Преступление без наказания

— Твою мать, Дазай, отвали, — Чуя шипел, отталкивая в плечи пьяного напарника с себя. — Ты в стельку, слезь с меня. Накахара уже жалел, что ответил согласием на приглашение зайти к напарнику «на чай». Да, они немного выпили, только, кажется, немного выпил только Чуя, а Осаму слегка перебрал. Сначала мафиози думал, что напарник, склонив голову на стол, спит, и уже собрался уходить, но буквально в дверях его остановила чужая рука. Дазай внезапно проснулся и неслышно подошёл, молча глядя в голубые глаза. Чуя тогда сказал: «Ты же спал». Осаму отрицательно покачал головой, и Накахара сразу понял: «Да он ведь бухой». Дазай, к слову, напивался редко. Чуя всего дважды видел, как тот не может себя контролировать от зашкаливающего в организме промилле, и этот раз был как раз вторым. Мафиози ручается, что других случаев его пьянства мог просто не видеть. В первый раз Осаму пришлось тащить на себе; кажется, в баре он «отмечал» сороковой день и немного не сдержался. Неполноценный был молчалив и проронил лишь одну фразу, когда доблестный напарник скинул его на кровать в его квартире: «Мне плохо». Чуя ничего не спрашивал, и Дазай ответа не ждал, но первый перед самым уходом услышал тихий шёпот напарника, и адресован он был, скорее, пустоте, чем кому-либо живому: «Я предатель». Но этот раз, насколько Накахара понимал, был каким-то из ряда вон выходящим — никакой знаменательной даты, никаких праздников, ничего. Дазай просто напился. Если алкоголь придавал ему храбрости и бесстрашия перед партнёром, то этот план был просто провальным. «Ты облажался, скумбрия». Или это Чуя облажался? Поцелуй был смазанный и влажный, от Дазая несло выпивкой, на языке чувствовалась горькая кислинка лимона. Накахара мычал, отталкивая от себя бухую тушу, но Осаму явно был настроен на продолжение — он прижимал к двери, сдавливая рукой одно из запястий гостя, ведь тот ладонью пытался отодвинуть чужое лицо; Неполноценный проводил языком по зубам и нёбу, кусался и пошатывался, и даже удар коленом по колену не заставил его отодвинуться. Свободная рука заползает под жилет и задирает рубашку, касается тёплыми пальцами поясницы и давит, слегка царапает, и Чуе ничего не остаётся, кроме как прогнуться, но что-то на секс сегодня он не был настроен. Дазай же думал иначе. Он прижимает к себе, не давая отойти, и сам шагает спиной вперёд — медленно, раз даже покачнувшись, продолжая кусать за губы до крови, оттягивать и пытаться в поцелуй. Чуя отвечал не то чтобы нехотя, но он просто понимал, что от пьяного в стельку не дождёшься адекватного поведения; жаль только, что отвечать действительно хотелось, и он отвечал. Этот пошлый звук «чмок» уже раздражал слух, с уголка рта стекала слюна, и её же паутинка растянулась между губ, когда Дазай отпрянул, шумно вдохнув, и резко толкнул на свою кровать. У Чуи раскраснелось лицо, и это было видно даже в общем мраке комнаты, после падения слегка растрепались волосы, сердце стучало. Ещё и дыхание перехватило, когда Осаму навалился сверху. На шее — тёмные и мокрые пятна от поцелуев и укусов, Чуя сдавленно вдыхает сквозь зубы, жмурясь, отталкивая Неполноценного в грудь, пытаясь ещё и отопнуть. Жилетка распахнута, но Дазай, запутавшись в пуговицах рубашки, хмурясь и отбросив попытку сосредоточить взгляд на мелких деталях, тихо зарычал и просто рванул рубашку в сторону, и по полу покатились, стуча, оторванные пуговицы. — Ты что творишь, Дазай? — Чуя возмутился, смотря на испорченную одежду и резко возжелав стукнуть по затылку обнаглевшего напарника. — Эта рубашка была дороже всех твоих орг… Он не договорил, шипяще ахнув, тотчас прикрывая тыльной стороной ладони рот. Осаму укусил за сосок — видимо, расчёт был действительно на то, чтобы напарник заткнулся. Неполноценный вряд ли давал отчёт своим действиям, вряд ли вспомнит всю эту постельную сцену на утро, но сейчас ему точно хотелось чего-то приятного, чего-то приятнее алкоголя. От груди до живота — влажная дорожка поцелуев вперемешку со следами от зубов, от которых