В Рождестве Адель давно перестала находить что–либо удивительное. И ежели поначалу отец пытался радовать её какими–либо подарками, то вскоре прекратилось и это. Не осознающая ни радости молитвы, ни чувства светлости от посещения церкви, маленькая Адель всячески отказывалась отстаивать там ночную мессу. Отец вскоре опустил руки и на этот счёт, и обыкновенно они проводили Рождество порознь: она — дома, а он, всю ночь — одному Богу ведомо где. Именно оттого неясно было Адель, отчего все друзья её с таковым трепетом ожидают этого праздника. Как только нелюбимая ей холодная пора пришла в город, они принялись радоваться тому, что улицы заметает снегом, в каковом можно резвиться, с крыш снова висят льдинки, которые можно использовать вместо мороженого, и тому предпраздничному настроению, что ощущается уже в одном только появлении украшений на улицах и рождественских ёлок — в домах. Маленькую Адель же радовало лишь окончание школы. Она ждала этого момента с нетерпением, хотя была и здесь неприятность — теперь она совсем перестанет видеть Оливера. До этого встречая его лишь урывками в школе, она взяла себе в привычку порой следовать хвостиком за их мальчишеской компанией. Впрочем, совсем скоро стало ясно ей, что проку от сего замысла будет мало: только завидев её, друзья Оливера принимались хохотать на весь школьный коридор, а сам он, сконфузившись, медленно подходил к ней и сухо спрашивал, что ныне ей понадобилось от него. Незнакомый взгляд любимых голубых глаз вызывал в ней робость, и она только молчала, опустив голову. Ныне осознавала она, что на каникулах перестанет видеть его совсем. Нестерпимые муки, которые, как ей казалось вначале, она неспособна будет пережить, в скуке и томлениях по нём, вскоре, однако, оставили её, но отец не раз замечал, как его внешне жизнерадостная девочка вдруг становилась охваченной необъяснимой грустью. Она могла сидеть и часами молча смотреть в окно и не понимать при этом своих чувств. Была ли это грусть по так рано утерянной матери или муки по дружескому окружению, которого, как ему казалось, у неё не было, мистеру Батлеру не дано было понять.
А тем временем, эта волшебная пора всё больше давала о себе знать. Оттого Адель всё чаще общалась с Оливией и другими ребятами. Оттого они каждый раз стали возвращаться из школы вместе и, только успев отобедать, бежали играть во двор, практически теперь не обременённые уроками и заданиями. Поэтому Адель, пытаясь загонять грусть и неприятные чувства в дальние уголки своего сознания, всё чаще стала улыбаться этому показавшемуся ей вначале неприятным мальчику из Ирландии. Она уже привыкла, что он, в отличие ото всех друзей её, был весьма скуп на эмоции, и из–за постоянного серьёзного выражения на лице своём, привычки то и дело хмурить брови и спешно заводить споры казался старше лет своих. В один послешкольный вечер она так сильно задумалась обо всём этом, что не заметила, как при этом выводит что–то на листке. Она взглянула на то, что получилось. То были какие–то совершенно неясные каракули, которые любой в силах выводить в очень сильной задумчивости, но, присмотревшись, она ясно увидела в получившемся знакомое ей лицо, и тут же догадка озарила её мысли. Теперь в том не было никаких сомнений! Черты лица явно напоминали ей о её дорогом друге, но набросок получился почти неясным, как если бы она рисовала человека, стоящего под фонарём, так что Адель, недолго думая, бросилась прочь из залы, в каковой находилась вместе с отцом, к себе в комнату, заперлась на ключ, взяла краски, которые почти не использовала на школьных уроках рисования, и принялась писать портрет Оливера. Вначале всё также выходило что–то неясное. Она жутко сердилась на себя, когда листы приходилось комкать и выбрасывать, но вскоре ей не пришлось делать и этого — она поняла, что неудачно прорисованное карандашом можно легко исправить с помощью красок, и принялась за чёткие контуры лица его, начиная глазами и заканчивая тонкой шеей мальчика. Она рисовала лишь его портрет в цвете, но уже почти видела, как он, будто бы живой, смотрит на неё и улыбается — той самой тёплой улыбкой, какой встречал он её каждое лето, когда она дожидалась его после поездок в деревню. Вмиг, только успело сиё возникнуть в памяти, она перестала считать минуты, оглядываться на время и в целом — отвлекаться от работы своей. Когда приходилось ей вспоминать охватившее её состояние после, она могла поклясться, что ещё никогда в жизни не ощущала ничего подобного. Теперь, когда она смотрела на свой рисунок, ей хотелось, дабы первое сиё творение её непременно не стало бы последним.
Она возилась с сим портретом не один день и не один послешкольный вечер, а ближе к выходным всё же отважилась показать получившееся отцу. Она побежала к нему с радостным криком — смутное осознание подсказывало ей, что, хотя они и далеки с этим вечно угрюмым и отстранённым человеком, он единственный
родной ей. Держа пред собою в руках портрет Оливера она вступила в залу, окликая его, однако остановилась на полпути, заметив его полулежащим в кресле в привычно усталом состоянии. Слёзы, готовые вот–вот выступить на её щеках, она сердито сбросила рукою и поклялась никому и никогда впредь не показывать этого рисунка, посчитав свой внезапный порыв к рисованию глупым и совершенно ненужным.
Но ещё два увлечения, так или иначе, оставались в ней. Ночью, высунув голую руку из–под одеяла, она по–прежнему читала книги. И всё ещё с любовью вспоминала движущиеся картинки, однажды представшие её взору, каковые ныне не желали покидать её голову — кино. Она видела их во снах, она ждала продолжения тому, что показал им Конан, но никак не решалась испросить его сама. Когда они гуляли все вместе в компании, оба они лишь обменивались мимолётными взглядами и улыбками, но обыкновенно не говорили лично друг другу ни слова. Лишь однажды он решил испросить её мнения о чём–то, очень интересующем его в тот момент, но она вмиг так заробела, что не смогла произнести ни слова и лишь промолчала, вызвав его крайнее недоумение.
