Эпилог вдовы

Когда королева Виктория просила своего кузена, Альберта Саксен-Кобург-Готского, сочетаться с ней браком, голос ее, застревая в пересохшем горле, звучал нерешительно, а из-за век рвались на волю слезы. Она не в первый раз делала предложение мужчине, следовательно, сковывал ее не страх. Но чувство это было не менее леденящим. Ее ногти с силой впивались в тыльную сторону ладони — ей почудилось даже, что до крови. И в голове пчелиным роем гудели слова матери и дяди: Альберт подходит тебе. Ты будешь счастлива с Альбертом, Дрина. Это твой королевский долг. Ты должна. Она искала в его глазах любовь, но из них на нее смотрел только ее долг, смотрел с неопределенным намерением: было ли тем намерением спасение ее или погибель, она не знала. Долг подвиг ее на этот брак. Какая ирония, что важности долга ее научил мужчина, которому по-прежнему принадлежало ее сердце, как он ни старался вернуть его владелице. Альберт принял ее предложение, и сердце Виктории застыло. В душе она надеялась, что он откажет ей: тогда она заявила бы дяде и матери, что не может выйти за Альберта, ибо тот ее отверг. Измена ли это – отвергнуть монаршие руку и сердце? Этой стороне королевской власти лорд Мельбурн ее не учил и вряд ли станет учить теперь – он ведь и сам отверг ее и, пожалуй, не горит желанием отправиться в Тауэр по обвинению в государственной измене. Интересно, решилась бы она посадить лорда Мельбурна в Тауэр, будь его поступок преступным? Сажают ли сейчас узников в Тауэр? Этого Виктория не знала, но точно не отважилась бы заключить в тюрьму своего премьер-министра, ни за какое преступление. Но Альберт ответил согласием — вероятно, попросту страшась альтернативы, Альберт поцеловал ее. Она ответила на поцелуй с должным усердием, ладно, как цепляется в часовом механизме зубец одной шестеренки к зубцу другой. И она возвратилась к матери и дяде, вытирая скользкие влажные ладони о серебристую ткань платья, с рвущимся из груди сердцем, прерывисто, тяжело дыша. Дядя виделся ей гранитной статуей правителя, готовящегося наказать ее за ее проступки. Мать виделась ей судьей с молотком в руке, готовящимся приговорить ее. Возможно, приговор уже был вынесен. Жестокие, холодные монолиты, они вдруг почудились ей больше и сильнее ее — самой королевы Англии. Ее голос дрожал, когда она с ними говорила. Она даже не назвала имени Альберта. Не сказала, что предложила кузену свою руку и сердце. Она сказала просто, что исполнила свой долг, и они поняли, что она имела в виду. Рука матери взлетела ко рту, глаза наполнились слезами. Она обернулась к королю Леопольду с торжествующим огоньком в глазах и издала ужасный восторженный возглас. Это разозлило Викторию, помнившую, какие взгляды мать посылала дяде, стоило Виктории лишь взглянуть на своего премьер-министра: в них читалось неодобрение и тревога. И что мне делать с такой глупой дочерью? Так же мать смотрела на сэра Джона, прежде чем тот обращал на Викторию буравящий ледяной взгляд, от которого она на секунду чувствовала себя виноватой за то, что выказывает премьер-министру свое расположение, а затем чувствовала, как поднимается в горле желчь, и чувства вины как не бывало. Сэр Джон клал тогда свою мерзкую ладонь на ее плечо и мурлыкал: «Вы не должны позволить лорду Мельбурну соблазнить вас, ваше величество». Будто она несмышленая маленькая девочка, которая не знает своих мыслей и желаний, которая не способна чувствовать мыслей и желаний других людей, которую красивая внешность так легко вовлечет в безрассудство. Более того, он предполагал, что лорд Мельбурн желает ее в это безрассудство вовлечь, в то время как она знала, что лорд Мельбурн желает лишь направлять ее и помогать ей. Сэр Джон всегда говорил с ней в такой манере, всегда трогал ее своими мерзкими руками, всегда дышал на нее, даже не замечая, как она напрягается. Мать была к ней столь же снисходительна. И дядя — приторно назойлив. Теперь все они возликовали, радуясь устроенному ими союзу, и Виктория смотрела на них словно из окна, не ощущая ни тепла в их ликовании, ни глубины в их чувствах. Без удовольствия участвовала она в свадебных приготовлениях. Без удовольствия выбирала цвет кушаков для своих фрейлин. Без удовольствия слушала, какая музыка будет звучать на свадьбе. Без удовольствия рассказывала об их с Альбертом помолвке. Ни малейшего удовольствия она не испытывала, думая о том, как сообщит премьер-министру