Чуя вздрагивал; утром он будет винить себя за то, что так легко поддался пьяным рвениям партнёра, и, скорей всего, отправит Дазая в лежание на холодном полу без возможности вернуться под одеяло. Он стонет. Стонет, будто у него было воздержание от всего этого минимум полгода; стонет, будто Осаму не будет стебаться над этим; стонет, потому что знает, что Осаму ни черта не вспомнит. Спина вспотела, пальцы сжимают простынь, безжалостно смяв под собой всё постельное бельё. Дазай стягивает чужой ремень — стягивает медленно, снова хмурясь, снова пошатнувшись, привстав на колени, и отбрасывает его в сторону. Вот сейчас, сейчас будет непозволительно стыдно и жарко, а ещё будет сносить крышу. Ресницы дрожат, глаза крепко зажмурены, со лба стекает капля пота, а чужая рука невесомо касается паха — пока только касается, проводя по вставшему бугорку пальцами. — Д-дазай, отъебись, — голос дрожит. — Ты пьян, слезь. Десять раз Осаму слезет, конечно, ещё и извинится за бестактность. Он наклоняется, проводя языком по ушной раковине, вызывая во всём теле лёгкую дрожь, прикусывает мочку и шепчет: — …Чуя, я не знал, что ты разговариваешь во сне. Рыжеволосый вздрагивает. Приятный глазу мрак и запах алкоголя мигом отступают, рассеиваясь, как туман, и жар уступает место пробравшему до костей холоду. Перед арестантом — желтоватая стена с едва видными на ней коричневыми разводами, а мягкая и широкая постель в чужой квартире внезапно стала маленькой, жёсткой и неудобной. Отвратительное одеяло под опущенной ладонью колется. Осаму, отложив книгу, сидит рядом, приподняв бровь и смотря на напарника. — Чуя-кун, эй, — он слегка трясёт мафиози за плечо, чтобы тот проснулся окончательно. — Тебе что-то снилось? Накахара инстинктивно ёжится, потирая предплечье другой рукой, сонно оглядываясь по сторонам. Кажется, он действительно уснул, умудрившись ещё и опустить голову на соседнее плечо. Он на всякий случай прикрывает шею ладонью, ещё не отойдя от сновидений, и ему действительно кажется, что на его шее красуются тёмные пятна засосов. И хорошо, что это не так. Непривычно прикасаться к шее, не чувствуя пальцами ленту портупеи. — Эй, Чуя, я же спросил. — Ничего не снилось, — хриплым голосом произносит тот, отводя глаза в сторону. Твою же мать. Чуя надеется, что хотя бы не стонал так, как стонал тогда — полтора месяца назад. Ну почему ему приснилось именно это, — ещё и не до конца, что за напасть! — а не то, как он сидит за столом на работе или скачет верхом на синей лошади, например. — А по-моему, тебе снилось что-то интересное, — Дазай хитро прищуривается, усмехаясь. Он говорит тихо, вполголоса, а вот Накахара сомневается, что во сне бормотал также неслышно. — Отвали, ничего такого, — Чуя зевает и трёт ладонью один глаз, щурясь от надоевшего света. — Но ты ведь трижды звал меня, когда спал. Чуя-ку-ун, что ты скрываешь? — Осаму наклоняется, злобно ухмыляясь, подвигав бровями. — Скрываю своего внутреннего убийцу, — шипит Чуя сквозь зубы, отворачиваясь, — но при таком раскладе, кажется, не сумею сдержать. Отъебись. — Я был пьян, говоришь? — Осаму не унимается, и хочется врезать по его нахальному лицу. — И что мы пили? — Блять, заебал! — Накахара рычит и замахивается, не так уж и слабо отвешивая Дазаю подзатыльник. — Кровь ты, блять, мою пьёшь. Осаму усмехается, потирая левой рукой голову и наконец отодвигаясь. Он согнул одну ногу в колене, а вторую вытянул. Чуя сидит, отвернувшись, потирая щёку рукой в браслетке и вперив взгляд в угол, разглядывая висящую на крючке оранжевую робу. Как же так, чёрт возьми, ну почему именно сейчас? Он косится на свои штаны, проверяя, не встал ли у него случайно, и облегчённо выдыхает. «Господа, — сказали бы наблюдатели, — вы ходите по охуенно тонкому льду». Но Накахара, кажется, уже не ходит, а полностью провалился под лёд, утонув в ледяной воде. Дазаю было шестнадцать, Чуе — уже семнадцать. От подарков коллег ломится стол — пара винных бутылок, одеколон, парфюм, новые перчатки, милый рисунок мелками от леди Элизы, и Чуя