виду напоминавшее его собственный университет, церкви.
Дождь продолжал хлестать, а ноги уже будто сами несли его внутрь. Он обогнул массивные фигуры ангелов и, немного помявшись у самого порога, наконец, решился и вошёл внутрь. Литургия уже закончилась, и зал был почти пуст за исключением нескольких сидевших здесь же людей. Райан, хоть и был крещёным, особенно церковь не посещал. Разве что в детстве вместе с родителями. Но приходская церковь — совсем не то же самое, что массивный столичный храм. И как только Райан вошёл внутрь, он ощутил, что и атмосфера здесь совершенно иная. Тишина, покой и какое–то даже… умиротворение? Не было здесь тех чувств, каковые обуревали его на улицах города, захватывали в себя в университете, ведь порой не отдаёшь себе отчёта, о чём ты думаешь в какой–либо момент и чего можешь желать. Было ощущение, что всё мирское ушло прочь, и место, в котором он находился — совершенно иной мир. И даже совершенно другие чувства стали одолевать его в тот момент. И Райан, вспоминая всё, что произошло с ним за последние несколько лет, бросился на колени перед распятием, складывая руки замком перед собой на каменной плите, на которой немым таинственным пламенем горели свечи. Он вдруг ощутил, к своему огромному стыду и прискорбию, что забыл все молитвы, каковые когда–то учил в детстве и читал с утра, вставая с постели, перед и после еды и до того, как ложиться спать. Лишь одна единственная, «Отче Наш», промелькнула в его сознании, и он принялся сначала повторять её по нескольку раз, потом усердно, собственными словами — молиться за всех своих близких. Ведь он знал, что чистота следует за набожностью. Вспомнил, какие дурные мысли приходили к нему на счёт Мэтью. Вспомнил, как неоднократно ссорился с родителями. Вспомнил, как тщеславно хотел вырваться вперёд перед своими одногруппниками. И стал искренне просить прощения за всё содеянное, тихо шепча про себя и не раскрывая глаз. Вспомнил он и маленькую белокурую девочку, такую тихую и беззащитную. Отец рассказывал, что как–то получил от своего старого школьного друга, Криса Батлера, письмо, что его жена Изабель умерла, а сам он в страшных долгах. Что девочка очень страдает, не находя себе места. Что именно потому пришлось им покинуть свой деревенский дом и перебраться в маленькую квартирку в Суссексе. Бедная Адель! Райан бы обязательно приехал навестить её, если бы не такое большое расстояние, разделявшее их. Не поднимая головы, Райан помолился и за счастье маленькой Адель. И когда он вставал с колен спустя полчаса, он ощущал, что в душе его поселилось что–то, не передаваемое никакими словами. Что–то, что он мог только прочувствовать в ту самую секунду, но что никому бы он точно объяснить не смог. Он отпирал двери церкви, когда дождь уже кончился, со счастливым сердцем, и ему казалось, что все, за кого он просил, обязательно в скором времени ощутят это.
По крайней мере, можно наверняка сказать, что один человек из тех, за коих просили, ощутил слабое дуновение ветерка, так что сердце от него яростно затрепетало в груди. Дни для маленькой Адель снова стали безоблачно счастливыми и приятными. Казалось, все прежние горести девочка позабыла навсегда. Всю неделю она проводила в компании друга своего, вовсе не ведая, что то происходит лишь оттого, что Оливеру остаётся всего неделя до отъезда в деревню. Пока же, пред каникулами, он намеревался всего себя посвятить ей, ощущая при том какую–то внутреннюю гордость оттого, что берёт на себя ответственность за неё.
В компании друга своего Адель непрестанно радовалась и смеялась, вместе они веселились, бегая по знакомым маленьким улочкам ближайших дворов или отдыхая в изнеможении на лужайке или нежась под солнцем и придумывая истории, как они могли бы жить в других мирах, то обсуждая самые, на первый взгляд, примитивные вещи — Адель спрашивала, а Оливер терпеливо отвечал на её вопросы — которые кажутся таковыми взрослым, когда они невзначай слышат их со стороны; для детей же это — самые настоящие маленькие тайны. А как–то Адель, наконец, научилась кататься на велосипеде, чему поспособствовал Оливер. Вспоминая, как его учил кататься дядя, Оливер содрогнулся. В подобных ситуациях — да, впрочем, всегда во время общения с Адель! — он ощущал себя за старшего и старался всячески заботиться о ней. Ныне ему припомнилось, что, когда впервые сел на велосипед, дяде его надоело ждать, пока он перестанет бояться и начнёт, наконец, крутить педали, так что он сильно подтолкнул его и пустил в свободное плавание — вернее, езду. Оливер не справился с управлением почти сразу же, да и спуск в их деревне был крутой. Велосипед с невероятно быстрой скоростью понёсся в заросли крапивы, и когда мальчик собрался выскочить из него, ноги его запутались в педалях, так что, не доехав до зарослей, он перевернулся, совершив кувырок вперёд вместе со своим двухколёсным другом, и упал на землю. С Адель он такого допускать не собирался.