о последних событиях. И когда он вошел в салон — такой странно серый на фоне украшающих стены желтых драпировок, ярко горящих в лучах утреннего солнца, что его отражение в зеркале казалось лишь призрачным образом мужчины — Виктории сделалось нехорошо. Он поцеловал ее руку, весьма бодро, вопреки всей серости своего облика, и она попыталась совладать с собственным голосом. — Мне нужно кое-что вам рассказать, — выдохнула она, пристально наблюдая за ним, ища проблески чувства, на краткий миг порой вспыхивавшего на его лице. Она всегда внимательно изучала его лицо, зная, что эмоции оно выказывало так незаметно и так мимолетно, что небрежный взгляд мог легко их упустить. Быть может, думала она, это его стратегия — быть может, так он оберегает себя. Сегодня на его лице отразилась лишь заинтригованность, и Викторию это задело. — Вчера у меня состоялся один разговор. Весьма… — ее голос дрогнул, не зная, что говорить дальше. Она заглянула в его глаза в поисках подсказки и не нашла ее там, поскольку и он не знал, что она собирается сказать. — Весьма содержательный разговор. — Выбранное слово было неуклюжим, никак не выражающим ее чувства. Лорд Мельбурн на ее месте наверняка подобрал бы гораздо более подходящую фразу. Приподняв брови, Мельбурн посмотрел на окно. — Что ж, рад это слышать, мэм, — протянул он позабавленным тоном. Легкость его ответа ее испугала. — Так вы одобряете? Вы считаете, я делаю правильный выбор? — выпалила она, стремительно переводя взгляд от одного зеленого глаза к другому, опасаясь, что ему все равно, что он больше ничего к ней не чувствует, что он уйдет в отставку и одобрит ее выбор супруга, уступит ее без боя, отпустит ее так легко. Она не выдержит, если он ее отпустит. — Поскольку вы так и не сообщили мне, с кем именно у вас состоялся этот разговор и в чем он состоял, я затрудняюсь ответить на ваш вопрос, — практично сказал он, с ноткой веселья в голосе, от чего она почти было улыбнулась, но так и не сумела. — Я просила принца Альберта жениться на мне! — воскликнула она внезапно, в запале. В мгновение ока лорд Мельбурн, едва расслышав ее слова, заметил цветы в ее волосах. То, что всего лишь миг назад было для него источником радости, обернулось источником горчайшей тоски. Мелкие белые вестники беды. — И он ответил согласием. Почти незамедлительно, слыша ее голос, отчетливым эхом повторяющий эти слова в его голове, он устремил взгляд в пол, избегая ее глаз, и сказал голосом настолько ясным и твердым, какой сумел изобразить: — Значит, он столь же мудр, сколь удачлив. — Но искренности в своих словах он не ощутил. Послушный настойчивому зову долга, он на долю секунды обратил лицо к ней, ища в ней что-то и не находя. — Позвольте поздравить вас, мэм. — И он развернулся, почти покачнувшись, не поднимая глаз, прежде чем быстро поправить позу и неверным шагом отступить от нее в центр комнаты. Он едва не повернулся к ней спиной. Ее тело кричало, что она не любит Альберта, что это лишь ее долг, что она по-прежнему желает выйти замуж за него одного, что это всё, чего она желает, всё, о чем она может помыслить. Ее тело кричало, что он не должен верить ее словам. Что он никогда не должен верить, что она от него отказалась. Она не будет уподобляться Каролине Лэм, это она ему обещала. Она дала это обещание давно и никогда его не нарушит. Но разум ее молчал, изнывая от боли, и рот ее и легкие следовали примеру разума. Виктория не терпела вмешательств в ее встречи с премьер-министром, и их зачастую не тревожили часами, пока они сидели в салоне, просматривая бумаги или просто беседуя, или же прогуливаясь по дворцу или саду, и ничей больше голос не достигал их слуха, ничье больше лицо не являлось их глазам. Таково было ее пожелание, таковы были ее четкие распоряжения. Но в те мгновения, когда Мельбурн стоял в центре комнаты, сжав в кулаки опущенные по швам руки, пристально уставившись в одну точку на ковре, а Виктория не отходила от окна, борясь со слезами и яростно потирая ключицу, чтобы чем-то занять руку, в те мгновения она ничего так не желала, как чтобы их прервали. Чтобы он ушел, чтобы нашел повод уйти, чтобы он ушел подальше — и чтобы он остался, навсегда остался, чтобы она могла заключить его в свои объятья и никогда не выпускать. Быть может, само время застыло бы, и ей никогда не пришлось бы доводить дело со свадьбой до конца, быть может, они просто так и остались бы стоять, скованные