Преступление без наказания

Время здесь останавливается, как и течение жизни. Смертники понятия не имеют, какая погода на улице, и для них существует лишь два отрезка времени — без пятнадцати семь утра и девять вечера, подъём и отбой. На протяжении всей этой пустоты смертники предоставлены сами себе. Они могут работать, вызывая одобрение администрации тюрьмы, чтобы покупать что-либо необходимое или ту же еду, если несчастных полутораста калорий в день катастрофически не хватает. Вернее, все вокруг удивятся, если их хватит. Еда скудная. От рамена тянет очистить и без того пустой желудок, и как им питаться все шесть лет — только дьяволу известно. Если ад и существует, то Чуя будет прокрастинировать, сложив руки на груди, лёжа в котле с кипящим раменом, и осознавать, что в этой самой Преисподней не так уж и плохо, по сравнению-то с тюрячкой. Над головой — красное, кроваво-алое небо, если можно так сказать про ад; ветер гонит высушенную землю мимо тебя, а она ещё так противно хрустит, когда на неё ступаешь; где-то вдалеке виднеются ярко-оранжевые языки пламени, пляшущие над бездной, в коей кричат и вопят несчастные души сюда попавших. В Преисподней собран весь цвет криминального мира, самый, так сказать, сок, и Чуя не против им помахать рукой и даже поздороваться. В аду всяко лучше, чем в тюрьме. Неделю назад Чуя еле-еле приоткрывал глаза, пялясь в светлый потолок своей спальни. Вокруг — приятный полумрак, на часах — пять утра, и мафиози лежит ещё несколько минут с раскрытыми глазами, сонно моргая и вытягивая руки вверх. Немного холодно, стоит отбросить одеяло в сторону и встать, по полу тянет из открытого на ночь окна. На кухне вскипает чайник. Чуя зевает, всё ещё просыпаясь, смотря на стол и понимая, что вчера его не протёр. На столе стоит турка, но, к сожалению, времени заваривать в ней кофе нет. Он помнил, что Дазай, однажды оставшись на ночь, встал ещё раньше напарника, и второй проснулся через некоторое время от запаха молотого и свежесваренного кофе. И хорошо, что проснулся — на кухне, положив голову на стол, спал Дазай, совершенно забыв выключить плиту. «Удивительно, как фартук он ещё не надел», — подумал тогда рыжеволосый, отбросив идею выбросить партнёра из окна за едва не устроенный пожар, ведь кофе смягчил гнев. «Эй, вставай», — вместо ругани изрёк он, потрепав Неполноценного по голове; тот зевнул, вытягивая руки вперёд. — Давай, выметайся уже из моей квартиры. — Чуя тогда выглядел совершенно умиротворённым с чашкой кофе в руке, опёршись другой на стол и прикрыв глаза. — Тебе нравится? — Неполноценный трёт глаза. Накахара помнит это, будто было сие буквально вчера. Он едва ли не кивает в настоящем времени. Глаза закрыты крепко-крепко. Чуя в чудеса не верил, да и вряд ли поверит, но сейчас ему хотелось оказаться именно дома, стоять на кухне с утра в большой рубашке с синими полосами, пить кофе, зажимать пальцами последнюю из упаковки сигарету и ждать сто процентов зарядки на айфоне. Он, чёрт возьми, готов в пьяном угаре держаться за шею напарника, что любезно доставил его домой, и еле ворочать языком, пытаясь сказать: «Я т-те… Тебя люл… Любл… А-ай, ты понял»; готов на утро после этого биться головой о стену, вспоминая своё ужасное поведение, и закрывать рукой рот Осаму на работе, который пытается подколоть этим самым вчерашним представлением. «Откроешь пасть — сломаю челюсть». Нет, даже не так. Он готов, будучи совершенно трезвым, позволить себя обнять сзади, позволить уткнуться носом себе в рыжие волосы на затылке, слушая околосонный полюбовный бред. Вместо этого пред глазами — желтоватый потолок маленькой тухлой комнатушки, где кроме узкой и ужасно неудобной кровати, небольших полок и тесной душевой кабинки — тоже тухлой и грязной — ничего нет. Правда, на стене, на крючке, висит рабочая роба — очевидно, для исполнения физического труда. Хер там плавал, Чуя не наденет этот ужас ни за что в жизни, да и вряд ли их обоих, временных сиамских близнецов, допустят