Сердце Века

В Риме мы поселились в четырехэтажном оживленном отеле «Тиррена», все достоинство которого состояло в удобном расположении: он находился в нескольких минутах ходьбы от одной из старинных церквей, воздвигнутых над входами в Римские катакомбы. Когда вечером мы спускались в катакомбы, служитель попытался нас остановить: — Сеньоры, музей закрыт, приходите утром! Луи небрежным жестом швырнул человека с лестницы вниз, и, пока тот еще дышал с переломанным позвоночником, выпил его. — Ты легко убиваешь, Луи!— не удержался я от замечания. — У меня были замечательные учителя!— ответил он с чарующей улыбкой. Я склонил голову, признавая свое поражение: я слаб и открыт перед ним, я любил его и был счастлив! Любить – великое благо! Более пленительное, чем быть любимым. Даже если любовь не взаимна, и душа возлюбленного, как и мысли, закрыты от любящего взора. Несколько часов поисков ничего не дали, но я чувствовал, что Арман где-то рядом. Когда наступило утро, мы не стали подниматься наверх, а устроились в одной из отдаленных ниш, когда-то хранивших в себе мощи праведника. Теперь мощей не было, только несколько мелких костей желтели в дальнем углу ниши. Нам было спокойно: в этот отдаленный уголок катакомб туристы не заходили, и солнце, грозящее испепелить наши тела, никогда здесь не бывало. — Пожалуй, Арман прав, что поселился здесь, — сказал Луи перед сном, прижимаясь ко мне. На другую ночь мы нашли Армана. Он был спокоен в тишине древних лабиринтов, выполняя обязанности ночного сторожа подземелья. Вот занятие, единственно подходящее вампиру! Заблудившиеся туристы составляли его пищу. Он сознался, что не брезговал и крысами, множество которых серыми тенями скользило на верхних ярусах катакомб. А летучие мыши питали его зимой, когда эти создания погружаются в спячку и висят вниз головами в укромных уголках за колоннами церковного нефа. Я смотрел на гладкое бесстрастное лицо, некогда составлявшее весь мой мир. Его ореховые глаза светились золотыми звездами, а длинные каштановые волосы шелковым плащом покрывали спину. Как он был прекрасен в своем отрешенном спокойствии! — Арман, мы хотим быть с тобой! — сказал я. — Что мне ваши желания? Я спокоен и это-счастье! Много лет я искал покоя, и вот нашел его! Что ты мне хочешь предложить взамен? Ты, вампир-отщепенец! — Я хочу предложить тебе семью. Всех нас: меня, Луи, Дэниэла… -Дэниэла? Так этот мальчишка еще жив? Ты не выпил его? Я не узнаю тебя, Лес! — Дэниэл готовится к обращению, и я не отщепенец! Орден Таламаски необычайно значим сейчас! Мы создали научные лаборатории под эгидой Ордена и скоро наши ученые откроют средства, позволяющие нам видеть солнце. — Что ты сказал? Видеть солнце? – лицо Армана преобразилось, его глаза вспыхнули и звезды в них засияли ярче: — Ты не обманываешь меня? Лес, это будет жестоко, даже для вампира. Я обнял его за плечи: — Нет, Арман, я не обманываю тебя, скоро мы сможем жить человеческой жизнью! Арман слушал, и невозмутимость белоснежной скорлупой осыпалась с его прекрасного лица, оно сияло. Он был художником в своей смертной жизни, и много лет пытался писать картины, опираясь на вампирское видение сущего. Но картины оставались плоскими и темными, не передавая даже части многоцветия и красоты мира, что способны видеть лишь глаза бессмертных. Он страдал муками невоплощенных творческих замыслов, но глубоко прятал свою боль! Я не знал о его страданиях, хотя когда-то Арман любил меня и я мог слышать его мысли. Но даже любящий может быть глух! Мы вернулись в Новый Орлеан семьей. Я, вампир, обративший меня, и вампир, которого я обратил. Желанный человек открыл крышки наших гробов и радостно обнял Армана и Луи. Дни разлуки пошли Дэниэлу на пользу, он уже не был так прозрачно-бледен, и легко ходил по двору, доставая клетки с кроликами из фургона Бриджесса, фермера, который поставлял мелкую живность вампирам Нового Орлеана. Бриджесс мог привезти корову или овцу, а я подозревал, что в зависимости от заплаченной суммы, в его фургоне могли, подобно кроликам, оказаться и ребенок, и девушка, одурманенные снотворным. Арману захотелось погулять по саду. — Как я тосковал в катакомбах по цветам и ветру!