— Со стороны ты кажешься невыносимой тихоней, но мне кажется, в тебе есть что–то, что не умеет ни один из нашей компании. Может, ты превосходный художник? — маленькая Адель покраснела до корней волос и лишь отвела взгляд, якобы не соглашаясь с его мыслью. — Жаль, а я бы так хотел в это верить, — раздался разочарованный голос Конана, который не мог не привлечь её внимание. — А я так надеялся, что хоть кто–то среди новых друзей поддержит мою тягу к рисованию!
Адель, ободрённая сим его высказыванием, уже собиралась спросить, действительно ли он увлекается рисованием, когда раздался звонок. Весь последующий урок она не могла отвести от Конана изумлённого взгляда. Как назло, был именно урок рисования, и Адель, занятая более своим новым знакомым, нежели собственной работой, неотрывно наблюдала за тем, как он, будто играя на фортепиано, то склоняется над рисунком, то вновь поднимает глаза, всё продолжая и продолжая что–то чертить. Когда все взялись за краски, ирландец ещё долго не собирался сделать то же самое, и всё это время Адель казалось, что он не настойчиво не замечает её взгляда, но так занят собственной работой, что никак не может оторваться. Точно также чувствовала себя и она, когда рисовала.
— Адель, а ты что же, уже закончила? Или Конан тебе мысленно помогает в твоём рисунке? — обратилась к ней учительница, и только этот вопрос отвлёк мальчика в тот момент. Он обернулся, когда весь класс уже весело смеялся, а сама Адель не знала, куда ей деться от накрывшего её волной смущения. Ирландец, казалось, ещё какое–то время что–то соображал, а зачем обратился к учительнице, заглушая смех всего класса:
— Миссис Грейс, простите, но у нас с Адель был уговор, что я помогу ей с рисунком. А я, видимо, так увлёкся, что совершенно забыл об сём, — и с этими словами он как ни в чём не бывало поднялся и пересел на свободное место к девочке, которое сегодня пустовало из–за отсутствия Оливии. И урок бы по–прежнему продолжился как для всех остальных, так и для маленькой Адель, если бы возникшее изумление не стало так сильно переполнять её. Она наблюдала за Конаном, который, точно только что между ними не произошло этой сцены, продолжал рисовать, и ей оставалось лишь поражаться его стойкости.
— Адель, — вдруг поднял он голову, вконец отвлечённый её взглядом. — Тебе и правда нужна помощь? Если так, я…
— Нет, извини, всё хорошо, — улыбнулась она, но была готова просить прощения за все неудобства, которые принесла ему сегодня. Он кивнул, вновь углубляясь в свою работу, но через некоторое время отвлёкся и сам. Его поразило, как девочка, начав с совершенно примитивных контуров, спустя совсем малое время уже прорисовывает совсем другие детали. Он долго ещё наблюдал за ней — до самого конца урока, когда звонок не оповестил всех присутствующих о том, что работы надо сдавать. Чтобы не столкнуться с Конаном, Адель выбежала из класса одной из первых, но он всё равно каким–то образом нагнал её в коридоре, легонько схватив за плечо и потянул в свою сторону.
— Как ты это сделала? — в голосе его слышалось лишь восхищение.
— Что? — спросила она, искренне не понимая, о чём он говорит, и только после его спутанных объяснений по поводу её рисования улыбнулась, скромно пожимая плечами и при том совершенно не понимая, что такого в сделанном ей он называет талантом. — Ничего особенного я не сделала, — призналась она.
— Ты нарисовала всё за считанные минуты! И не просто нарисовала — нарисовала превосходно!
— Не говори так, Конан, — обижалась она. — Мне лишь стало интересно, что ты так усердно чертишь весь урок. Я никак не хотела, чтобы на меня обращал внимание весь класс. Если ты наблюдал за мной, я не стала бы тебе врать.
— Я не то имел в виду, — помотал он головой. — А тот случай… Не бери в голову. В школе класс всегда только и ищет, кого бы выставить дураком, дабы вдоволь посмеяться. Ты ведь действительно очень здорово нарисовала.
Адель совершенно запуталась в доводах, но в тот момент потихоньку начала осознавать, что Конан говорит чистую правду. Этот непонятный ей ирландец, который то пытался казаться выше всех остальных, то подстраивался под самые простые вещи; то притворялся самым занудным мальчишкой на свете, то казался самым добрым из всех окружавших её, совершенно не давал ей покоя весь день. Они много говорили о художестве, и он не раз смеялся над тем, как ловко Адель его одурачила, соврав, что не любит рисовать. Она же тщётно пыталась убедить его в том, что рисует не лучше других и, вспоминая полное безразличие отца хоть к чему–либо, чем она занималась, — сомневалась, что её работы могут хоть кому–то понравиться.
— Но они определённо нравятся мне! — всплеснув руками, возражал Конан. — А уж я–то знаю в этом толк!
К концу дня полнейшее равнодушие сменилось у Адель совершенной теплотой по отношению к этому странному мальчику. Они вместе шли из школы, размахивая портфелями и радуясь тому, что учебный день, наконец, закончился, а разговоры их, между тем, давно уже затронули и темы о друзьях, и об интересах, и о природе. Ни с кем кроме Оливии и Оливера она прежде не чувствовала себя так свободно, но даже пред вторым порой трепетала, ощущая разницу в возрасте. Неожиданно для самой себя она наклонилась, проводя тёплой рукою по выпавшему недавно снегу, и бросила получившийся комок прямо в Конана. Он засмеялся, уклоняясь от посыпавшегося в него снега, а затем бросил другой в девочку — в отместку. Так они добежали до дома Адель и ещё некоторое время резвились на площадке около него, пока снова посыпавшиеся с неба снежинки не заставили их прекратить и, наконец, отдышаться.
— Ну ты и шустрая! — улыбался Конан после, и для Адель теперь в его лице просвечивало что–то прежде незнакомое, но при том такое приятное, что, — как она точно для себя знала, позволяет ей близко сходиться с кем–то из людей. — Никак за тобой не угнаться!