до работы. Этой робой можно полы вытирать, не более. Да и куда идти-то? Коробки клеить? Охуенное занятие. Дазай лежал рядом практически на полу, едва касаясь локтем локтя Чуи; при всём своём желании они не разорвут наручник, даже если потянут на себя, а, скорее, переломают руки. Шум привлечёт внимание, а становиться преступниками ещё и на глазах публики не хотелось никак. Противные светлые стены немного обшарпаны. Чёрт возьми, да даже условия в русских общежитиях гораздо лучше, чем здешние — гнетущая тишина, раздражающий жёлтый свет и куча охранников. Хотя, наверное, забавно сравнивать тюрьму и общежитие. Чуя вспоминает, как был собою доволен, возвращаясь вечерами в свою квартиру, когда как бедные студенты тащились именно в то, что сравнивают с тюрьмой. Босс с зарплатой не скупился. — Тебе павлиний хвост распустить не хватает, — хмыкал Дазай, шагая рядом, запустив руки в карманы чёрных брюк и вваливаясь за порог чужой квартиры, не желая уходить. — Эти перья я бы тебе в задницу засунул, — ворчал Чуя, вешая шляпу на вешалку. — Ну, или распустил хвост так, чтобы тебе по роже прилетело. — С гостями так разговаривать невежливо. — Вваливаться в чужую квартиру — вот что невежливо. Они слышат, как за стенами некоторые заключённые шагают на отработку. Почему-то оранжевый цвет робы Чуе теперь несильно нравится, хочется порвать на тряпки и завернуть в них трупы. Теперь, кажется, статья сто девяносто два имеет под собой законную почву для обоснования. Мимо окошка для наблюдения за заключёнными проходит охранник и стучит по нему, намекая, что лежать в рабочее время, коль вы, лентяи, в работу не можете, запрещается, и Чуя еле сдерживается, чтобы через это самое решётчатое окно не вломить по противной роже. Останавливает то, что человек просто выполняет свою работу, и бить за неё будет несправедливо; Чуя чувствует дежавю, когда упоминаются работа и несправедливость. Он тянет за собой Дазая, привстав и сев на злополучной кровати. Дазай мычит, жмурясь и подниматься не желая. — Вставай, — Чуя хлопает ладонью напарника по бедру. — Не говори мне, что ты всю ночь пялился в потолок. — Разговоры! — Да твою же мать. Накахара снова хмурится, сжимает кулаки и недовольно смотрит на охранника, пялящегося на них, как на обезьянок в зоопарке. Приходится лишь горестно и раздражённо вздохнуть, отвернувшись, якобы приняв к сведению. Осаму еле открывает невыспавшиеся глаза, щурится от света и тянется руками вперёд, и левая рука Чуи тоже тянется в сторону. Неполноценный всегда так потягивается, сжимая и разжимая пальцы. Чуя снова невольно вспоминает то утро, что так врезалось в память — такое спокойное, умиротворённое и безропотное, в котором только он, напарник, сигарета и чашка кофе. Какие-то сопливые романтичные воспоминания, но, ей-богу, лучше бы они, чем эта крысоловка два на пять и неудавшийся самоубийца под боком. Дазай нехотя встаёт, точнее, садится в позу лотоса, зевает снова и зарывается свободной рукой в взлохмаченные волосы. Они у него мягкие и приятные на ощупь, Чуя знает; он много раз касался его головы не то путём подзатыльника, не то просто поглаживая. Когда Осаму выматывался на миссиях, он, подтягивая спадающий и окровавленный бинт на руке через разодранный рукав, тихо вздыхал и ронял голову на плечо партнёра. Это действие Накахара окрестил так: «У Дазая-мать-его-Осаму плохой день». И именно тогда Чуя, выдыхая что-то вроде: «Ох, ладно», слегка трепал того по голове, иногда даже поглаживая, как уставшего щенка. А иногда и у Чуи бывали плохие дни, и их Дазай называл по-другому: «День, когда Накахара-заноза-в-заднице-Чуя использует Порчу». Рыжеволосый очень, очень, очень уставал, прямо-таки до ломоты в костях и дрожи от боли в коленях, и падал на них, упираясь руками в землю, тяжело дыша. Если бы Осаму не знал, что это всё — его способность, подумал бы, что Чуя болен туберкулёзом из-за кашля со сгустками крови, но нет. Откашлявшись, рыжеволосый утирал рот, наблюдая на