— В городе учиться кататься намного проще, — успокаивал он дрожащую от накинувшего на неё свои лапы страха девочку. — Здесь нет крутых склонов, покрытых зелёной травой холмов. Дорога чистая, булыжная. Учиться кататься по ней — одно удовольствие.
Адель преданными невероятно голубыми глазами взглянула на него. До чего поражали они его всегда! Что–то было в них и от синего моря, на котором мальчику удалось побывать лишь раз, и от таинственного далёкого неба, и от этих полевых хрустальных цветок–недотрог, называемых колокольчиками. Он улыбнулся ей и, осторожно катя велосипед, наблюдал, как девочка начинает неторопливо крутить педали. «У меня получается, получается!» Она улыбалась. И он улыбался вместе с нею, не отпуская при этом своего верного железного коня. Детский её смех, такой звонкий и переливчатый, не мог не заразить. И Оливер тоже смеялся, хотя не видел в этом ничего смешного. Но когда она плакала, хотелось плакать и ему.
В отличие от Оливера в своё время, Адель отделалась всего несколькими небольшими ссадинами и ушибами. И когда она прибежала домой, улыбчивая и счастливая, довольная тем, что научилась кататься на велосипеде, отец не узнал её. Он, кажется, весь день провёл дома, потому что ни разу Адель не заставала его так рано после работы. Она пробежала мимо него, мельком успев заметить присутствие кого–либо в доме кроме неё, привычно поклонилась, ибо какого–либо иного вида приветствия с ним не знала, а он вдруг резко обернулся, перестав мыть посуду, чтобы иметь теперь возможность повнимательнее осмотреть дочь. До чего синие у неё глаза! До чего напоминают мать! Но вместо какой–либо нежности или любви на лице его привычно залегло суровое выражение, и, если бы Адель увидела на нём что–либо иное, она бы могла испугаться, но сейчас его поведению почти не придала значения.
— Адель, ты где была? — раздался его грозный голос. Девочка помыла руки, кое–как привела себя в порядок. Волосы её немного растрепались, да слегка загрязнились полы любимого летнего платья, но ссадины, она знала, должны пройти через несколько дней. Ещё при жизни в деревне они с Оливером и лазили по деревьям, и ползали по голой земле, так что такие небольшие болячки были ей не новы.
— Гуляла во дворе, отец, ты же мне разрешил.
Отец. И она никогда бы не назвала его «папой». Это слово ассоциировалась у неё с нежными заботливыми отцами, каковые — Оливия ей временами рассказывала о своём — могут нежно прижать дочь к себе, похвалить за успехи в школе, вместе с ней куда–нибудь ходить и даже улыбаться.
— Гуляла? Опять с мальчишками? — он спрашивал это не очень громко, почти бурча, своим обычным тоном, так что ничто не предвещало беды, но неожиданно спешно очутился рядом с Адель и, несмотря на то, что она в это время ставила кастрюлю с водой на плиту, резко дёрнул её за руку и потянул на себя, так что у неё скорее не от боли, а от обиды неосознанно выступили слёзы на глазах. — Отвечай! Опять? Опять?!
Но она не могла произнести ни слова, не ожидавшая, что на неё когда–либо будут так громко кричать. Ещё более ей было обидно оттого, что она не видела ни в чём своей вины, и что так вывело отца из себя — не могла понять. Тут взгляд его упал на её колени, и отец зашёлся в ещё более громком крике. Адель кое–как смогла вырваться из его цепкой хватки. Почему, почему в этом доме нет лестницы, ведущей на другие этажи, как в их прежнем домике? Адель бы закрылась в своей комнате и, дрожа всем телом, осталась бы там столько, сколько бы потребовалось. Но ей удалось спрятаться в небольшом чулане. Отец не сразу осознал, что она там, а затем долгое время пытался открыть дверь, бывшую на щеколде. Адель сжалась в комок, прижимая колени к груди и сцепив их руками, в кромешной темноте, между веников, совков, щёток, швабр и какого–то мусора. Она пыталась всегда убирать во всём доме, но, наверное, именно до чулана не добралась. Крики за дверью стихли. Кто–то, будто рухнув на пол, тяжело прислонился к двери, и Адель услышала тихий плач. Так плакал отец в тот страшный весенний день. Так плакал он сейчас, тихо постукивая в дверь и, кажется, произнося её имя. Но пульс девочки не скоро пришёл в норму, и только спустя несколько часов она смогла перестать дрожать и осторожно приоткрыла дверь. Та скрипнула. Но отец дремал, не слыша никого и ничего вокруг себя, и Адель по привычке стала трясти его. Немалых трудов стоило ей поднять его. Он, шатаясь, дошёл лишь до кресла и в него и упал. Уже смеркалось. Адель вытерла заплаканное лицо, собравшись идти в свою комнату, как услышала тихий вздох и шёпот. Шёпот такого знакомого голоса, каковой мог бы быть её любимым, но Адель любила отца той любовью, которая только лишь одним осознанием сидела в её голове — что он её родственник: «Изабель…». Он звал её маму.