вечным объятьем. Он часто желал того же, но не теперь. Теперь ему было слишком больно. Она говорила ему, что не хочет выходить замуж за Альберта: где теперь та женщина? По правде говоря, она никуда не пропала. Но он не мог видеть этого, ибо не смотрел на нее. Возможно, подними он в тот миг голову, он увидел бы ее глаза, услышал бы, как взывает к его сердцу ее сердце. Зов не смолкал, исходя от нее непрерывно, всё то время, что он был там, и когда он удалялся, и когда она смотрела, как отъезжает его экипаж, и когда она смотрела, как открываются, выпуская его, ворота, и когда она смотрела, как экипаж сворачивает на дорогу, и когда она смотрела, как экипаж исчезает из вида, и когда она почувствовала, что он вздохнул, когда почувствовала, что он на миг оглянулся, когда она почувствовала, что он думает о ней. Зов не смолкал, пока она сочеталась браком со своим кузеном в королевской часовне. По пути из Букингемского дворца ей сделалось дурно, и так тяжелы были цветки флердоранжа в ее волосах, что она боялась споткнуться под их весом. Согнуться и упасть, как кукла, как лепесток. Цветы эти давили тяжелее любой короны. Гладкий атлас платья жег кожу. Пот выступал на ее бедрах, собирался в капли на затылке. Она царапала руки, кусала губы, пока не испугалась, что пойдет кровь. Мозг ее, казалось, разбух внутри черепа, и вот-вот разорвется и хлынет из ушей. Зов ее сердца зазвучал громче, когда она вышла из экипажа, быть может, чтобы быть услышанным сквозь людской гомон, грозящийся сдуть ее и унести, а может, потому что она увидела премьер-министра в виндзорском мундире. О, его красота обожгла ее. Процессия шла по проходу. Шлейф в руках фрейлин казался ей привязью. Она хотела сорваться с этой привязи и улететь, но привязь держала ее прочно, и она шла, шла медленно, с грацией и достоинством, глядя на своего мужа. Он красив, утешала она себя. Он будет добр ко мне, напоминала он себе. Она не осмеливалась обратить свой взор к премьер-министру, который, она знала, стоял сбоку от нее, держа церемониальный меч. Если бы она взглянула на него, она тотчас разрыдалась бы. Гордо и дерзко запели трубы, врываясь в ее уши, разрывая ее легкие. Она встретилась со своим кузеном у алтаря и повернулась к нему. Священник заговорил, и с каждым вдохом она шумно сглатывала. Она плыла в полусне, в полудреме, оцепенев от грохота бьющегося о нее, раскачивающего ее мира. Она пыталась сосредоточиться на чем-нибудь впереди, и все звуки выливались в громкий безобразный крик. И когда ее губы складывали слово «да», глаза ее помимо ее воли нашли премьер-министра, безмолвно стоявшего за спиной ее супруга. Премьер-министр сохранял мужественное выражение лица. Она заметила, что и он смотрит прямо на нее. Если прежде они поспешно отводили глаза, случайно встретившись взглядом, то теперь глядели друг на друга неотрывно, и такая глубина была в его взоре, что Виктория почувствовала слабость. Лишиться чувств от взгляда премьер-министра в день своей свадьбы на глазах всей страны… У нее подогнулись колени, пот на бедрах похолодел. Она смотрела на него, слушала и повторяла брачные обеты, в воображении своем становясь миссис Мельбурн. На ней было бы то же платье, она стояла бы в том же месте, но мужем ее стал бы он. Она разделила бы с ним свое сердце и тело. Она надеялась, что он повторяет обеты шепотом своего сердца, заполняя пустоту внутри нее, и тогда они были бы повенчаны в душе, как она того хотела. Она была уверена, что видит блеск слез в смотрящих на нее глазах. Она заметила, как дернулся уголок его рта, быть может, стремящегося произнести обеты, которые связали бы их вместе, как вздымается его грудь под горящим золотом мундира. И сердце ее воззвало с такой силой, что его могли бы услышать все собравшиеся. Его сердце отозвалось эхом. Тогда, будто по сигналу, в тон зову их сердец, раздался голос, громкий и звонкий, не заглушенный ни стенами часовни, ни музыкой. — Миссис Мельбурн! Мельбурн не услышал других слов, не услышал контекста, но эти два слова прозвучали колокольным звоном и окрасили румянцем его щеки. У него похолодело внутри, голову его пронзила внезапная жуткая боль. Церемониальный меч покачнулся в его руках, и он испугался, что может уронить его. Он взглянул на королеву, надеясь, что она не услышала этот выкрик, но сталь в ее ответном взгляде надежду его разрушила. Он рассчитывал, что это прозвище уже забылось — королева выходит