руке и без того кровоточащие раны, и поворачивал голову — Дазай всегда был рядом, сидя на одном колене. — Ты молодец, — говорил он, улыбаясь. Или усмехаясь, чёрт его знает, от того, что напарник истекает кровью и едва не падает от дикой боли во всём теле. Голова гудит ужасно, и чувство, будто мыслительный процесс тоже очень болезненный. — Заткнись, — хрипел Чуя в ответ, жмурясь, снова ощущая кровь на покусанных и потрескавшихся губах. — Просто… Заткнись. И Осаму затыкается, наблюдая, как напарник медленно отключается, вздыхая всё реже, морщась от боли всё меньше. Он клонится вбок и чуть ли не падает лицом в землю. Спит. Дазаю уже довольно привычно подхватывать партнёра на руки — иногда на плечо — и нести в штаб, чтобы тот отоспался на диване нормально. А на этой жёсткой тюремной кровати поспишь нормально лишь в том случае, если сдохнешь раньше срока казни. Дазай — он ночной житель. Настолько ночной, настолько, так сказать, сова, что всё время темноты — за стенами тюрьмы, конечно, здесь понятия темноты просто нет — не смыкает глаз, разглядывая потолок, или свою руку, или думая о чём-то своём, вечном. Чуя мирно сопел, повернувшись к нему спиной, накрытый одеялом до самого носа, и Осаму приходилось укрываться лишь кусочком покрывала — кусочком того, что удалось из-под напарника вытащить. Он вспоминал, как точно так же спал рядом с ним, когда Накахара заглянул в его логово, а ночью спихнул на самый край, лёжа аккурат посредине; точно так же партнёр стянул с хозяина квартиры одеяло, замотавшись в него, будто замёрз, а Осаму как-то привык — как жестокий любитель не платить вовремя, он приспособился дремать при четырёх градусах, и каким образом удавалось не свалиться с температурой на следующий день — загадка. «Если здешние обитатели заболевают, — пронеслась в голове у него мысль, когда, предположительно, было между тремя и четырьмя часами утра, — их оставляют мучиться, чтобы раньше откинулись и не страдали, или всё-таки лечат, чтобы потом повесить?». Свободной рукой Дазай закрывал глаза, ведь свет ужасно раздражал, и потому вряд ли можно было догадаться, что он не спит; только вот стоило Чуе заворочаться, просыпаясь, и было, кажется, шесть или полседьмого — не повезло Осаму-«сове» столкнуться с Чуей-«жаворонком», — Дазай безмятежно спал уже, быть может, полчаса или час, как повезёт. Именно поэтому на тычок в бедро Осаму замычал, игнорируя приказы тюремщиков; именно поэтому Накахаре пришлось ткнуть его посильнее, чтобы этот придурок не получил дубинкой по макушке как презент от начальства этой пропитанной отчаяньем кутузки. На самом деле, у Осаму были проблемы со сном. С того самого раза, когда он попытался отравиться пачкой снотворного и отправиться на тот свет, но пришедший напарник дерзко поломал его планы, заставив очистить желудок, «иначе я сам тебе рукой через глотку кишки выверну», у Дазая здоровый сон как отбило. Как стрелки часов уходили за полночь, он всё равно продолжал читать какие-либо документы, хаотично разбросанные по стеклянному журнальному столу, зависать в телефоне до полной его отключки от ушедшего в ноль заряда или курить на балконе честно стыренные у Чуи сигареты. Честно стыренные — напарник знает, кто вытащил его Мальборо в зелёненькой пачке из кармана плаща, и кто хорошенько огребёт Порчей за порчу имущества. Тёмные мешки под глазами никого не удивляли. У Чуи же проблем со сном не было никогда. Он, бодрый жаворонок, мог спокойно упасть лицом в подушку часов эдак в десять и проспать до самого будильника, а то и вообще встать раньше и совершенно спокойно, не торопясь, заварить кофе в турке, а не пить разбавленную горячей водой мешанину в пакетиках. Дазай, к слову сказать, к удивлению Чуи кофе не любил. Да, он умел готовить его так, как любит напарник, а сам не пил. «Сколько не пробовал, — отмахивался он на предложение распробовать получше, — какое только не пробовал — всё не нравится, не моё». — С молоком не хочешь? — Чуя стоял у открытого