***
Она выбежала из залы сразу же, потому что ощущала, что больше не в силах сдерживаться. Однако прежде чем она дала слезам спуск, она вспомнила о вещице, которую до сих пор крепко сжимала в руке. В лунном свете, едва пробивающемся из окна, смогла она рассмотреть старые страницы, которые в последний раз перелистывала месяца два назад. Ничто на них не изменилось — Оливер, если и прочитал всю ту детскую чушь до последней, ничего здесь не дописал, но и не исказил. Она дошла до самых последних записей, где клялась себе — уже и не помнила при этом точно, на чём, что если когда–либо отдаст его Оливеру, то непременно попросит что–нибудь написать здесь же, в ответ. И она и подумать тогда не могла, что это случится взаправду! Правда, отдала она его не сама, а всего лишь по воли случая — оставив тогда на площадке после их очередного разговора. Она дошла теперь до тех мест, где почерк её кончался, и начинался иной, немного грубый, прожигающий насквозь своею твёрдостью и нажимом страницы. Она не привыкла к его почерку… Впрочем, теперь она могла сознаться себе, что даже как он пишет, ни разу в жизни не видела! Что же тогда, в сущности, она знала о своём друге — ни о тайных отношениях с Оливией, ни об его почерке она и не ведала до недавнего времени! Она вдруг вспомнила, как Оливия укоряла перед нею Оливера, говоря, что времени у него полно, и тратит он его отнюдь не на баскетбол. Теперь же она понимала, сколь слепа была в те моменты — ведь подруга наверняка догадывалась, чем именно собирается он заниматься, когда отказывается провести время с нею. Однако когда она принялась вчитываться, она отбросила от себя все эти горькие мысли. В сердцах она умоляла его не написать ничего, что могло бы устыдить её и опустить в его глазах, но вскоре с облегчением обнаружила, что подобного там не было совершенно. Сколько раз корила она саму себя в своих же записях в дневничке! Да, она была слепа, но догадывалась, что он может быть уже влюблён в кого–то. Именно потому так боялась она признаться ему и тем самым, как она считала, разрушить их дружбу. И именно по этой же причине страшилась и спросить Мэлтона о предмете его любви. «Я думаю, — писал он ей своим размашистым мальчишеским почерком, — ты очень хорошая, добрая, милая, отзывчивая, умная и ни капли не дурочка — даже если любишь такого, как я. Адель, я причинил тебе немало тревог, но со временем ты разлюбишь меня. Знаю, ты всегда при этом будешь хорошо ко мне относиться. Я в этом уверен. Я не хочу, чтобы ты более страдала — представляю, как тебе, должно быть, было тяжело всё это время. Но давай останемся ЛУЧШИМИ ДРУЗЬЯМИ». Она дочитала, и слеза–таки скатилась на последнее написанное им слово. Она вспомнила, как он легонько поцеловал её в щёку, и дотронулась до неё, будто надеясь, что та продолжает пылать от поцелуя, но она была холодной и мокрой от рыданий, сдавливающих ей горло. Она понимала, что больше не может находиться на этом выпускном и, пока шла к выходу, ощущала себя будто совсем не в этом мире. Ей было так больно, как никогда в жизни, хотя боль это была вовсе не физической. Её не бил отец. И она не падала с велосипеда. Это было что–то не ясное ей, а оттого — ещё более чувственное и больное. Какие–то отдалённые звуки музыки продолжали доноситься из зала — как назло, после того, как она покинула вечер, медленные танцы там прекратились. А после во днях её, казалось, ничего будто не изменилось. Это вновь были летние каникулы, но телефон больше не разрывался от звонков Оливии и её лучшего друга, что было явным признаком одного лишь — они проводят всё время вместе. Адель знала, что он уезжает в деревню каждое лето со своей матерью, так что вряд ли и это было исключением. Но когда она думала о том, что он едет туда вместе с Оливией, что в машине, улыбаясь, держит её за руку и приобнимает её, на душе её становилось тягостно, и она, чтобы не показывать своих чувств отцу, принималась яростно совершать уборку по дому, стараясь отвлечься от мук, тревоживших её сердце. Однако в своём возрасте она не знала ещё, что родители чувствуют любое дуновение неприятностей на их ребёнка, и, только она вернулась за полночь с выпускного, на который, как она ещё в детстве