— Это всё английская школа, а не какая–то там Ирландия, — очень протяжно, стараясь подражать йоркширскому акценту, сказала она, и он начал смеяться. И даже после, когда возвращалась она в полутёмный дом свой, где, как догадывалась, уже был отец, но, как обыкновенно, дремал, она прямо в одежде прислонилась к стене и сползла по ней спиною, не прекращая улыбаться и вспоминать всё удивительное, что произошло сегодня.
Конан увлёк все мысли её на последующую неделю, коею пришлось ей провести без Оливии. Они садились вместе на всех уроках, помогали друг другу всем, чем могли, нередко при том смеялись и шептались, привлекая к себе гневные взгляды учителей. Они так много стали говорить о рисовании, что маленькая Адель начала жалеть, что не заинтересовалась сим предметом раньше, а урок на этой неделе уже прошёл. В пятницу они прогуливались вместе после школы, и Адель снова завела эту ставшую для неё излюбленной тему. Темноглазый мальчик долго ей не отвечал, думая, должно быть, о чём–то своём, что никогда не происходило с ним, когда речь заходила о художестве. Адель никогда бы не позволила себе обидеться на него, но ей мгновенно вспомнилось, как отцу не удалось оценить её первый рисунок, и на душе вмиг стало грустно. Но в то время Конан как раз обернулся к ней, и он оказался к ней так близко, как она не позволяла себе никогда оказаться ни одному мальчику кроме Оливера. Словно сам смутившись своей безманерности, он неловко отстранился, покашливая в кулак, и негромко произнёс:
— Адель, ты ведь любишь рисовать, правда?
Рисовать! Как мало было в этом слове, дабы передать то, что чувствовала она в минуты, когда брала в руки карандаш или кисти! Она дышала, по–настоящему жила, начинала забывать все невзгоды и печали из–за того, что Оливер не обращал на неё совершенно никакого внимания, вливалась в иной мир, в котором её приучили жить в самом детстве, уходила в свои мысли… Но никак не просто «рисовала».
— Конечно, любишь, — улыбнулся Конан, заметив взгляд её, и маленькой девочке показалось, что вместе с этим он облегчённо вздохнул. — Моя мама была… точнее, сейчас она художница. Просто рисовать стала очень мало. Хочешь, будем вместе учиться у неё?
Даже не дослушав предложение нового друга до конца, Адель быстро покачала головою. Отец никогда не одобрит подобного! Она итак стала задерживаться после школы из–за прогулок с Конаном, а если он узнает, что она проводит все вечера у мальчика…
— Конан, я… — начала было она, но тут уж он прервал её, легонько взмахнув рукой:
— Нет–нет, разумеется, всё бесплатно. Можешь папе так и передать.
«Он знает, что я живу без мамы», — подумалось ей, и отчего–то к грусти, которая вмиг подкатила к её сердцу, примешивалось облегчение, и она как будто разом стала ещё ближе к этому странному мальчику.
— Я передам
отцу, — сухо выдели она, поправляя его. — Хорошо, я передам ему.
Конан вряд ли понял перемену её настроения, но передавать отцу маленькая Адель ничего не собиралась. Она помнила, что в воскресенье он уйдёт с самого утра на службу, а в субботу закроется в комнате вместе с бумагами на столе и будет занят весь день — по своей бесконечной работе. Она порой с лёгкой, но горькой усмешкой вспоминала, как год–два назад она, желая быть как можно ближе к нему, брала его бумаги, стараясь их копировать на чистые листы, а затем переносила в свой альбом, представляя, что и она работает вместе с ним, таким образом будто бы помогая отцу. В тот же вечер, когда он вернулся с работы, она так и продолжала сидеть на месте, прислонясь к стене, так что он осведомился, не больна ли она. Это было единственное, что он спросил у неё тогда. Она отмахнулась, а затем бросилась в свою комнату, на всякий случай запирая её. Мысль о том, что она начнёт учиться рисованию, не выходила у неё из головы все выходные. Быстро справившись с домашним заданием, она принялась за то, что полюбила так сильно — рисование портретов. Вновь виделись ей любимые очертания, вновь представляла она пред собою знакомую улыбку, вьющиеся неряшливые светлые волосы и голубые глаза, ощущая при том, как тоскливо бьётся в груди сердце. Она рисовала Оливера так много и долго, что он не желал выходить у неё из головы ни на секунду. Вспоминалось ей, как она ждала его каждое лето из деревни, читая книги, а по утрам скучающим взглядом наблюдая за двором, в каковом весь день резвились дети. И сии воспоминания одновременно и навевали на неё грусть, и твердили о том, что следует рисовать дальше. В какой–то момент она начала не копировать свои рисунки, а сразу рисовать в свой дневничок, который она специально для того завела.
Необыкновенного темноглазого мальчика с каштановыми волосами, родом из Ирландии, она теперь тоже забыть не могла. Каждый раз в запасе у него было столько историй, сколько ни в одной книжке отыскать было нельзя! Он, а не кто–либо иной, мог поведать ей о далёких ирландских краях, в каковых, как казалось, ей никогда не доведётся, учитывая запреты и строгость отца, побывать; обучить искусству рисования и заставить почувствовать себя легко и свободно — такового давно не случалось, когда она общалась с мальчиками. Даже манера общения у него была совершенно особенная. Съезжая с ледяной горки и невзначай сильно поскальзываясь, он долго лежал на спине, обхватив руками колени, и страдающе стонал, а после, когда она, принимая сиё не за шутку, а всерьёз, подходила к нему, чтобы с беспокойством осведомиться, как он себя чувствует, он внезапно вскакивал, с широкой улыбкой приговаривая:
— В порядке я, в порядке! Вина тому — моя ирландская кровь, ибо ей свойственен трагизм.
Он почти не упоминал родителей своих, но, когда говорил об них, то отзывался лишь с бесконечной любовью и добротою. По его словам, мать сама предложила отцу жениться на ней.
— У нас в Ирландии есть традиция — сделать предложение возлюбленному в високосный год, так что он не смеет отказаться.