холодильника, держа в руке чашку с напитком. Дазай отрицательно качал головой. — И со сливками пробовал? — Сливки я могу и так съесть, — парировал Дазай, не бравший в рот ещё ничего с самого утра, разве что воды глотнул. — Попробовал бы с безе или шоколадом, — Накахара пожимал плечами. — Кофе пьют с горьким шоколадом, — безмятежно отвечал Осаму, зевая и кладя голову на стол, — ну, который с семьюдесятью пятью процентами, а я горький не люблю. Чуя вздыхал, допивая кофе, и глядел на гостя: — Что ты вообще в этой жизни любишь? Только попробуй сказать что-нибудь про меня. И Дазай ухмыляется, не произнося ни слова. Здесь же, в этих тесных четырёх стенах, дождаться манны небесной или смерти от клаустрофобии проще, чем чашечки горячего кофе. В горле немного першит и сушит от воспоминаний. Чуе стыдно признаваться, но он по утрам без кофе, как Дазай сейчас, с закрытыми глазами и слегка покачивающийся сидя. Если Накахара ляжет поперёк кровати и вытянет ногу — он достанет ею до решётчатого окна и наверняка получит по пятке дубинкой или ещё чем-нибудь. А раньше Чуя мог дотянуться ногой до выключателя на стене, чтобы комната погрузилась во мрак. Да, ему снова стыдно это признать, но иногда, измученный и убегавшийся за день, он забывал о том, что, нахрен, может управлять гравитацией, и додуматься способностью выключить свет было не в его силах, когда мозг и тело практически спят. Когда Дазай оставался с ним, он выталкивал его с кровати, прося тем самым щёлкнуть свет. Из окна наблюдения кажется, что Осаму медитирует, но нет — он досыпает. Чуя вспоминает, что лет в девятнадцать от нечего делать в своём отпуске набрал кучу книг по биологии и читал. Не сказать, что у мафиози была огромная тяга к учёбе, но давалась она ему хорошо, а тут и скучно стало, и биология, на самом деле, не такой уж и нудный предмет школьного курса. Только дома он заметил, что учебники для совершенно разных годов обучения — пара университетских, пара из старшей школы, а один — вообще методичка для лекторов вузов. И, говоря ближе к делу, глядя на дремлющего напарника, Накахара вспоминает, что в каком-то из учебников, на какой-то иллюстрации была изображена сова сплюшка; так вот, Осаму Дазай — суицидальная сова сплюшка. В голову лезут разные и неебически придурковатые мысли. Чуя встаёт, чтобы размяться, как следует потянуться, выгнуть спину, и Дазаю приходится встать с ним — рука тянет. Его правая кисть уже давно безвольно висит в наручнике — это её обладатель смирился с тем, что этой рукой пользоваться нереально. А ещё он, продолжая щуриться от света и недосыпа, приподнимает бровь, замечая, как на другое окно, которое всё это время было закрыто, с противоположной стороны от решётчатого наблюдательного, поставили две маленькие и несчастные, едва ли собачьи, миски с едой из разряда: «Дают — не бери, бьют — всё равно не бери и беги». — Что это за дрянь? — шёпотом спрашивает сам себя Чуя, глядя на это безобразие. Оба склонились над этой жалкой подачкой, и рыжеволосый даже скривился. — Ешьте, пока дают, — слышен голос из-за решётчатого окна, и Дазай даже обернулся. Один из надзирателей — так противен рожей, господи-боже, как его вообще земля носит — стоит за ним, отдавая команду «жрать». — Раз вы оба такие особенные по поручению начальства, — продолжает он с каплей презрения или даже насмешки в голосе, — жрите в своей камере. Осаму слышит, как Чуя хрустит костяшками сжатых кулаков, и буквально ощущает своей рукой, как тот сильно прижал пальцы к ладоням, оставляя красные полумесяцы от ногтей на коже. Напарник едва ли не вскипает, закрыв глаза и внутренне беснуясь от бессилия. «Дьявол, — Чуя отчеканил это в своей голове, желая ударить в стену — так, чтобы она стала крошевом под натиском гравитации, — если ты, блять, существуешь, забери меня отсюда в ад, я отдохну». То, что лежит в миске — это якобы рамен, или тюремная версия рамена, или перемолотый в лапшинки собачий корм. В один момент Чуя резко заскучал по