она представляла, она пойдёт, точно Золушка — она в действительности пришла оттуда таковой, правда, сказка развеялась, неожиданно превратившись в реальность. Крис вздохнул, но не сказал ей ни слова. Он долго не мог заснуть, потому что слышал рыдания из соседней комнаты. Утрата его дочери была не сравнима с тем, что понёс когда–то он, но теперь, когда она горевала там одна, без него, он ощущал себя виноватым и в то же время беспомощным. Если бы только раньше занялся он её воспитанием! Теперь же у неё сложился тот характер, который ни за что нельзя изменить: всю свою жизнь она будет верить во что–то чудесное, но мало когда его получать, не зная всех трудностей жизни. Вероятно, она будет корить себя, убеждать в обратном, но никуда не сможет при этом убежать от своей мечтательности. Он поднялся с постели, порешив немедля сделать себе кофе. Когда он пришёл в их небольшую кухню, она была уже там. Она была для него всё той же маленькой девочкой, но он прекрасно знал, что, если попытается заговорить с нею, она оскалится, подобно волку, но не выскажет своих чувств самому близкому, казалось бы, в её жизни, человеку. Ему оставалось только вздохнуть. Ведь он совершенно не знал, как повести себя в этой ситуации. Адель же слышала шум позади себя и чувствовала, как кто–то включил свет, войдя в тихую сумрачную кухню. Но злости у неё не осталось. Всё вымотали слёзы, которые теперь, после того, как окончилась учёба, и ей больше не на чем было сосредотачиваться, почти каждый день лезли ей в глаза. Крис предложил было ей чаю. Она отказалась, помахав головою, но при этом всё не отворачиваясь от зеркала, рядом с которым сидела. — Отец, я уезжаю в Ливерпуль, — выдавила из себя она, так что он так и остался стоять с чайником, поднесённым прямиком к кружке — он совсем не ожидал, что она всё–таки заговорит. Он ощутил, как кипяток прошёлся по его коже, но реакция сработала не моментально, а как–то запоздало, потому что его до глубины души ошарашило услышанное. — Что? — только и смог вымолвить он. — Я. Уезжаю. В Ливерпуль, — по слогам вымолвила она, так и не собираясь поворачиваться к нему лицом. — Надеюсь, ты поймёшь меня. Я иду на красный диплом, и прошу тебя понести минимальные расходы, которые отдам в тот же момент, как только начну работать. Я уверена, что меня возьмут. Ей всего 14, а она говорит с ним в таком тоне, чертовски напоминая свою упёртую мать! — И пожалуйста, не отговаривай меня, — продолжала она, наконец обернувшись. Он с изумлением заметил при этом, что она всё же улыбается, хотя, мог поклясться, всего мгновение назад слышал её хриплые вздохи и увидел со спины, как она утирает краем ладони слёзы с лица. — Я решила это уже окончательно и бесповоротно. Я не вижу себя ни здесь, ни… — кажется, она собиралась добавить «где–либо ещё», но после только вновь улыбнулась, и даже глаза её перестали казаться более ему красными и опухшими, и попросила чаю. Он немедля налил его ей, сам наслаждаясь тёплым кофе, зная наперёд, что даже и без его помощи вряд ли в силах будет уснуть сегодня. Он смотрел на неё сейчас — такую светловолосую, сидящую к нему в профиль, обхватившую обеими руками чашку, мечтающую о чём–то своём далёком, и вроде такую взрослую, но всё ещё по–детски смешную и наивную. Ему не нужно было спрашивать её, чтобы понять, что причиною такового её решения и всех этих страданий служила самая страшная для женщин часть населения — мужчины. И он прекрасно помнил себя в том возрасте, в котором была она сейчас. А потому без труда мог он осознать, что именно тревожит её. Но, как бы ни пытался он заговорить с нею — этот предмет разговора был очень для них обоих сложным. — Пора спать. Ты, кажется, устал сегодня, — улыбнулась она ему, подошла ближе и вдруг легонько потрепала по волосам. Он и сама чувствовала себя измученной, но что толку объяснять это отцу? В каждом возрасте непременно встречаются свои горечи. Пока кто–то грустит о неудавшейся любви, другой изнывает под тяготами работы. Одно лишь понял в тот вечер Крис — решение, принятое ею, она навряд ли теперь забудет и сделает всё возможное, дабы исполнить его. _______________________________________________________________ *Aerosmith — AngelXXIV.