помнит, что на нём были изображены она, он и лежащий рядом с ними труп — не стоит тяжких дум догадаться, кто же был третьим. Осаму вызвался помочь донести весь груз празднества до дома, и именинник фыркнул ещё что-то про то, что, вообще-то, раз он старше, то и должен быть выше, а не наоборот. Дазай смеялся, изредка умудряясь тыкать пальцем в чужой нос, и Чуя негодовал. — Чуя, — позвал тогда младший, оставив подарки на кухонном столе. — Иди сюда. — Если ты что-нибудь разбил или потерял по дороге, я за себя не ручаюсь, — Накахара, кажется, даже забыл, что напарник ничего ему не подарил. Дазай тогда протянул ему руку, и Чуя сглупил, подав тому свою, ведь Неполноценный, наглая его морда, впервые тогда его поцеловал, а потом, пользуясь замешательством и румянцем бледных щёк напарника, пригласил в кафе, купить что-нибудь сладкого за свой счёт. «Лучше бы это была очередная шутка», — пронеслось в голове Чуи тогда, ведь он ничего не ответил вслух, положительно качнув головой и не отрывая взгляда от пола. Тогда-то голубоглазый под лёд и провалился. И утонул. Почему, интересно, нельзя, чтобы Дазай и сейчас куда-нибудь его пригласил? Чуя с удовольствием пойдёт, причём платить будет сам и за абсолютно всех посетителей, лишь бы тюрьмы не видеть. Он готов съесть столь нелюбимый кусок медового торта, только бы не вкушать заново рамен из собачьего корма. Оба сидят бок о бок, думая о своём. Неполноценный свесил ногу с низкой кровати, запрокинул голову и прикрыл глаза. — Как думаешь, — вполголоса, опять же, спрашивает он, — реально будет утопиться под душем? — Если ты попросишь, я тебя этим душем сам убью. — Интересно мыслишь. А ты знаешь, Чуя, — Осаму поворачивает к нему голову, приоткрывая один глаз, — что за выручку с физического труда ты можешь купить себе сигареты? — Я в рот не возьму этой дешёвой бурды за шесть йен, — мафиози хмурится. — А посидишь тут с месяцок — уже не будешь так говорить. — Чего ты пытаешься добиться этим разговором? — Чуя немного раздражён, а Осаму по-прежнему слегка улыбается. — Этот диалог абсолютно бессмысленный. Предупредительное постукивание по решётчатому окну намекает на то, что Накахаре лучше не злиться. Иногда ему самому казалось, что в некоторых случаях на него следует надевать намордник. Дазай уже шутил на эту тему, но шутил на безопасном расстоянии. Один раз он даже шагнул в открытое окно спиной вперёд, не желая встречать подбородком кулак коротышки, но благо был второй этаж. Он тогда отряхнулся и приветливо помахал Чуе рукой снизу, хитрый ублюдок. Чуя не скрывает, что хочет курить. Весь этот перенесённый стресс ужасно гнетёт, и внутри до сих пор будто что-то медленно переворачивается от воспоминаний. А всё ведь так хорошо было. Он помнит, как в десять обоюдных лет они подрались — Чуя умудрился приложить напарничка головой о стену, едва не об угол, а тот, в свою очередь, вывихнул рыжику руку. Оба были ужасно злы друг на друга и даже не ревели — один потирал руку и ойкал, прикасаясь к ней слишком резко, другой тёр ушибленный висок, сидя у стены. Озаки заставила обоих извиняться друг перед другом, после того как одному перебинтовали голову, а другому вправили вывих. Они злились, изначально упираясь ногами и не желая друг друга видеть, но Коё была настойчива. А извиниться перед судьями можно, пообещав, что драк больше не повторится, или такое во взрослой жизни уже не прокатит? Чуя очень долго не разговаривал с Дазаем, когда тот в порыве столь редкого раздражения столкнул шляпу с рыжей головы и наступил на неё. Им было по двадцать два, не так уж и давно. Уже не вспомнить, из-за чего напарники пособачились, но Накахара не знал, как воздержался от того, чтобы не сломать злостному членовредителю шею или позвоночник, обойдясь лишь сломанной рукой, причём сам, увернувшись от получения синяка под глазом, заработал гематому возле левой ключицы. Акутагава, как наиболее частый свидетель их конфликтов, замечал, как они целый месяц агрились и крысились друг на друга, испепеляя взглядами, отказываясь вместе