ресторанам, кафе, угловым забегаловкам и обычной, даже слегка подгорелой выпечке от горе-шеф-повара Осаму Дазая или прямо из собственных рук, коие при готовке превращаются в самые настоящие культяпки или грабли, и рыжеволосый готов сделать шеф-повару комплимент, лишь бы не видеть эту дрянь. Порция настолько мала, что, кажется, даже собака не наестся, а тут два здоровых парня (Дазай готов пошутить — один здоровый парень и ещё половина парня, но обязательно получит пинка). Накахара вздыхает, зачахнув над жалкой миской; он даже палочек не взял. Смотрит, гипнотизирует взглядом, будто сейчас эта повидавшая на своём веку множества дерьма лапша превратится в пасту с ветчиной и маслинами под сливочным соусом, а ещё ему кажется, что тех пресловутых спаниеля и дворнягу кормили во дворике итальянского ресторана явно лучше, чем их. — Будешь мало есть — не вырастешь. — От воткнутой в горло палочки Осаму спасает окрик очередного надзирателя, заметившего резкое движение в камере. Накахара едва ли не скрипит зубами. — Будешь много говорить, — шипит он, — в землю врастёшь. Ударом ноги по черепушке. В тюрьме, ясное дело, сюсюкаться с тобой никто не будет — приложат лицом об пол и всё. Чуя понимал, на что идёт, но и от столь прекрасного кушанья напрочь отказался, даже не притронувшись. Возможно, он просто не хотел есть, но в животе предательски урчало — нормально и полноценно он не ел уже несколько дней, а так, как выражался Дазай, «кусочничал». А учитывая то, что смертникам вообще положено по общепринятым нормам всего лишь полторы тысячи калорий в день, с таким режимом питания — это просто до свидания. Чуя понимает, что с удовольствием бы съел слегка горелую стряпню от суицидника, причём горячую, отрывая по кусочку руками. «Чёрт. Надо было перед арестом ограбить кулинарию или кондитерскую, чтобы не ныть потом об этом». В животе — серенада голодных китов, и даже Дазай это бурчание слышит. — Хватит выделываться, — говорит он вполголоса, придвигая миску с милосердной подачкой к недовольному напарнику. — Рацион и так скудный, а ты таким темпом загнёшься через три дня. — Загнусь — не буду мучиться в этом гробу, — Чуя отвечает раздражённо, и внутренний аристократ явно протестует против такой пищи, если это вообще пищей назвать можно. — По-моему, ты гиперболизируешь, — Осаму тыкает в чужое плечо палочкой, и мафиози дёргается. — Да, гиперболизирую. В гробу лучше. Дазай готовить не умел. Он заказывал доставку, ел то, что в готовке не нуждается или хотя бы в плите. Иногда он голодал, а иногда, мимолётно глянув в зеркало, выходил из квартиры и шёл в ближайшие забегаловки или им подобные. А Чуя — умел. Напарник бесконечно шутил, что тот, мол, сам себе жена, но на самом деле причина была гораздо проще — Чуе было лень ходить по вечерам куда-то, чтобы банально набить желудок, вот и научился. И вполне сносно. Осаму сумел просечь эту фишку, когда он, ненавязчиво навязавшись в гости, увидел, что в холодильнике партнёра есть что-то съедобное и даже свежее. Дазай уже не помнил, что это было конкретно, но было даже вкусно. — Ты сам это сделал? — Неполноценный чуть не подавился, переспросив у Чуи им же сказанное. — Серьёзно? — Я на шутника похож? — ответ вопросом на вопрос оказался более чем исчерпывающим. А после этого Дазай застал напарника утром за плитой — утро Осаму по выходным начиналось с часу или двух дня, — оставшись на ночь. — Что ты делаешь? — Танцую. Не видишь, что ли? — Чуя обернулся, хмурясь. — Я подумал, что не так уж хорошо готовлю, поэтому решил тренироваться на тебе. Если отравишься, то хотя бы не жалко будет. Дазай улыбался. Нет бы сказать: «Я готовил для тебя, дорогой, потому что знаю, что раньше полудня ты не просыпаешься». Понятное дело, что это не в стиле Чуи. И в тот же день Осаму пристал с тем, что, мол, эй, напарник, не хочешь ли научить любимого партнёра готовить, чтобы впоследствии он тебе мозги не ебал? «Ты мне одними своими вопросами про это уже мозги трахаешь, — отвечал