12 июля 2020 г. в 21:27
Всякая, даже самая, казалось бы, самая плохая, горечь рано или поздно проходит. Адель читала о подобном не раз, впитывая в себя таковые слова с самого детства, но теперь впервые для себя по–настоящему осознала, сколь сильно книги отличаются от жизни. Она считала теперь, что именно поэтому их и пишут — людям мало своих страданий в реальности. Им всегда нужно погрузиться во что–то большее, прочувствовать на себе другую жизнь. Она уж и не представляла, как с таким грузом живут писатели — думала она в тот момент исключительно о читателях. Но при этом, если при любых горестях в книге всё обыкновенно разрешалось хорошо, то подле себя она не видела нынче ни единого лучика счастья. Она не переставала плакать каждую ночь, то осознавая весь ужас той трагедии, что постигла её, то с ненавистью думая о том, какие ужасные вещи может она помыслить в отношении своих друзей.
Теперь она всё больше внимания обращала на них двоих, и, видимо, как раз потому стала встречать их в школе вместе чаще. Мэлтон и Шейл больше не стремились скрывать свои отношения. Нынче, когда всё, по их мнению, разрешилось, они готовы были встречать друг друга улыбкой и день ото дня не переставать мысленно благодарить Адель за подаренное им счастье. И если Оливер со своей стороны совершенно не интересовался этим, то Оливию первое время крайне задевали чувства подруги. Та была такой скрытной, что она совсем не знала, любит ли она по–прежнему Оливера, как это было с нею в детстве, или уже нет.
Адель всегда встречала их радушно и со счастливой улыбкою. За эти несколько недель она научилась сдерживать подступавшие слёзы и, закусив трепетавшие губы, обыкновенно приветствовала их обыкновенными вопросами, спрашивая, например, как у них дела. И речи не было о том, чтобы они с Оливией продолжили ходить в школу вместе. Она ни разу не видела их с Оливером, идущих туда вместе, но могла представлять себе это, а после с тоской отбрасывать от себя этим мысли. Несколько раз она замечала маленького Райана, бегущего теперь в школу без сестры, и думала о том, как, должно быть, мистер и миссис Шейл рады, что их дочь повзрослела… Но на мыслях о том, что на месте её могла быть она, Адель, девушка вновь и вновь останавливала себя и погружалась либо в книгу, либо в музыку — полюбившееся ей занятие, с тех пор, как она в принципе узнала о существовании радио. Нельзя было сказать, чтобы у неё были такие уж сильно развитые музыкальные предпочтения — скорее, она слушала всё, что подходило под её настроение. И одновременно рисовала. Музыка и рисование стали представлять для неё особую гармонию, которая лишь немного отпускала все её страдания этого мира.
Но день за днём по–прежнему бежали очень быстро, и момент, которого она так долго боялась, и который, если позволительно только будет так сказать, откладывала столь долгое время, наступил. Не было теперь и речи о том, чтобы признаваться Оливеру в своих чувствах — Оливия наверняка давно рассказала ему о том. Она как–то молча готовилась к выпускному, и, как и остальные свои одноклассники, должна была радоваться окончанию 9–го класса, однако ощущала в душе своей некую невосполнимую пустоту. Все её надежды не сбылись. Она даже теперь не была уверена, в действительности ли сможет уехать из Суссекса — а это было тем заветным, об чём она так давно мечтала.
Отец не мог налюбоваться на неё, но она, как и прежде, обращалась к нему холодно и с некоторым даже нетерпением. Ей казалось, что, как только вдохнёт она воздуха, ей станет легче. На улице все её ожидания не оправдались. Уже вечерело, и погода, несмотря на лето, была не такой уж тёплой. Но ждать такси ей пришлось не долго — внутри уже сидели Оливия и Оливер. Они быстро разняли руки, как только она открыла дверь, но это не скрылось от неё. Чтобы не смущать обоих, она села рядом с водителем, но из головы её всё никак не выходила сия картина. Она более не чувствовала себя несчастной — нет. Она почти привыкла к тому, что чувства свои они могут проявлять и прилюдно, так что больше при том у неё не вставал ком в горле. Но частого стука сердца всё же не могла она остановить, глядя на них, и в каждую секунду, в каждый момент представляя лишь себя на месте Оливии. О, как бы она тогда ценила каждое прожитое ею мгновение! Когда они выходили, Оливер галантно протянул Оливии руку, но, когда открывал дверцу спереди и протягивал руку Адель, улыбка появилась на его лице лишь на миг, сменившись какой–то неясной ей задумчивостью. Она стала перечислять про себя все их детские забавы и знала наверняка, что он не всегда понимал её — может, даже и до сих не часто может разобраться в её желаниях. Но она не находила теперь совершенно ничего, о чём они могли бы поговорить. Он тоже молчал, изредка поглядывая то на неё, то себе под ноги.