работать. Удивительно, что в какой-то из дней они резко стали нормально общаться, и Рюноскэ понятия не имел, почему. А Чуя помнил тот злополучный вечер. Эта наглая забинтованная рожа выследила возвращавшегося из круглосуточного магазина Накахару — тот зашёл домой и, видимо, понял, что что-то забыл купить, потому и вышел — и затянула в проулок между домами, схватив за рукав. Рыжеволосый хотел выругаться и уже было занёс руку, чтобы выбить неприятелю глаз, но, увидев ненавистную морду, только нахмурился и шикнул. — Не трогай меня, — сухо бросил он, вздыхая и сжимая рукой бумажный пакет. — Бережёшь природу? За гринпис? — проигнорировав просьбу напарника, задал неуместный вопрос Неполноценный, обращая внимание на тару покупок. — Обычные закончились. Дазай, очевидно, разглядывал содержимое пакета, и Чуя уже собрался уходить от этого задающего странные вопросы наркомана — он не удивился бы, если тот принял MSG, и ему просто в голову взбрёл очередной бред, — но Осаму обладал талантом останавливать человека на ходу простыми словами. — А презервативы почему не взял? — Потому чт… Погоди, что? — Чуя даже развернулся, приподняв бровь, тут же замедляя шаг, и к некому потаённому ужасу своему увидел мило улыбающегося суицидника, держащего одну руку за спиной, а в пальцах другой держа поблёскивающую в свете фонаря квадратную упаковку из фольги. Чуя машинально отшагивает назад. — Убери эту хрень от меня! — Ну-ну, Чуя, иди сюда. Он помнит, как Осаму прижал его к холодной кирпичной стене лицом, шепча какие-то пошлости на ухо, покусывая его, ниже — шею, оттягивая воротник рубашки. Единственное, что спасло насильника от праведного гнева, так это то, что он аккуратно поставил пакет с покупками на асфальт, а не отшвырнул, иначе бы Чуя заставил оплачивать всё испорченное своими органами. Он помнит, как Дазай прижимался сзади, оглаживая по бедру, спустив чёрные брюки жертвы его извинений до колен, касался рукой члена, поглаживал головку и давил большим пальцем на уретру, как медленно ему дрочил, растягивая потом смазанными чужой спермой пальцами… По спине пробегает неприятный холодок, и Чуя вздрагивает снова. Да что ж сегодня мысли об одной постели-то? Накахара хлопает самого себя по щекам, жмурясь и приводя мысли в порядок. Наверное, так в тюрьме и сходят с ума. — Всё, отвали, я хочу в душ, — изрекает он, вставая с кровати, потирая заодно отсиженную задницу, и захватывает полотенце, бодрым шагом (бодрыми пятью шагами) идя в тесную кабинку душа. — И мне прикажешь стоять под водой с тобой? — Дазай нехотя встаёт следом, потягиваясь руками вверх, и оттого Чуя останавливается и даже чуть приподнимается на месте, ведь связанная с рукой Осаму левая рука тянет выше своего роста. — Постоишь за дверью, не обломишься. — Вообще-то, если ты не знаешь, — Осаму останавливает ладонью закрывающуюся дверку, смотря в недовольные глаза напарника, — светить голой задницей в тюрьме не предвещает ничего хорошего. Чуя кривится, закрывая дверь так, чтобы только рука партнёра через просвет и проходила. — Мне тебя бояться? Дазай вздыхает, чувствуя, как на его плечо вне душа складывается снятая зелёная форма, как на вешалку, и отворачивается, ставя свободную руку вбок. Вода еле тёплая. В тюрьме тоже, бывает, сидят люди, так почему они должны пользоваться холодной водой? Дазай сжимает правую руку в кулак, чтобы пытаться не касаться голого тела напарника. Голого. Мокрого. Меньше, чем в одношаговой доступности. Блять. На самом деле, Чуя специально включил почти ледяную воду, чтобы избавиться от навязчивых мыслей. К чему ему снится всё это? К чему он вообще, чёрт возьми, об этом думает. Да, он гей, так гей с недотрахом, что ли? Ну пиздец, приехали. В каталажке только об этом и думать, учитывая, что в этом грязном месте однополый секс — это способ установления иерархической лестницы. Вообще-то, Чуя понимал, что секс между мужчинами — это унижение одного другим, и никак иначе. И его ужасно угнетало то, что он именно унижаемый. Холодные капли скатываются с плеч на грудь, живот, ноги. Под