— сказал он мне, останавливаясь в голубоватом свете низкого фонаря на вымощенной плиткой дорожке, ведущей в розарий. Розарий был устроен по желанию Дэниэла. Я думал, что Дэниэл так прощается с дневной жизнью: он лихорадочно торопился впитать в себя как можно больше солнечного света, неистово и страстно наслаждаясь каждым его проявлением. Цветами и экзотическими птицами, которые спали сейчас в просторных клетках и вольерах; яркостью необыкновенных тканей, которыми украсил дом неизвестный мне декоратор. Отчасти поэтому я не торопился обращать Дэниэла: слишком любил мой мальчик дневной свет, почти также как и физическую сторону любви. Я покорно и радостно шел навстречу его пылкости, отвечая нежностью на его ласки. Меня умиляло его желание дарить мне наслаждение телесной любви, которая вампирам не нужна, полностью вытесненная счастьем духовного и эмоционального слияния. Я боялся, что ученые не откроют тайну света, смертельного для нас, и потому не мог безрассудно лишать Дэниэла солнца, которое он так любил! Он и сам был – воплощенный свет: белая кожа, вспыхивающая румянцем, яркие синие глаза, блестящие темные волосы и улыбка, скользящая от уголка рта до нежной ямки на бархатной щеке, чью безупречность не портила даже голубая тень утренней щетины брюнета. Умный и ироничный, он был плодом своего века, плотью от плоти этого ревущего миллионами автомобильных моторов и турбинами авиационных двигателей, звенящего в бесплотных сетях радиоволн и скрытой от материального взгляда пляске электронов мира смертных. Я часто смотрел в записи его пресс-конференции, наслаждаясь легкой, флиртующей манерой вести диалоги с журналистами. Очень часто его пытались спровоцировать на откровенность, но он неизменно изящно уходил от ответов на вопросы о своей жизни. Открытый и веселый, он, тем не менее, был тайной для всех. Кроме меня. Я один знал его страсти и слабости, желания и надежды. И надеялся вечно быть их живым воплощением. Арман ходил между шпалерами, увитыми ползучими стеблями, усыпанными мелкими душистыми цветками. Темно-красные, как капли запекшейся крови, в свете голубых фонарей они казались черными, зато крупные чайные розы светились призрачной синевой, а нежные розовые бутоны, которые подобно вампирам, обращенным в детстве, никогда не распустятся, были неправдоподобно сиреневыми. — Неужели я увижу эти цветы в солнечном свете?— шептал Арман, трогая упругие стебли, касаясь прохладных лепестков. Мы расположились в гостиной, после того, как вынесли обескровленные тушки кроликов в подвал и сожгли их в печи. Я включил любимое ADAGIO Thovaso Albinoni . Пел маленький испанец, которого я несколько десятилетий назад страстно хотел обратить. Его звали …как его звали? Хосе Каррерас. — Скажи, Арман, что ты чувствуешь, когда пьешь? – спросил Дэниэл, держа в ладонях мою руку. — Когда пью крыс — я не чувствую ничего. Нет, пожалуй, можно сравнить со вкусом лепешек из гнилого проса, которые мне приходилось есть в детстве: насыщают, но от них болит живот! – Арман грустно усмехнулся. — А когда ты пьешь людей?