рыжеволосый. — Обещай, что не спалишь квартиру, иначе я похороню тебя под слоем пепла». Дазай пообещал. Дазай обещание выполнил. И вот сейчас, именно сейчас, когда перед Чуей стоит малюсенький стол с гадким раменом в миске, когда рядом с ним сидит пытающийся его вразумить партнёр и горемыка, мотающий срок, по совместительству, Накахара готов обучить тысячу таких Дазаев ста рецептам приготовления разных блюд, лишь бы только этот выкидыш кулинарной книги не видеть. И нет, был бы это обычный рамен — Чуя бы так не неистовствовал, а тут какая-то собачья еда из банки, причём мафиози сомневается, будет ли животное это есть. — Открой рот и ешь, — Осаму на этот раз тыкает палочкой в щёку, и рыжеволосый тихо рычит. — Или ты решил худеть? На возмущённый взгляд голубых глаз Дазай сразу говорит, что это решение, во-первых, очень глупое, а, во-вторых, Чуе ни к чему, и он вообще его реакцию на это проверял, но, если мафиози хочет быть ходячим анорексиком а-ля кожа да кости — пусть валяет. «Не заставляй потом Коё тебя откармливать». Рыжеволосый вздыхает, упираясь локтем левой руки в это стоящее перед ним подобие стола, тычет палочкой в непонятную жижу, подхватывает лапшинку и тормозит. Смотрит на неё и снова гипнотизирует взглядом, словно бы это не лапша, а змея, причём змея, кажется, будет съедобнее. — Мне тебя самому кормить? — Попробуешь — убью, мне терять нечего, — Чуя фыркает, морщась, и наконец-то изволит начать есть. Дазай тоже, к слову сказать, съел не всё, но, видимо, довольствуется тем, что дали, пускай и через силу. Хотя Накахара подозревает, что напарник просто привык таким питаться со своими вечными доставками на дом. Несчастная лапшинка свисает с губ, и горе тому, кто решится на то, что эта картина предвещает своим романтическим смыслом, но здесь же сам Осаму Дазай. Всё в лучших традициях розовых соплей и исполненных романтикой ночей, только не ночей, а блядской тюрьмы. Неполноценный подхватывает палочкой свисающий кончик несчастной лапши, секунду глядит в решётчатое окно — не смотрит ли кто — и прикасается влажными губами к чужим губам. Если поцелованный по канонам жанра должен раскраснеться и начать лепетать какую-то смущённую бурду, то Чуя, скорее, краснеет от злости и возмущения. — Ты обкуренный? — гневно шипит рыжеволосое воплощение зла, желающее воткнуть палочку в один из глаз Дазая, а другой вырвать собственными пальцами, но сдерживается — очередного раздражающего окрика или удара дубинкой по рёбрам не хочется, а здесь, коль тебя, выражаясь завуалированно, посадили на цепь, изволь и не огрызаться. — Романтик, блять. Дазай непринуждённо лыбится, и хочется опрокинуть его плошку на его морду. Пару недель назад до этой разыгравшейся трагикомедии Чуя тоже хотел размазать по чужому лицу принесённое в подарок пирожное, ибо шибко умный напарник прикупил какой-то набор под названиями «Для него» и «Для неё», заявившись на порог квартиры коллеги. Чуя, будь не глуп, просто хотел сладкого и, наверное, по дурости напарника и впустил. И, конечно, стоит угадать, какое из лакомств напарник придвинул Чуе с хитрой рожей, вычитавшему на этикетке названия. Не хотелось лишь пачкать перчатки, поэтому Накахара скрипнул ногтями по столу и взял в руку нож. — Стой на месте, шутник! — прорычал он, когда Осаму, всё также улыбаясь, попятился назад и встретился спиной со стеной, вытянув руки вперёд в примирительном жесте. — Сейчас мы твой презент и разрежем. Будешь разделочной доской? Но всё, конечно, пошло не так, как Чуя хотел. Неполноценный умудрился вляпаться рукой в крем своего пирожного и, не будь дураком, как только Чуя подошёл ближе, мазнул испачканными пальцами по его губам. Накахара опешил, инстинктивно облизнувшись, и только нежный вкус его и остановил от жестокого убийства. Неполноценный, не будь дураком вторично, наклонился и поцеловал. Поцелуй был сладкий, Чуя даже закрыл глаза, отложив нож на стол — не отложив, ладно, а воткнув в столешницу со всего маху, чтобы