— Високосный — это ведь каждый обыкновенный год, когда в календаре появляется лишний день?
— Это каждый четвёртый год, дурочка, — смеялся Конан. — Так вот 29 февраля следует позвать возлюбленного замуж, и он не смеет отказаться. Так у родителей и вышло.
Ежели бы Адель была постарше, в голову ей непременно бы закралась мысль, что Конан появился как раз в самый удачный момент её жизни, дабы стать утешителем ото всех неудач. Однако же, в силу робости своей, она мало что могла поведать ему о себе. Впрочем, мальчик утешался и тем, что она каждый раз со вниманием слушает его — даже родители его не относились столь серьёзно к рассказам его. И когда на другой неделе Оливия вновь объявилась в школе, заявив, что пропадала из–за того, что сидела с младшим братом, Адель решила непременно ей пересказать всё, что приключилось за это время с нею. Они лепили из глины незатейливые фигурки, успевая при том и разговаривать, и Оливия шёпотом поведала подруге о своих небольших выходных. Маленькая Адель слушала её с удовольствием, хотя и не всегда понимала, о чём та говорит — речь её привычно прерывалась, временами была совершенно бессвязной, но девочка ощущала, что страсть как соскучилась, а потому, как могла, упускала эти недостатки из виду. И когда разговор совершенно внезапно зашёл о Конане О’Салливане, она продолжила слушать, хотя и крайне изумилась подобной перемене. Сначала она только говорила о его внешности, и лишь после поведала о том, какой он странный, но при том при всём загадочный; что совершенно никто в классе не знает об интересах его и чем он занимается после школы.
— Знаешь, он и об Ирландии своей молчит — у многих сомнения закрадываются, а всамделишне ли он ирландец? Сейчас ребята знают о нём ровно столько же, сколько и в первый день знакомства, хотя уже долгое время знакомы с ним. До чего же странный он, однако же!
Адель улыбнулась одними уголками губ, готовая опровергнуть всё сказанное подругой. Она рассказала о неделе, каковую провели они вместе с мальчиком, об играх — тех самых дворовых, в которые играют все! — так что не было в его интересах особенно ничего удивительного. Поведала она ей также и о том, правда, под особым секретом, что Конан умеет рисовать. И о том случае, что произошёл меж ними, когда он вступился за неё пред всем классом, а после побежал по коридору за нею, дабы утешить. Она всё говорила, говорила и говорила, не видя уже перед собой ни поделки, ни продолжения урока. Никогда прежде Оливия не видела у подруги такого восхищения, а потому выслушивала её с улыбкою, не перебив ни разу по ходу всей речи.
— Так тебе он нравится, — улыбалась она после, когда заметила, что Адель наверняка закончила свой рассказ. Девочка в ответ покраснела и, часто–часто моргая, тихо спросила:
— Кто?
— Конан, конечно, — усмехнулась Оливия. Маленькая Адель принялась был протестовать, возражать, что они с ним всего лишь дружат, да и не настолько хорошо друг друга знают. По крайней мере, не столь давно, как она знает Оливера, но Оливия была неумолима. Она будто не видела других причин, почему ещё Адель может общаться с ирландцем. Так и не рассказав о том, что вскоре она будет посещать у мамы мальчика уроки рисования, Адель вместе с Оливией покинула класс. В нескольких шагах от них стоял Конан и беседовал с небольшой группой ребят. Адель постаралась сделать вид, что совершенно не замечает его, но от этого лишь запнулась и чуть не споткнулась о чью–то ногу. Ирландец оказался совсем рядом и легонько сжал её руку.
— Ты не ушиблась? — спросил он, а девочка для себя поняла, что полностью заливается краской и от такой внезапной с ним встречи, и от сей неловкой ситуации. Она как могла, качнула головою, но вряд ли это послужило стоящим ответом для О’Салливана. Он как–то мрачно кивнул ей в ответ и пообещал встретить её позже. Всю последующую дорогу до класса Оливия не оставляла Адель в покое и говорила только лишь о чувствах к её новому другу. Адель никак не могла признаться себе в подобном. Даже если и было в мыслях у неё что–то к нему, она объясняла всё одной лишь дружбою, которая за несколько лишь дней успела стать такой у них такой крепкой. Однако после заявления Оливии она весь день не могла посмотреть в сторону нового друга или обмолвиться с ним хоть словом, когда он намеревался поговорить с ней. Ей казалось, что её смятение и чувства заметны всем. Даже при каждом упоминании его имени одноклассниками она вздрагивала, боясь, не о ней ли они говорят. Но на самом деле никто из класса и не догадывался о её душевных смятениях. Когда они с Оливией выходили из школы, Конан нагнал их и, еле переводя дыхание от спешного бега, произнёс:
— Я весь день никак не могу тебя поймать! — несмотря на явные укоры в её адрес, он улыбался. — Адель, нам нужно срочно обсудить кое–что.
Оливия легонько подтолкнула подругу плечом, лукаво улыбнувшись ей. Маленькая Адель ощутила, как робость с новой силою сжимает ей язык, чтобы она не смогла вымолвить ни слова, но при этом охотно приняла предложение Конана прогуляться. Оливия оставила их, пожелав обоим чудесных каникул и счастливого Рождества, а после они остались совершено одни на запорошенном снегом школьном стадионе, и Адель не знала, куда деть взгляд, чтобы не смотреть на своего нового друга. В одно мгновение она обнаружила, что он в действительности хорош собою, что у него приятный голос. К тому же, он добрый и приятный в общении, и…
— Адель, ты, кажется, меня совершенно не слушаешь, — улыбнулся он. Конан был на голову выше её, а потому ему пришлось немного присесть, чтобы заглянуть ей в глаза, и, как Адель ни старалась отводить взгляд, он всё–таки поймал его, и от его усмешки она обиженно ощутила себя проигравшей. — О чём ты задумалась? Я говорил о том, что мама предлагала начать занятия уже на рождественских каникулах.