Их встретил уютный большой зал, когда–то бывший всего лишь актовым, где они разыгрывали свои детские сценки. Но ещё прежде — Оливия. И если в прошлый раз Адель заметила, сколь взрослой стала её подруга, то теперь буквально не могла отвести от неё взгляда. И для неё совсем не оставалось сомнений, что нашёл в ней Оливер. Они держались вместе так статно и приятно, что любому показались бы самой красивой парой на этом вечере.
— Как здорово, что у нас такая маленькая школа, верно? — улыбалась Оливия, держа подругу за локоть, пока они проходили по зале, повсюду усыпанной свисающими с потолка надувными шариками. — Есть возможность отмечать свой выпускной совместно с 11–ми классами!
— В действительности, — улыбнулась ей Адель, оглядываясь по сторонам, будто ища среди всех этих толп незнакомых ей людей какого–то чуда. Но оно, вопреки тому, что пишут в книгах, никак не происходило. Она продолжала улыбаться, в душе и прилюдно восхищаясь вечером, но интересовало её в тот момент совершенно иное.
— Адель, не подаришь мне танец? — раздался робкий голос совсем рядом с нею, и сердце её забилось в неумолимом, каком–то своём танце, совершенно заглушая все мысли, когда–либо бывшие у неё. Она обернулась и увидела мальчика, с которым познакомилась совсем маленькой девочкой в деревне. Он взирал на неё всё теми же полными мира и жизни голубыми глазами и улыбался — и это поистине была улыбка, адресованная, как давно она мечтала, только лишь ей одной. Она не смогла не улыбнуться ему в ответ и вложила свою ладонь в его протянутую руку. Она вдруг осознала для себя, что никому кроме отца, Оливии, Конана и когда–то, совсем давно, матери — не позволила ни разу себя обнять. Точно также непозволительным ей казалось, чтобы кто–либо коснулся её. Мысли её смешались, и она не могла вспомнить даже, как они прощались с Оливером — должно быть, просто махали на расстоянии друг другу рукой. Теперь же она вложила свою ладонь в его, и она показалась ей такой тёплой! Она вздрогнула всем телом, но совсем не от того, что ей было холодно. Он осведомился, всё ли с нею хорошо, когда началась песня. Ей хватило пары слов из неё, чтобы отвечать «да», улыбаясь ему.
Учителя не так уж любили музыкальные новинки, так что школьники, радуясь уже тому, что для них организовали такое празднество, сполна приготовились слушать старинные хиты. Но песню группы Aerosmith просто никто не мог не знать.
Пока они медленно кружились, в такт словам медленного танца, Адель позволила себе наклонить голову к плечу Оливера, но он совсем не возражал. Она закрыла глаза, слушая теперь только лишь один мотив, и ощущала, как вот–вот расплачется, хотя и пообещала себе перед выпускным ни за что не допустить этого.
«Я весь в слезах, и эти рыдания из–за тебя.
Я хочу твоей любви.
Давай разобьём стены между нами…
Ты мой ангел, приди и спаси меня сегодня ночью.
Ты мой ангел, приди и сделай так, чтобы всё было хорошо…» *
— Адель, ты невероятная девушка, — раздался его тихий голос прямо над её ухом. Она так далеко ушла в песню и её мотив, что едва–едва смогла вернуться обратно к жизни. Оливер шептал, и от этого у неё вновь побежали по телу мурашки — но это было и щекотно, и приятно одновременно. — Я никогда прежде не встречал таковых, как ты, — он усмехнулся, вмиг осознавая странность этого высказывания и спешно продолжил: — по крайней мере, с самого моего детства. Ты, наверное, в принципе была первой девочкой в мои шесть, с которой я заговорил.
— А я считала, ты становишься под окнами у каждой, чтобы покорить их тем, как здорово умеешь одерживать победу в сражении на палках, — улыбнулась она, и он не смог сдержать смеха, но после, когда закончил, оба они не знали, что сказать дальше. Оливер опять начал первым:
— Я знаю обо всём, Адель.