— глаза Дэниела блестели, он решил устроить испытание Арману. — О, когда я пью людей, я вижу Солнце! Море, подобное голубой парче с белоснежной кружевной пеной…. Когда тучи накрывают солнце, море становится похожим на зеленый необработанный нефрит: в провалах волн он тусклый, на вершинах — блестящий, а пена подобна серому пуху тополей на пыльной дороге...— сказал Арман мечтательно. — Арман, а телевидение или кино не смогли заменить тебе солнце? – Дэниэл знал ответ, но желал услышать его из уст вампира-художника. — Солнце в телевизоре подобно консервированной крови, что нацедил в бутылку ныне покойный донор: нет в этой крови живого цвета, нет жизни!— сказал Арман со вздохом: — Когда люди открыли переливание крови и мы, вампиры, смогли пить не убивая, многие из нас отказывались от живой крови. И становились вялыми и робкими, уходила жизненная сила. Так и солнце на экране: нет в нем силы и радости. И цветы на экране — как бумажные! — Лес, а что ты чувствуешь, когда пьешь живую кровь?— посмотрел мне в глаза Дэниэл. — Я слышу музыку. И каждый раз иную, как разнятся люди, которых я выпиваю. Чаще – это простой ритм ударных, но иногда бывает и пение саксофона. А однажды я услышал Scherzo, подобное Scherzo Beethovens Symphony № 9, и это была твоя музыка, счастье мое! Дэниэл с благодарностью улыбнулся мне и взглянул на Луи: — А что чувствуешь ты, Луи? Луи, отвернувшись от нас, сидевших на диване, разжигал огонь в камине. Поленья, лежащие с самой зимы, не желали загораться, но Луи, упорно подносил к ним длинную каминную спичку. В нем не было страха перед открытым огнем, который гложет каждого вампира. Он, не поднимаясь с колен, обернулся и пристально посмотрел на Дэниэла: — Ты спрашиваешь, потому что боишься? Боишься, что тебя будут терзать муки совести и раскаяние от осознания зла, которое ты принесешь в мир? Не бойся, ты поэт и писатель, тебе будут мерещиться стихи и песни! — Почему ты так уверен в этом? — Я много думал. Очень много. И разговаривал с собратьями. Если у человека был какой-то талант, то бессмертие его высвечивает. Вампир-художник видит солнце и сюжеты прекрасных картин; вампир-музыкант, такой как Лестат, слышит музыку; поэт – слагает стихи... А я, не обладая никакими способностями, страдал муками совести. Пока не научился оправдывать свою тягу к людской крови. — Так ты вампир-философ, я это понял давно, — сказал Дэниэл серьезно. Луи, ничего не ответив, повернулся к камину. Пламя наконец перекинулось на поленья и огонь неуверенно начал свою пляску на желтых кусках стволов мертвых деревьев. Вечер перетек в ночь, тихая беседа постепенно угасла. Дэниэл плотно придвинулся ко мне и, положив голову на мое плечо, призывно снял шарф с шеи. — Мальчик мой, что ты делаешь! Тебе нельзя и я не хочу!— попытался я отстраниться. — Я хочу. Я хочу вас всех! – Дэниэл обвел взглядом Армана и Луи, которые сияющими глазами смотрели на него. — Это не возможно, мы выпьем тебя до капли!— прошептал я, уже загораясь, но пытаясь справиться с нахлынувшим желанием, которое сливалось с привычным страхом за жизнь Дэниэла. — Нет, я знаю, что вы меня любите и не выпьете до конца. А потом, любимый, разве ты не будешь рядом? И не напоишь меня своей кровью? — Еще рано, Дэниэл! Я хочу, что бы ты стал первым новым вампиром. Я не могу рисковать тобой, и не хочу, что бы ты, подобно нам, прятался от солнца! — Лес, я давно решился на обращение, и сознательно хочу его. А сейчас я хочу…тебя, Армана, Луи! — он потянулся ко мне, потом, по-кошачьи плавно повернулся к Арману и обнял его. Арман ответил на его объятие. Луи подошел, и, взяв Дэниэла за руку, потянул его с дивана. В спальне Дэниэл освободился от одежды. Его мускулистое тело светилось, он был до нереальности прекрасным. Подобно некоему современному божеству, его тело имело пропорции, далекие от крупных голов и коротких