Начать занятия на каникулах! Да ведь это было то, о чём она и в самых прекрасных грёзах помыслить не могла! Теперь маленькая Адель широко распахнутыми глазами смотрела на ирландца. Так скоро она начнёт учиться рисовать! Она не могла поверить своему счастью, а потому, даже неожиданно для самой себя, резко подалась вперёд и обняла мальчика. Он какое–то время с изумлением пытался понять, что послужило причиной такового её порыва, но затем улыбнулся, стащил маленькую вязаную шапочку с её головы и, набив её снегом, бросился бежать с криком: «Догоняй!»
***
Едва только начались для Адель уроки рисования от миссис О’Салливан, как она начала замечать, сколь сильно изменился Конан. Казалось, за все две недели рождественских каникул он собирается не только лишь обучиться непростому мастерству, но даже успеть пропутешествовать вокруг света, а затем благополучно вернуться обратно домой. И ежели до сего времени разговоры их, сами собою перетекающие в игры — и, соответственно, наоборот, сводились лишь к узнаванию друг друга и рассказам про детство, то теперь всё куда как переменилось.
Адель пыталась припомнить что–либо из того времени, когда мама была жива, и они все вместе, включая отца, жили в собственном доме, однако та пора казалась столь безоблачно счастливой, что едва ли что–то помимо солнца и нежных шапок одуванчиков, ласкающих её босые ноги, осталось в памяти у неё.
— Я познакомилась с Оливером давно, ещё когда у нас был собственный дом, — рассказывала девочка, вдоволь наслушавшись занимательных историй нового друга своего. — Я вступилась за его противника, когда они дрались на мечах, и, когда я выиграла, он и предложил мне дружбу.
— На настоящих мечах? — искренне изумлялся маленький ирландец.
— Нет, конечно же! — смеялась Адель. — Лишь на сучках и листьях лопуха как щита.
Вскоре она стала осознавать, что ещё много всего может ему рассказать. События всплывали в голове с такою невероятною скоростью, что Адель и сама тому поражалась.
— Я считала, что это моя бабушка*, — качала головою Адель. — А это было няня! В детстве у меня действительно была няня, кто бы мог подумать!
Её восхищал сей факт ещё и потому, что в романах, каковые обыкновенно читала она, у каждой хоть что–либо стоящей маленькой леди непременно были прислуги, гувернантки и, конечно, няня.
А Конан, как оказалось, в раннем детстве много болел и потому едва ли посчастливилось ему общаться и дружить с кем–либо из детей.
— И я тоже очень любил читать, — задумчиво кивал он. — И мне приносили книги из библиотеки. И пока я читал, мой пёс Кляппи прыгал ко мне на кровать, клал голову ко мне на живот и принимался мерно дышать, по временам тычась своим мокрым мохнатым носом мне в шею.
Адель тогда подумала, что, должно быть, это очень здорово — когда ты болеешь, и кто–то носит тебе книги из библиотеки. Слово, что услышала она как–то от Оливера, теперь снова страстно заинтересовало её, и с ещё большим предвкушением Адель стала ожидать времени, когда она станет взрослой и, вероятно, уехав подальше от отца, посетит эти самые библиотеки.
Ныне же всё было иначе. Каждый день, что встречались они с ним, Конан сильно спешил и подгонял Адель. Ему хотелось как можно скорее начать уроки рисования. Адель всё не могла привыкнуть к таковому темпу. Ещё будучи в коридоре своего дома, она то и дело путалась в рукавах пальто, собственных ботинках, долгое время не могла отыскать свою шапку — в общем, скрывала свою робость и невероятный страх перед чем–то новым за какими–то нелепыми пустяками. Она почувствовала себя свободнее, лишь когда они вырвались наружу — подозрительный взгляд отца более не беспокоил её, и маленькая Адель смогла вздохнуть полной грудью.
— Мне показалось, или твой папа не рад моему появлению? — задал Конан вопрос, тревоживший его всю дорогу. Адель между тем заметила, как вновь знакомые ей дворы рядом с её домом остаются позади, и впереди возникают ухоженные небольшие улочки, на которых дома принадлежат лишь одному владельцу и выходят окнами на заснеженные далёкие поля. На вопрос же нового друга она не ответила, мягко переведя тему на их излюбленный предмет — на рисование. — Да, разумеется, мама уже учила меня, — улыбнулся он, отвечая. — Когда я был совсем маленький и ещё не ходил в школу. Мы просиживали с ней за этим занятием чуть ли не целые дни и всё не могли нарадоваться тому, как из линий, точек и штриховки вырастают настоящие и живые картинки, — он продолжал улыбаться, и Адель, с ужасом для себя, вспоминала разговор с Оливией, и щёки её сами собой наливались румянцем, что О’Салливан принимал за то, что ей холодно. Они остановились в нескольких шагах от одного из домов, и он вдруг обхватил её руки своими ладонями, прислоняя к своим губам и шепча: «Смотри, ты ведь совсем замёрзла…» Она не слушала его и вырывалась. Её гордость, воспитание и книги, на каковых росла она, не позволяли ей даже обнять его как хорошего знакомого. Она отстранялась от подобного проявления дружеских чувств, и Конан каждый раз усмехался, видя это. Но не теперь. Сейчас она почувствовала, как сердце в её груди дрогнуло, и что она, должно быть, вновь покраснела до корней волос. Он ещё некоторое время грел её руки в своих, внимательно глядя ей в глаза и, должно быть, удивляясь этой внезапной перемене, после чего отпустил их столь же резко, как схватил, и довольно спокойно произнёс: — Пойдём, а то и до вечера не доберёмся.
Уже не в первый раз Адель была здесь. Но сегодня всё было иначе в убранстве дома — наверное, чувствовалась женская рука, которая одна лишь всегда трепетно и кропотливо относится к каждой, пусть и мельчайшей, уборке. Маленькая Адель ещё некоторое время осматривалась по сторонам, стоя в коридоре и не смея сделать ни шагу вперёд, пока её, наконец, не окликнули.