Дазай не распускал руки. Ладони у Осаму были тёплые, Чуя помнит; он даже привстал на носки, слегка задрав голову, ведь дылДазай вытянулся знатно, и это было так позорно. — Как думаешь, твоё пирожное на вкус такое же? — Дазай облизнулся и отпрянул, и напарник незамедлительно стукнул его кулаком в грудь. Стукнул так, что на следующее утро Осаму наблюдал синяк ниже ключицы. Сейчас же Чуя наблюдал лишь желтоватую стену впереди себя, ниже — неубранную постель со скомканным одеялом, а вокруг — безысходность своего положения. Уже, наверное, раз в третий за день у него в голове всплыло: «Ну, охуенно, что ж». Мафиози не любит шахмат или той скучной Го, после неё вскипали мозги. Дазай от нечего делать предложил, конечно, в неё сыграть, но было видно, что тот тоже не особо горит энтузиазмом. «Ты попросил о твоих способах самоубийства? — Чуя имеет в виду книгу, ведь по правилам тюрьмы смертникам полагается три книги на выбор. — Вот и читай». Накахара же читать не хотел. Нет, он любил читать, сидя в кресле дома или растянувшись на диване, закинув ноги на подлокотник или на колени присевшего рядом суицидального гостя; он много читал в свободное время и даже порой на работе, когда с бумажной волокитой покончено, а времени до ухода домой ещё много. Иногда Чуе было лень включать свет, и часто, начиная читать днём, рыжеволосый «очухивался», когда было достаточно темно, ведь он не замечал, как щурился, вчитываясь. Кажется, вот почему зрение упало. Дазай читает молча, не слышно даже, как он переворачивает страницы. Он сидит рядом с кроватью на полу, вытянув ноги, и Чуя сидит рядом, опёршись спиной на стену и немного свесив левую руку, чтобы напарнику было удобнее листать, с его-то правой рукой в браслетке. Накахара безразлично смотрит сквозь прутья наблюдательного окна и уже посчитал, что надзиратель прошёл мимо три раза. Верно, три часа и прошло. На противоположной стороне от их камеры — целые ряды светлых, под цвет стен, стальных и громоздких дверей; там, за дверьми — десятки таких же попавших под горячую руку властей неудачников, или даже не десятки, а сотни, но обзору из одного отсека представлено всего лишь десять таких крысоловок. А сколько там невиновных? Сколько тех, кто действительно не марал рук в чужой крови, а оправдаться не смог и попросту гниёт без объяснения на то причин? Ладно, если взять сидящего рядом суицидального имбецила — у него руки в крови по самые плечи, причём половина крови — своя, вытекшая из продольных порезов вен; а сколько тех, кто абсолютно чист, но тратит годы своей жизни на сидение в комнатушке два на пять, совершенно отделённый от мира? Не факт, что следствие будет идти шесть лет, как обычно, оно может идти и десять, и пятнадцать лет, и все эти года заключённый проводит в страхе перед смертью, которая нагрянет так же неожиданно, как нагрянул приговор. Пятнадцать лет — коту под хвост, и это ещё очень, очень, очень мягко сказано. Настолько мягко, что от этого слова Накахара буквально чувствует свою подушку на прохладной кровати под щекой. Его постель всегда прибрана, будто бы в его квартире заведует горничная; постельное бельё всегда чистое и пахнет горной свежестью или какой-то похожей лабудой. Дазай считает, что запах сигарет вкупе с этой его горной свежестью — одновременно не сколько приятный, сколько немного необычный аромат, от которого щекочет в носу, и хочется чихнуть. Чихнуть же получалось не всегда, и Чуя как-то злорадно усмехался, когда напарник чертыхался от этого, сидя на его кровати в одних трусах к нему спиной. Сейчас в спальне — немного помятая подушка, откинутый уголок одеяла, смявшаяся простынь и приоткрытое окно с колышущимися от сквозняка занавесками. Рыжеволосый не успел всё прибрать и, как выражался умник-суицидник, вылизать до кристального блеска. На кухне всегда царили лёгкий аромат кофе с едва уловимым запахом сигарет, опять же. Иногда, если Чуя что-либо праздновал — не один, конечно, — на столе и на кухонном гарнитуре