прохладным душем действительно легче, и Чую даже не смущает тот факт, что Дазай может его видеть, что Дазай может отпустить саркастичный комментарий или вообще облапать, потом Накахара пнёт его по почкам, отправит лежать в нокаут, а сам будет вынужден испытать на себе гнев тюремщиков из-за нарушенных правил сего отвратительного заведения. Чуя специально опёрся левой рукой на стену, чтобы не касаться и ею, и чужою рукой тела. Однажды Осаму застал Чую в его ванной. Тот сидел, вытянув ноги и закинув их на бортик, с мокрыми волосами, как мужская версия Русалочки, причём весьма годная. Осаму некоторое время тихо стоял в проёме незапертой двери, опёршись на дверной косяк плечом, придерживая зубами зубную щётку. Накахара лежал в ванной с закрытыми глазами, поэтому пары минут созерцания совершенно спокойного мафиози-метр-с-кепкой хватило. — Эй, морской царь, а если фен кину? Чуя, не раскрывая глаз и даже не дёрнувшись, показал фак. — Пошёл вон. Сейчас, конечно, он был бы не против горячей ванны с густой белой пеной или домашнего тёплого душа с кинутым в них феном. Нет, не так: Чуя готов сам кинуть включённый электроприбор в полную воды ванну, если стоял бы выбор между этим и тюремным еле тёплым душем со слабым напором. Тюремщики, конечно, скажут: «Скажите спасибо, ублюдки, что есть хотя бы в таком виде, иначе будете мыться в луже на улице». Чуя, конечно, уже поклялся вломить хотя бы одному надзирателю промеж глаз. Ванная комната в квартире Накахары белоснежно блестит. Она выполнена в белом и кофейно-бежевом тонах, с идеально чистой плиткой на стенах, гладкой раковиной и не заляпанным пальцами зеркалом над ней. В шкафчике, что рядом с зеркальным стеклом, всё аккуратно прибрано и стоит на своих местах — пара зубных щёток (эй, какого чёрта, у него была всего одна?), бритва, пена для бритья, бальзам, какой-то шампунь и ещё куча подобной, как выражался Осаму, приблуды. — У тебя всей этой херни, как у женщины. У Коё половину отобрал? — Завались, — Чуя хмурился, продолжая чистить зубы, опираясь на раковину. После этого он обычно с недовольным рыком отбирал у Дазая бритву, что пристраивал лезвие к запястью, и выталкивал гостя за дверь. А сейчас он боится, что сам бы воспользовался бритвой для преследуемой напарником цели. — Ты там долго ещё? Я устал стоять, — голос из-за двери душевой кабинки. — Постоишь, не обломишься. И Дазай стоит. Он тоже, бывало, подолгу стоял в душе своей ванной комнаты, думая о чём-то вечном — о способах самоубийства, об отчётах, которые нужно предоставить завтра, о том, чего бы съесть. Если отмыть ванную комнату от кровавых разводов, она будет белоснежной с чёрной плиткой на полу. На тонкой полке под зеркалом, что над раковиной, лежит одна-единственная зубная щётка, две окровавленных бритвы и целых три мотка бинтов, причём один из них свисает размотавшимся концом в раковину и порядком намок. Возле душа — белый коврик, но коврик, как говорится, не простой, а золотой: когда ступаешь на ворс мокрой ногой, след остаётся кроваво-красным. Это чудо природы Дазаю кто-то подарил. Только вот нет расчёта на то, что и после коврика будут оставаться красные следы, но на чёрном полу этого не очень видно. Чуя один раз даже поскользнулся на этом мокром пятне, едва не приложившись лбом о раковину, и, чертыхнувшись, снял любезно поданный хозяином квартиры тапочек, узревая на светлой подошве кровавый отпечаток. — Дазай, твою мать, ты опять жизнь самоубийством кончал? Но в ответ был слышен только непринуждённый смех. Чуя недовольно вздыхал, вглядываясь в пол и теперь видя гораздо лучше не такие уж старые, красные отпечатки ног. — Да сколько же у тебя жизней, чёртов ублюдок. Впрочем, никого не интересует, сколько у Осаму жизней на данный момент, ведь их неубитый собственными руками остаток он должен провести здесь. Отлично просто, просто отлично. Наручник, кстати, действительно натирает, и слова, которые Неполноценный сказал напарнику ещё на допросе про розовые пушистые наручи, уже не кажутся такими смешными и абсурдными. Правда, если