Мать Конана, миссис О’Салливан, встретила её тепло, и сама по себе оказалась приятной женщиной, так что маленькой Адель показалось, что они с первых секунд подружились. Она много смеялась, даже если для того не было значительного повода, любила поговорить, но при этом была очень нежной и женственной. Адель не понимала точно, что именно это в ней выдаёт, но никак не могла найти на свой негласный вопрос ответа. Должно быть, лишь её миловидная внешность. И черты лица, которые бывают у всех хозяйственных любящих мам с одним лишь ребёнком. Но когда Адель постаралась сравнить её с теми расплывчатыми образами о собственной матери, что остались в её неразборчивых детских воспоминаниях, она не нашла меж ними сходства. Ей казалось, её мама была ангелом; мать же Конана была живой и самой что ни на есть настоящей. Думала она также, что у мамы её длинные тёмные волосы; у этой женщины они были такового же цвета, но убранные в пучок и кое–где кудряшками спадавшие на лицо. Ей представлялось, что её мама была кроткой и предпочла бы скорее не произнести ни слова и молча улыбнуться; а эта незнакомая ей особа улыбалась много и много же смеялась. Иногда казалось, что она может говорить не умолкая, даже если до этого они с Конаном сидели в полнейшей тишине.
— Итак, Адель, — она кивнула, показывая тем самым, что знает уже достаточно много из рассказов её сына. — Конан много о тебе рассказывал.
— Вы научите меня рисовать? — с надеждой спросила она и выглядела в тот момент так по–детски искренне, что миссис О’Салливан рассмеялась:
— А ты знаешь, что научиться рисовать может каждый? Это ведь такой же навык, как умение читать и писать.
Первое Адель умела в совершенстве и решила было вначале ответить кивком, но затем вспомнила, что с письмом у неё всегда были проблемы — особенно на школьных сочинениях, в которых она, по словам учителей, не могла выразить свои собственные мысли и максимально кратко пересказать прочитанное.
— Смотри, что мы можем сделать, — загадочно произнесла женщина и в считанные секунды стала резко водить карандашом по бумаге, так что слышалось лишь непрерывное ших–ших–ших. Она вспоминала, что Конан называл такой способ штриховкой и сам точно также поступал в тот день на рисовании, когда они с ним особенно сблизились. Но длилось это так недолго, что маленькая Адель уж посчитала, у миссис О’Салливан получатся лишь одни каракули, однако она с удивлением различила на бумаге небольшой домик, забор рядом с ним, дорожку из булыжника, ведущую куда–то вниз с огромного холма. Она вспомнила их с отцом летний домик и еле сдержалась, чтобы не дать волю своим слезам.
— Как вы это сделали? — изумлённо спросила она, вновь поднимая глаза на мать своего друга, на что та в ответ лишь лукаво улыбнулась.
— Видишь, для того, чтобы создать целый мир, нужны лишь карандаш, бумага и… такое воображение, как у тебя.
Маленькая Адель вновь посчитала себя вконец запутавшейся, но ничего не произнесла. Неужели Конан сказал матери и об этом? Что ещё он ей рассказал? И хотя ей были интересны ответы на все эти вопросы, не задала она ни одного.
— А теперь давай посмотрим, что ты умеешь, — кивнула она каким–то своим мыслям, а потом повернулась к сыну, и Конан, всё это время неотрывно наблюдавший за ними за соседним столом, обречённо вздохнул и вышел из комнаты. Миссис О’Салливан протянула ей все необходимые принадлежности. О существовании некоторых Адель даже и не знала, и остановила свой выбор на обычных лишь карандашах. Она даже не взяла ластик, помня свой излюбленный метод, а потому, когда что–то в каком–то месте получалось не по её задумке, начинала водить в том месте своим указательным пальчиком. Мысли в такие моменты приходили ей в голову сами собой, и когда мать друга дала ей это задание, девочке даже не пришлось думать над тем, что рисовать. Она полностью погрузилась в то, что обыкновенно называла пейзажами, но не показывала никому кроме своих игрушек. Она отображала в рисунках свои сны и мечты, выражала неизъяснённые ею когда–то горечи и страдания, изображала то счастье, которое по–настоящему ощущала лишь в самом раннем детстве, когда в её жизни был кто–то, кого она никак не могла вспомнить, но, точно знала, что он всегда прогонит из её дней скуку и мрачность. С ним не мог сравниться даже вечно весёлый Оливер. Нет, у Адель было чувство, что она знала его ещё задолго до Оливера. И именно всем им была наполнена эта летняя атмосфера. Когда маленькая Адель рисовала, она любила наблюдать за пушистыми хлопьями, кружащими за окном, а потом переводить взгляд на свои рисунки и из этих холодов и мрачности погружаться в лето на них. Робея и легонько прикусывая губу, боясь, что подумает о нарисованном ею миссис О’Салливан, точно бы она была учительницей и выносила смертельный приговор, Адель протянула ей законченную работу. От волнения сердце билось о её грудную клетку так сильно, что она даже ощущала этот неприятный стук. Воцарилась тишина. Мать Конана не произносила ни слова, только лишь молча оглядывая рисунок, и в голове Адель начинали рождаться самые разнообразные мысли, когда она, наконец, тихо молвила:
— Невероятно.
Она не знала, что роилось в голове у этой незнакомой ей женщины. После одного лишь её слова всё закрутилось пред девочкой как на тех кассетах, что показывал им с ребятами Конан. Сначала она показала её работу сыну, который взглянул на Адель не без прежнего восхищения, потом много ещё говорила что–то и про талант, и про то, как мало ей времени понадобилось на это. Дальше Адель мало что понимала, потому что миссис О’Салливан начинала сыпать терминами, о которых она ни разу в жизни и не слышала, но, вероятно, использовала в своём рисунке.
— И самое удивительное, что рисунок, в основном создан из абрисов! — изумлялась миссис О’Салливан. — Для наброска — а тем более, для девочки твоего возраста, это просто прекрасно, — улыбнулась женщина, и Адель показалось, что, наконец–то она обращается к ней на том понятном языке, что и прежде. — Адель, позволь оставить мне твою работу себе? — попросила она и добавила: — А после наших занятий я покажу тебе её, и мы сравним результаты.