торсов канонических фигур античности, одновременно потрясая певучей соразмерностью и гармонией живого изваяния. Легкий темный пух оттенял мощные грудные мышцы. Не смотря на потерю крови, Дэниэл старался как можно больше плавать и играть в теннис, его сила была поистине неисчерпаемой! Мы опустили прекрасное тело на перламутрово-серый шелк простыней и легли рядом, образовав трехлучевую звезду, центром которой был наш обожаемый мальчик. Капли крови на сером шелке мерцали изысканным блеском черных жемчужин. Зазвучавшую в моей душе симфонию я не смогу сравнить ни с чем. Я почти обезумел, слыша в пении скрипок и контрабасов, переливах арф и вздохах духовых рокот и ритм наших четырех сердец. Но я был одновременно холоден и отстранен. Я стерег четкий и звонкий ритм сердца Дэниэла, наслаждаясь музыкой двух других сердец! Когда я почувствовал, что сердце Дэниэла выбилось из общей канвы мелодии, я отпрянул от его груди. Арман пил из шеи, Луи опустил лицо к тому нежному месту мужского тела, где мощное бедро переходило в плоский живот. И Арман, и Луи, почувствовав мою реакцию, немедленно отстранились. Дэниэл лежал неподвижно, только легкая жилка трепетала на бледном виске. — Он жив! — Я схватил с прикроватного столика пакет со средством для экстренного восстановления крови — чудесную разработку наших вампиров-ученых. Несколько инъекций, и Дэниэл задышал сильнее, его щеки порозовели. Арман и Луи неслышно вышли из комнаты, оставив меня наедине с моим любимым. Вскоре после нашего общего единения Луи спросил меня: — Лес, а почему ты не обращаешь Дэниэла? Неужели причина только в физической стороне любви? Я всмотрелся в Луи. Его всегда бесстрастное лицо выражало интерес и скрываемое волнение. Пушистые ресницы трепетали, приглушая влажный блеск глаз. Неужели и Луи небезразличен мой мальчик? Я положил руку ему на плечо: -Для Дэниэла очень важно обладать мной физически, но причина не в этом. Я не уверен, что наши попытки изменить сущность вампиров увенчаются успехом, что старые вампиры смогут жить не боясь солнца! До сих пор все эксперименты проводились на вновь обращенных. И эти обращенные были не добровольцы, а умалишенные, украденные и купленные в психиатрических больницах. Возможно, препараты, разрабатываемые нами, могут влиять на личность! А Дэниэл…наша любовь вдохновляет его. Знаешь, Луи, Дэниэл Маллой – один из лучших современных писателей. Он необычайно популярен, его книги расходятся миллионными тиражами. Лежа в постели, отдыхая от нашего с ним единения, он пишет книги. И очень много пишет. Мы независимы материально и наш дом куплен на его гонорары. А самое главное — ему это необходимо, успех и слава делают его счастливым. -Не секрет, что мы, вампиры, вместе с бессмертием получаем творческую несостоятельность, вкупе с муками творчества: нас тревожат картины, которые мы могли бы написать, но написать не в состоянии, и музыка, которую мы слышим, но не способны воспроизвести ни на бумаге, ни на музыкальных инструментах. — Я очень боюсь, что Дэниэла постигнет та же участь, поэтому я, как могу, тяну с его обращением. Я любил несколько десятилетий назад испанского певца. И оставил его, ради его таланта. Урока, который я получил с тобой, и тех мук нереализованного творчества, которые испытываю сам — мне довольно. Большего я тебе сказать пока не могу. Луи, склонив голову в молчаливой признательности ушел от меня, и всю ночь был тих и печален. Последние дни Новый Орлеан тревожили слухи о надвигающемся урагане. Люди дали ему красивое женское имя — Катрина. Осознание собственного бессмертия позволяло мне не интересоваться сиюминутным более, чем это задевало интересы Ордена и мои. Равнодушие и заблуждение вампира!