бы такую интересную вещь на них надели бы сами легавые или охранники, было бы гораздо страшнее, и за свою задницу в том числе. Чуя, судя по движениям рук, наконец-то вытирается и трясёт головой, стряхивая капли воды с волос. Законные пятнадцать минут вот-вот пройдут, а Накахара всегда был до ужаса пунктуален. Дазай его, кстати, не остановил от опрометчивого решения только потому, что, пока партнёр дремал и видел свои влажные сны, действительно пришло время, когда можно сходить в этот несчастный душ, а не довольствоваться потресканной раковиной рядом. Осаму уже думал над тем, чтоб попытаться в ней утопиться, но шанс мал настолько, насколько Чуя вышел ростом, и потому горестно вздохнул, отбросив эту идею. Напарник забирает одежду с плеча-вешалки и даже удивляется, что Неполноценный не вставил ни своих очень нужных комментариев, ни просто так. На концах мокрые волосы немного вьются. После душа мысли гораздо более свежие, чем были, и Чуя даже рад, что его больше не преследует навязчивая идея постели. Ну, с кем не бывает, главное — что избавился. Иногда он делал также в своём душе, в собственной квартире, но ещё и дрочил. Физические особенности организма — это не оторви да выбрось. Особенно когда Дазай, суицидальная падла, позвонит на ночь глядя и как-то плавно перейдёт с основной темы разговора на что-то схожее с сексом по телефону, больше походящим на развод, ведь резко переключался с томного шёпота на: «Ах, Чуя-кун, я, кажется, заболтался, до завтра!» и отключался, будто так и надо, а мафиози сиди теперь и мучайся. Хитрая скотина. — Я не замечал, что у тебя волосы завиваются, — Дазай потягивается затёкшей правой рукой в сторону. — Признавайся, ты умудрился пронести сюда плойку? — Я умудрился пронести сюда огромную и жутко надоевшую занозу в заднице, — Чуя зевает, снова садясь на край постели. Эту дрянь, на которой наверняка спали поколения смертников до них, даже убирать не хочется. Дома бы, конечно, Накахара так не сказал. Его всё ещё бесит, что он не успел убрать свою кровать. «Может, дать-таки адрес этим детективам, — думал он, — так хотя бы приберутся?» Вновь выставленный на окно, противоположное от наблюдательного окошка, рамен не вызывает никаких эмоций. Вот это действительно — оторви да выбрось. Нет, вылей да выбрось, вот так. Вылей напарнику за шиворот и выкинь его вместе с подачкой — так вообще прекрасно. На намекающий взгляд Неполноценного Чуя фыркает, продолжая сидеть на месте. — Я не буду есть эту хрень снова. — Ка-ак хочешь, — Дазай тянет, пытаясь сдвинуть объявившего местной еде бойкот напарника за собой, и в итоге тянет его через всю камеру, чтобы взять свою порцию. — Слушай, я, конечно, горю желанием умереть, но не мучительно, а смерть от голода как раз мучительна. — Сдохнешь быстрее — мне хоть наручник снимут, а то надоел. Дазаю приходится сесть рядом на пол, чтобы держать миску и есть нормально, а не скрючившись. — Знаешь, а я ведь практиковал притворяться фальшивым трупом. — Тебе незачем притворяться, и так за живого не примут, — рыжеволосый вздохнул, отвернувшись и сев в позу лотоса. На полу сидеть, конечно, не айс, как говорится, но что-то лень вставать. Очень лень. — Я не об этом. Есть приём, благодаря которому можно блокировать сокращения сердечных мышщ, и несколько минут ты точно будешь мёртв, — он стучит палочками о тарелку. — Не боишься остаться тут один, когда я буду на свободе, будучи якобы умершим с некрологом в биографии? — Не волнуйся, я заведу твоё сердце ударом в грудь. — Ах, Чуя-кун, — Дазай улыбается, прикрыв глаза, — ты неоправданно жесток со мной. И правда. Чуя действительно более жестокий, чем Дазай. Если бы они были персонажами игры, главная соль которой состоит в магическом мире, то при создании персонажа Дазай наверняка был бы магом или лучником, а Чуя — воином, таким, который без топора и булавы разбрасывает орды и тучи компьютерных врагов направо и налево. В такой игре главные герои — Дазай и Накахара, причём в середине игры предателем окажется одно из действующих лиц. Они