— Конечно, миссис О’Салливан! — воскликнула девочка, не смея ни возразить взрослой, ни, тем более, отказаться от такого предложения.
Они начинали с самого простого. Конан сидел рядом и лишь наблюдал за происходящим, уже заранее зная, о чём будет рассказывать мама. А она говорила о дальней линии на рисунке, которую сама начертила, называя её горизонтом, объясняла, что его никогда не следует «заваливать», и что предметы на рисунке должны располагаться в соответствии ему. Рисовать больше в тот день они ничего не стали, к большому сожалению Адель, но миссис О’Салливан уверила её, что в последующем они будут это делать так много и долго, что ей даже может надоесть это занятие. Маленькая Адель с немного обиженным видом заверила улыбающуюся женщину, что это будет не так. Конан провожал её до дома. Было совсем ещё не поздно, и они немного прогулялись. Адель, в действительности всегда наслаждавшаяся этим иным районом, говорила, как бы ей хотелось проводить здесь больше времени, больше гулять и чаще рассматривать эти необъёмные даже взгляду снежные поля. Конан молча выслушивал её, шагая немного позади от девочки и не произнося ни слова, задумавшись, видимо, о чём–то своём. Маленькая Адель была в тот день в таком восторженном настроении, что, даже если заметила это невнимание друга, ни капли бы не обиделась.
***
Впрочем, в таком настроении после этих уроков рисования она возвращалась ещё не раз. Они действительно не только проходили всё на словах, но и рисовали, используя и карандаши, и краски, и множество тех красящих предметов, что прежде не были известны девочке. Порой они даже лепили из глины, хотя это и случалось совсем редко — в общем, маленькая Адель чувствовала себя как на любимых уроках рисования, только более весёлых и более личных, в которых принимал участие только её друг, а учителем была его добрая мама. Отец так привык, что она на весь день куда–то уходит, что уже ни слова ей не говорил. Он иногда лишь напоминал Адель о домашних заботах, просил не забывать убираться, на что та отвечала лишь вздохом, но чаще всего — молчанием. Она убирала по дому каждый день и никак не могла взять в толк, где мог он обнаружить грязь.
Но время, которое она весело проводила в компании Конана и миссис О’Салливан, длилось не так долго. Из–за Рождества мать друга объявила, что отменяет занятия на несколько дней. Маленькая Адель заметила, что и сам Конан был несказанно расстроен, но не произнёс ни слова. Миссис О’Салливан согласилась лишь на то, чтобы 24 декабря они всё–таки ненадолго собрались.
В то утро Адель снились самые наилучшие сны, но неожиданный звонок в дверь совершенно вывел её из них. Убедившись, что отца это не потревожило и что он даже не шелохнулся в постели, она быстро, кое–как одевшись, выбежала на крыльцо и заметила того, кого совсем не ожидала увидеть в такое время. Это был Конан.
Он не стал больше звонить в дверь, должно быть, осознав, в сколь раннее время пришёл, но девочка обнаружила у своих ног бумажку, просунутую через низ, в которой друг сообщал, что ждёт её во дворе. Она уже не помнила, как скоро стала одеваться после этого небольшого послания. Казалось, ноги сами несли её на встречу к нему, а когда она спустилась, он встретил её широкой улыбкой, но не позволил себе ни попытаться обнять, ни взять её руку, как раньше.
День был тёплый и совсем не снежный. Они долгое время бегали по двору, но ни разу в мыслях Адель не промелькнула схожесть всего происходящего с прогулками с Оливером. А потом Конан как–то странно ей улыбнулся, как умел только лишь он один — загадочно и немного даже лукаво.
— Ты ведь говорила, что вроде любишь места, где мы живём? — произнёс он. — Я могу показать тебе все их.
О подобном маленькая Адель и мечтать не смела, но, разумеется, незамедлительно согласилась, и их маленькое путешествие началось. Сначала они обходили те места, которые она прежде встречала, считая и дом Оливера. Конан заметил, как внезапно взгляд её переменился от радостного к грустному, и, словно что–то поняв для себя, спешно увёл её прочь. Они вышли на другую улицу, где также жили собственники, — один за другим, через забор ли, через несколько ярдов. И он рассказывал ей о здешних жильцах так, словно сам родился не в Ирландии, а здесь, на границе меж Верхним и Нижним Суссексом. Позже дома сменились полями. Они прошли школу, луга рядом с которой были все усеяны белыми полупрозрачными звёздами, и, наконец, стали выходить к той стороне, где маленькая Адель не была ещё ни разу. Будь она помладше и гуляй с Оливером или Оливией, она бы сразу же принялась отказываться, но сейчас вперёд её тянуло любопытство и то ощущение безопасности, которое она всегда ощущала рядом с Конаном. Это был резкий обрыв, которым оканчивался островок Суссекса. Вид сверху отрывался изумительный, но маленькая Адель вскрикнула и, до ужаса боясь высоты, спешно закрыла глаза, слушая, как волны бьются о берег внизу, как кличут над ней чайки и тихо шелестят сети моряков словно бы совсем рядом с ней. Конан отнял её руки от лица, и когда она увидела его, ей стало куда спокойнее и безмятежнее, чем прежде, когда она впервые посмотрела вниз.
— Взгляни ещё раз, — мягко произнёс он. — И ты увидишь… — ему не пришлось договаривать, потому что она действительно увидела всё это. Ветер здесь, наверху, был куда сильнее, чем снизу, но сейчас он приятно овевал их обоих. Она оглянулась по сторонам, до глубины души поражённая увиденным ею зрелищем. Где–то правее шелестела внизу трава, виднелись самые близкие дома, а остальные были столь далеко, что казались совершенно крошечными и потому недосягаемыми. Ей в голову пришла мысль о том, как люди живут в таких маленьких домиках. А потом ещё одна, более невероятная: так если даже дома кажутся столь малыми с такой высоты, какими они, а, главное, сами люди, кажутся оттуда, сверху? Она посмотрела на Конана. Он не был Оливером, а потому не мог отвечать на её вопросы, как бы ей этого ни хотелось. Но, будто прочитывая все тревожившие её голову мысли, он улыбнулся и тихо произнёс:
— Как иногда мало самое огромное… И огромно то, что кажется таким малым… Теперь я понимаю, что нет ничего прекрасней английской зимы!