Она некоторое время молчала. Ей не хотелось сейчас прерывать эту музыку и этот совершенно личный разговор с ним столь неуместным моментом. Но в то же время она прекрасно знала, что в тот вечер не оставит его без ответа. «А я знаю, что ты знаешь», — промелькнуло в её мыслях, но, только она собралась что–либо сказать, он покачал головой:
— Ты забудешь это, уверяю тебя. Эта детская привязанность… Первая любовь совершенно иная, Адель. И когда ты познаешь её к человеку, который будет также боготворить тебя, ты будешь поистине счастлива.
Она закрыла рот, не зная больше, что произнести. В душе она никогда не считала чувство к нему девчоночьей влюблённостью, а уж тем более — глупой привязанностью. Она любила его до глубины своего сердца, и теперь, когда они за столь долгое время их дружбы были так непозволительно близки друг к другу — как душевно, так и физически, она ещё сильнее осознала это. Она бы ежесекундно вырвалась из его объятий, но вмиг заглушила всю свою злость театральной улыбкою, чем он остался, по всему видимому, вполне доволен. Когда же он стал кружить её, она в первое мгновение ахнула, но после привыкла к подобному, и теперь только весело усмехалась. Никогда прежде она не танцевала с мальчиками и дала себе клятву, что больше никогда ни с кем и не потанцует. И даже ни в кого более не влюбится.
Она пока не представляла, что это такое — любить всю жизнь одного лишь человека, но строго–настрого при этом пообещала себе это. «Я никогда не забуду тебя, — безмолвно шептала она ему, когда они заканчивали кружиться, так как песня подходила к концу. — Никогда, слышишь?»
Он остановил её, всю практически растрёпанную, желающую поскорее оказаться на воздухе, чтобы охладиться от жары и собственных мыслей. Он крепко держал её плечи, и расстояние между ними было самое минимальное, каковое только может быть между друзьями.
— У меня есть для тебя кое–что, — он улыбнулся и вдруг, к огромному её удивлению, протянул ей вещицу, о которой она, казалось, совсем уже позабыла. Это был такой потрёпанный, но всё ещё не законченный со всеми своими воспоминаниями, старый дневничок. Она спешно вырвала его из рук Оливера, в ответ на что он только рассмеялся. — Он не попадала ни в чьи чужие лапы, клянусь, Адель! — но, встретив её недовольный взгляд, он сказал чуть тише: — Я дописал там кое–что. Как, впрочем, ты и просила в одном своём послании там, внутри… — он качнул головой. — Мы ведь всегда будем друзьями, Адель, правда? Даже когда я уеду в университет… Мы будем общаться?
— Ты уедешь… — растеряно, эхом произнесла за него она, но после, опомнившись, спешно произнесла: — Куда?
— Должно быть, в Ливерпуль. Должно быть, в Лондон… — он перечислил ещё несколько незнакомых ей городов, но она запомнила лишь первый и, во что бы то ни стало, тут же решилась поступать туда. Она не думала ни о том, каким образом отцу придётся оплачивать обучение, ни как удастся её одной прижиться в незнакомом городе, но поняла теперь это для себя наверняка. И это не давало больше ей покоя. Она поедет за Оливером хоть на край света, даже если он женится на ком–либо — лишь бы быть как можно ближе к нему.
— Я надеюсь, у тебя всё получится, Оливер, — улыбнулась она, пряча свой взгляд в пол. — Ведь ты мой лучший друг и… — она не успела больше сказать ни слова, потому что заметила, как стремительно он приближается к ней — ещё секунда, и она отдала бы всё на свете, чтобы поклясться, что никогда в жизни ни его, ни чьи–либо губы не оказывались к ней так близко!.. Однако в то же мгновение она ощутила тёплое прикосновение к своей щеке, и не смогла не улыбнуться, прикладывая ладонь к горящему месту. Мэлтон не улыбался. Казалось, он изучал её взглядом, а после произнёс: — А теперь передашь меня моей возлюбленной?
Эти слова больно кольнули её в сердце, но она не подала вида, а лишь объединила их с Оливией руки. Губы её продолжали трепетать в улыбке, а мысли продолжали тревожить совсем уже иные события. И это была отнюдь не песня Abba — The Winner Takes It All, под которую танцевали её друзья. Она глядела на счастливую пару и не без горечи осознавала, что потеряла Оливера окончательно.