сидят теперь на полу, сменив дислокацию, спиной к спине. Чуя уложил голову на плечо напарника, смотря куда-то в стену, Дазай прикрыл глаза. Его дыхание такое тихое, что иногда приходится вслушиваться, дышит ли Осаму в принципе. Ночами, когда напарник спал рядом — даже где-то под утро, когда Накахара просыпался, — мафиози склонялся над чужой грудью и прислушивался, не откинулся ли. Пару раз хотелось подставить к его лицу зеркало, чтобы понять, но Чуя маленьким карманным не владел, а со стены отдирать — отстойное решение. Здесь свет горит круглыми сутками, и от него порядком начинают болеть глаза. Ладно, Чуя согласен, что хочется покурить. Не так сильно, конечно, но, кажется, действительно через несколько дней пойдёт батрачить, чтобы заполучить хоть самые дешёвые, ведь здесь в выборе особо не разгуляешься. От этих дешёвых будет неприятно першить в горле, и запах у них отвратительный, как и вкус. Хочешь курить — умей вертеться. А Накахара хочет. Пагубная привычка привязалась к нему, как к Дазаю его тяга к самоубийству. Привязалась мёртвым грузом, наковальней на верёвочке, и Чуя послушно тащит её, игнорируя когда-то давно подаренную кем-то на день рождения книгу о вреде курения и способах это самое курение бросить. Она лежит где-то там, в глубине полки, заброшенная за более интересующие мафиози книги — она такая белая, с синим прямоугольником на твёрдой обложке и золотыми буквами названия, а под ним — иллюстрация потухшей сигареты в пепельнице. Чуя задумался, что надо было попросить аналог, чтобы читать, дабы скоротать время. Авось бы и отучился: поломался, как перед зажавшим к стене Дазаем, и отучился бы. Ох, чёрт. Лучше бы Дазай и вправду прижал к стене, чем сидеть обоим за решёткой и думать о том, что всё зло на свободе становится всяким лучше, когда сидишь взаперти. Вот, например, свет. И без того приглушённый свет в квартире Осаму раздражал. Он менял лампочки с тёплых на холодные и обратно, иногда просто их выкручивая на какое-то время. Дазай не любил слишком яркий свет, а тут ещё и спать вместе с ним надо, и не выключить никак. На экране телефона всегда режим яркости стоял на самом минимуме, на экранах остальных девайсов — то же самое, и в ночи горел лишь приглушённый свет от рабочего ноутбука. Иногда Осаму, отходя в тёмную кухню, отрываясь от экрана и возвращаясь на место, замечал, что и этот свет его раздражает, но уйти в минус полоска регулирования яркости не может. Этот самый свет сейчас почему-то мигает. Дазай не обращал на это внимания, да и Чуя тоже. Подумаешь, мигнуло раз или два, бывает! Но тут лампа замигала чаще, потом — часто-часто, и арестанты сосредоточили взгляды на потолке. Что за световая вакханалия? За решётчатым окном заходили туда-сюда охранники, и волей-неволей, а насторожишься. Ладно, перебои с электричеством тоже бывают. Возможно, сейчас их выведут из камер, чтобы посмотреть, что же творится со светом. Мигающий беспрестанно, он напоминает привлекающе-раздражающие вывески ночных магазинов, от которых проще получить эпилепсию, чем удовольствие от покупок. А было бы эпичнее, если бы на полу была начерчена пентаграмма, и Дазай в своей привычной придурковатой манере начал шептать, что это, мол, дьяволы или чудовища пришли по его душу, на что Чуя наверняка ответит, что единственный дьявол или чудовище здесь — это он сам, и хватит вести себя, как умственно отсталый. За стенами — переполох. Очевидно, заключённые тоже заинтересованы, потому и задвигались, не говоря уже о тюремном персонале. Кажется, что перебои с электричеством здесь — очень редкое явление. И, по закону жанра, как Джульетта умирает у Шекспира, а Раскольников сознаётся в убийстве старухи-процентщицы у Достоевского, свет гаснет, погружая окружение во тьму. — Что за херня? — Накахара приподнимается, опираясь рукой на пол. Первые секунды он абсолютно слеп, а затем глаза привыкают к темноте. Дазай тоже проморгался, щурясь, а затем осматривается, подходя к окну наблюдения и смотря, что происходит за стеной. Видно плохо даже Дазаю с его