«Почему же не ирландской?» — искренне изумлялась про себя Адель.
А после у них обоих начался урок. Но на сей раз Адель слушала миссис О’Салливан так отвлечённо, думая при этом о чём–то совершенно своём, почему–то всё чаще и чаще мыслями возвращаясь к этой утренней прогулке с Конаном. Он также изредка посматривал на неё, но продолжал слушать мать и иногда вычерчивать что–то на своём листке. Маленькая Адель, даже если бы и попыталась, не смогла разглядеть, что он выводит.
От неё не скрылось, как празднично был украшен дом О’Салливанов. Отца Конана — которого, впрочем, никогда с ними не было, она вновь не застала, но думала не столько об этом, сколько о том, что никогда у них с её отцом не было такого Рождества. Каждый уголок их огромного дома был обвит мишурой. Каждый раз, проходя под глубокими арочными проёмами, она поднимала взгляд, дабы полюбоваться гирляндами и висящими сверху игрушками. А в зале, совмещённом со столовой, в котором они занимались, стояла сама красавица ёлка, и именно от неё маленькая Адель не могла оторвать взгляда все уроки.
— Адель, похоже, сегодня совсем не в настроении рисовать, — засмеялась миссис О’Салливан, но девочка уже не в первый раз заметила, что смех её, в отличие от многих взрослых, усмехавшихся при ней и намекавших на её детское невежество, нисколько не вызывает в ней робости, а, напротив, заставляет душу ликовать и призывает тоже начинать смеяться. — Смотри, как эта пушистая мастерица ещё умеет, — пропела своим мелодичным голосом женщина и включила гирлянды на ёлке. В глазах у Адель вмиг заискрилось от света, который стало излучать одетое в цвета дерево. Они переливались, сменяли один — другой, и то ярко пестрели и прыгали у неё на глазах, то нежно и неторопливо переливались, как кружащиеся снежинки под фонарём в тёмную ночь.
— Мам, ты её совсем зачаровала, — пробурчал Конан. — Не зря папа тебя феей называет. Давайте лучше сегодня ёлку рисовать!
Они ещё что–то говорили, много улыбались, даже начали вспоминать свои оплошности на прошлый Новый год, а маленькая Адель лишь смотрела на них, изо всех сил сдерживая слёзы. Даже это обращение мальчика «папа» тронуло её до глубины души. Сама же она, смотря на почти незнакомого ей мужчину, с которым — она сама не помнила, когда общалась в последний раз, порой с трудом выговаривала в его адрес «отец».
Они засиделись допоздна, и медленно, но верно настроение у Адель поднялось. Миссис О’Салливан была так радушна, что разрешила ей остаться с условием, что это ей позволит отец, но Конан, даже не испрашивая Адель, с уверенностью заявил, что уже переговорил с ним. Девочка взглянула на него и вдруг изумилась, как он в тот момент был похож на Оливера, когда она ночевала у него.
А когда пришёл отец Конана, события вновь закрутились пред нею как в киношной съёмке, и она почти не помнила себя. Она видела как в каком–то никогда несбыточном сне себя в счастливой семье. Ей казалось, что миссис О’Салливан, которая непрестанно улыбалась — это её мама. Немного уставший с работы отец, но всё же оживлённый и такой привычный к обществу любимой семьи, мистер О’Салливан — её папа. Она видела почти наяву, как они поднимают бокалы за здоровье детей в эту волшебную ночь. А Конан… Представляла ли Адель его Оливером или кем–то другим, она сама не знала. Но её так впечатлило всё произошедшее, что она не сразу осознала момент, когда всё это кончилось. Для неё это было первое Рождество, которое, как она помнила, она провела в настоящей семье.
Пока они с Конаном шли к её дому, они оба хрустели снегом под ногами и немного шатались, при этом улыбаясь. Они не знали, что выпивают в Рождество взрослые, но представляли, что пили вместе с ними, а потому делали такой вид, точно бы чувствовали себя немного навеселе. Они остановились у дома Адель, и она в сумерках увидела, как он продолжает покачиваться из стороны в сторону, глядя на неё своим обыкновенным странным взглядом. А когда он оказался совсем близко, она вдруг вспомнила, какие забавные мысли у неё были на его счёт, когда они только познакомились во дворе.
— Чего ты смеёшься? — сам улыбнулся он. Адель осматривала его очертания в темноте, которые казались сейчас такими непривычными — совсем не теми, что при солнечном свете. Где–то вдалеке от них радостно кричали люди, слышались звуки петард и зажигания бенгальских огней, и когда всё вспыхнуло рядом с ними ярким светом, Конан подошёл ещё ближе. — Это был чертовски удивительный день, — произнёс он. — И я рад, что провёл его с тобой… — он, видимо, собирался сказать ещё что–нибудь, но вдруг резко поддался вперёд, и Адель, решив, что он вновь играет пьяного, резко отшатнулась от мальчика. Даже если она попыталась, в темноте она всё равно бы не разглядела полнейшего изумления, отразившегося на его лице. Она лишь видела его тёмные глаза, устремлённые прямо на неё, и отчего–то её пробрал такой смех, что она не могла долго остановиться. Это был, пожалуй, единственный день, когда она так много и так искренне смеялась, и О’Салливан, совершенно не обиженный на неё за неудавшиеся намерения, тоже улыбнулся, любуясь ею. Но когда она зашла домой, состояние птицы, выпущенной из клетки, вмиг пропало у неё. Она, как могла, старалась не шуметь, но довольно скоро с облегчением обнаружила, что отца нет дома — вероятно, он был на службе. Адель засыпала с приятными мыслями — так, как, ей мнилось, она не засыпала уже давно.