красовались вина — то же Шеваль Блан или Каберне Совиньон тысяча девятьсот сорок первого. Чуя помнит, и Чую очень бесит, что на кухне возле раковины осталась невымытая чашка с кофейными разводами. Кажется, она теперь так и будет там стоять. Белая. С разводами внутри от выпитого несколько дней назад кофе. Здесь, в этой затхлой камере, пахнет сыростью и железом. Если эти запахи смешать, получатся запахи отчаяния и морального разложения. Казалось бы, тычком в спину их обоих заперли здесь вчера. Или не вчера. Время, бессердечное ссыкло, здесь стоит. Повезёт, если вдруг увидишь положение стрелок на наручных часах проходящего мимо надзирателя и вкупе с этим по лбу дубинкой иль чем похлеще не отхватишь. Их одинокие шаги, приближающиеся, совсем громкие возле твоей камеры и удаляющиеся, — единственные живые звуки здесь; их лица, нередко заглядывающие через наблюдательное окно — Дазай шутил, мол, не просто заглядывающие, а «заглядывающиеся на тебя, Чуя-кун», за что получал локтем по рёбрам, — единственные, мать их, лица, которые ты можешь видеть. Накахаре ещё повезло, учитывая, что они эдакие уникумы, коих нельзя разделять, ведь он может видеть хотя бы морду Осаму. Единственное, в чём смертникам опять повезло, если по отношению к ним вообще можно так выразиться, так это то, что можно каждый день принимать душ. Ура, блять. Чуя, вздохнув, не брезгует этой идеей. Он опасается, что вода ржавая, что пол грязный, что тараканы или ещё какая-нибудь дрянь. — Встань, — он тянет левую руку на себя, и Осаму на него смотрит. — Что ты хочешь сделать? — В душ хочу. — Чуя, ты не дома, — на вопросительный взгляд Дазай продолжает говорить, не отрывая глаз от написанных строчек в своей книге. — Примешь его, когда будут принимать все. Сейчас не время. — Классно. Прекрасно, — рыжеволосый прикасается ладонью к лицу, закрывая глаза. Может, действительно сломать Дазаю руку? Её нужно будет вырывать с корнем, или минимумом будет открытый перелом с висящей на связках кистью. — И когда придёт это самое время? — Ты узнаешь. Чуя мысленно передразнивает писклявым голосом сказанное в его адрес. Его не радует перспектива пользоваться выданным полотенцем, его не радует перспектива чужого душа, его вообще в этой жизни — во всяком случае, теперь — уже ничего не радует. Даже наличие Дазая рядом. Он бы никогда об этом не сказал и в обычной-то жизни, но блядскому сердцу не прикажешь, или какие ещё романтично-сопливые фразы насчёт этого Чуя знает. Чуя, на самом деле, в очень тёмной глубине души в какой-то степени романтик. Не в его характере будет смущённо краснеть, когда ему дарят цветы просто так: «Зачем ты притащил мне этот веник?» И Дазай вздыхал: «Очевидно, чтобы получить им же по лицу». Не в его характере будет мило улыбаться — упаси дьявол вообще такое делать, — когда приглашают на поздний ужин в кафе или ресторан после работы. Дазай буквально слышал, как бурчало у Чуи в животе, но тот отвечал лишь сухое: «Ты платишь». Не в его характере будет внезапно подойти и обнять под руками сзади, когда Осаму колдует над плитой в уже неидеально чистом фартуке, и сонно пожелать доброго утра или чего-то такого. Он скажет: «Только посмей устроить пожар, и я тебя закатаю в ламинат», стоя в дверном проёме. В его характере будет спихнуть ногами Дазая с кровати после звонка будильника, иначе того будет не растормошить, ворча что-то вроде: «Поднимайся, хватит спать». В его характере будет приготовить кофе себе и чай в другой кружке, небрежно придвинув к полуспящей суицидальной сомнамбуле, бросив: «Кофе больше нет, поэтому пей это». Он не обоснует это тем, что знает, что Дазай кофе не пьёт. В его характере будет отвесить пощёчину схваченному за шиворот напарнику, шагнувшему с десятого этажа, мол, ты что это, уёбок, задумал делать. В его характере будет брезгливо относиться к здешним условиям проживания, если не сказать, что заключения, хотя сейчас он готов согласиться с Дазаем на трепетно им желанное двойное самоубийство.