стопроцентным зрением. — Электричество не в порядке, — безэмоционально заключает он, выпрямляясь. Охранники ходят часто, говорят громко, но где-то далеко — дальше камер смертников. — Чувство, будто в первый раз у них такое. — С чего ты взял? — А ты бегаешь по квартире в панике, когда свет отключают? И Чуя не отвечает, ибо, чёрт возьми, логично. За стенами не то копошение, не то шуршание, будто что-то очень тихо стучит четыре раза подряд и замолкает. Они стоят в полнейшей темноте, хоть глаз выколи, и Накахара только-только привыкает к очертаниям предметов их небогатого «убранства». — Кажется, света нет везде, — заключает Дазай с наверняка умным видом — Чуя не видит, но точно знает. — Какая оплошность. А ведь арестанты могут этим воспользоваться. — В каком смысле? — В очень интересном. Накахара не успевает среагировать и вообще чуть ли не вздрагивает, когда его прижимают к стене, и не просто прижимают, а ещё и ставят колено между ног, не давая рыпнуться. Конечно, мысли материальны, как же. Что может быть хуже мыслей о том, что прижавший к стене Дазай лучше, чем он же, сделавший то же самое в отсеке кутузки? Ни-чер-та. — Какого чёрта? — Чуя отпихивает Неполноценного в лицо ладонью от себя, отворачивая своё. — Позови меня, как звал во сне, Чуя-кун, — неожиданно слащавым голосом говорит напарник, по ощущениям прикоснувшийся языком к чужой ладони, и Чуя мигом руку убирает. И брезгливо трясёт ею. — Ты очень вовремя об этом вспомнил. Отвали, вообще не к месту эти твои приставания. — К месту, к месту. Я силой мысли сделал так, чтобы свет барахлил, — Дазай наклоняет голову и утыкается носом в чужую шею, бесцеремонно её кусая, и мафиози вздрагивает снова, жмурясь и скалясь. Какая ирония. Во сне был такой же мрак, и точно так же всё это делал Осаму, влажно целуя чужую бледную шею. Непривычно не чувствовать губами ленту портупеи, когда так привык её оттягивать зубами, ведь Чуя этого не любил. Быть может, всё это — затянувшийся сон во сне, и Накахара сейчас лежит в своей кровати? Или, на худой конец, пребывает в коме после того злосчастного и с треском проваленного задания, и получил по голове не Дазай, а именно напарник? Это было бы лучше. Хотя нет, нет, нельзя говорить, что это лучше, иначе сбудется в более ухудшившейся манере. Чуя нервно сглатывает, сжимая плечи Неполноценного пальцами и всё ещё пытаясь оттолкнуть — ладно, ему пора признать, что он несильно старается воспрепятствовать этому, — но Дазай, настырная рожа, судя по ощущениям и мурашкам, разбегающимся по телу, оставляет засосы, что наверняка останутся красноватыми, а впоследствии синими пятнами, которые ни воротником, ни шарфом уже не скроешь. Накахара уже морально готов втягивать голову в плечи или пытаться натянуть верх зелёной формы на самый нос, стараться оправдаться перед администрацией тюрьмы, как-то: «Этот придурок меня душил, помогите». И это весьма прекрасная отговорка, кстати. Если их отсоединят, Накахара знает своё дело. Или за ними могут установить круглосуточную слежку. Из крайности в крайность, ну твою же мать. Чуя боится, что их могут услышать. Он молчит, стараясь вообще не реагировать на то, что Дазай себе позволяет вытворять, а он многое позволяет: кусает шею, проводит языком по артериям и пульсирующим венам, целует за ухом, и от последнего дрожь пробирает, целует — даже чмокает, какое странное слово — в само ухо, оттягивая зубами мочку. Рыжеволосый жмурится, придерживаясь теперь за чужую шею. Холодные ладони касаются спины под верхом позорной формы, царапают, и, кажется, Чую посещает дежавю. Дежавю, которое не хочется прекращать. Но беззвучным громом средь бела дня секундно мигает свет, загораясь вновь, и мафиози жмурится, а Неполноценный утыкается лицом в искусанную шею, словно испугавшись резкого света. Они стоят так минуту или чуть больше, и Чуя тяжело вздыхает. Стоит заслышать шаги надзирателей, Дазай резко отодвигается с противной ухмылкой на своём еблете и облизывает губы. Чуя хмурится, держась рукой за воротник. Свет, какая же ты бессердечная сука.