замуж за молодого красивого принца. Но, как он сам однажды сказал ей, популярным стал бы английский брак, а они с королевой, Мельбурн знал это, были безрассудны. Нельзя было винить народ за то, что отношения между ними воспринимались как романтические: он понимал, что на месте народа и сам считал бы так. Их бездумный роман, при всей своей мучительной невесомости и мимолетности, легко мог привести к серьезным последствиям. Они были недостаточно осторожны. Когда в народе начало расходиться прозвище «миссис Мельбурн», он не принял это во внимание и не изменил своего поведения. Лишь когда оно дерзким криком прозвучало в день свадьбы королевы, он осознал, каким был глупцом. Он винил себя за это прозвище, которое будет по-прежнему преследовать уже замужнюю королеву. Если б только он отступил. Если б только он не поддался соблазну, не увлекся ею, как увлекся Каро. Тогда это было бы ему во благо. Он пытался, он отверг ее предложение руки и сердца. Тем не менее, он боялся, что никогда не сумеет вырваться из связывающих их уз: чтобы обрубить эти узы, ему пришлось бы резать собственную живую плоть. Принц не заметил. У Мельбурна голова шла кругом. Надломленная Виктория едва держалась. Никто ничего не видел. Процессия возвращалась во дворец, протянувшись цепочкой роскошных позолоченных экипажей, обрамленной с обеих сторон трубачами в ярко-красных шерстяных мундирах, вышитых золотой нитью, окаймленных золотой тесьмой, застегнутых на золотые пуговицы. Их лица были горды и румяны, их сердце полны надежды на новый брак, на наследника, который этот брак принесет. Королева не разделяла эту надежду. Она молчала и лишь слушала грохот голосов, стук колес по мостовой, визг труб, сидя неподвижно и прямо рядом со своим молодым супругом, покачиваясь в такт движениям экипажа, пока ее не замутило. В одном из следующих за королевским экипажей, склонив голову в надежде на то, что народ Англии не узнает своего премьер-министра, ехал лорд Мельбурн, мучимый бесконечной, нестерпимой головной болью. Головная боль не оставила его, когда началось празднование, сделалась еще острее, еще пронзительнее. Эмма Портман, приблизившись к нему, положила ладонь на его плечо, опасаясь, что он может упасть, и отметила пепельный цвет его лица. Он ответил, что это, мол, ерунда, что он прекрасно себя чувствует, однако, она чувствовала бьющую его дрожь. — Лорд Мельбурн. — К ним подошел мальчик-слуга. — Ее величество желает вас видеть. — Мельбурн кивнул и извинился перед Эммой, направляясь к выходу и ощущая леденящий кровь ужас. — Уильям, — позвала Эмма, заставив его обернуться, — она знает, куда ты намереваешься уехать? Уильям вздохнул. — Полагаю, что знает. Ему не нужно было спрашивать — он знал, где обнаружит королеву. Было лишь одно место, куда она могла отправиться, чтобы проститься с ним. Она была там, где он влюбился в нее, там, где она, тешил он себя мыслью, влюбилась в него. Тогда горели свечи, и воздух, напоенный запахом пряностей и шампанского, густым туманом проникал в его легкие, дурманя его чувства. Она была так хмельна, что ступала, будто на шарнирах, как одна из кукол, которыми она дорожила, будто ею дергала за веревочки неловкая рука маленькой девочки. Та же девочка вынудила ее действовать опрометчиво, бросила ее на него и приковала ее к нему, пока они стояли, застыв в полуобъятьи, и ее взгляд из-под подрагивающих век скользил по его лицу, словно изучая его. Дернулось, сглатывая, горло. Ее ладонь прижалась к его груди, пустив вскачь его сердце, прожигая своим жаром сюртук и рубашку, обжигая кожу. И в тот миг он понял, что пропал. В тот миг он понял, что он в опасности. Теперь она стояла на том же месте, такая же, какой была в ту ночь, но лицо ее, не состарившееся ни на день, не было лицом невесты. Печаль лежала на нем прозрачной тенью, однако он знал королеву достаточно давно, чтобы немедленно эту тень заметить. Ей хорошо удавалось смахнуть с лица черты Александрины Виктории, оставляя одну лишь жесткую маску королевы — не способную всё же обмануть его. Она обернулась к нему, и лицо ее, обычно оживляющееся при виде его, исказилось мукой. — Лорд М, — выдохнула она, едва не запнувшись: воздух словно увяз в горле. Он заметил это. — Мои поздравления, мэм. Я никогда еще не видел вас такой счастливой, — улыбнулся он, опускаясь на одно колено и целуя протянутую руку. Она едва не заплакала, ощутив прикосновение его губ к своей коже, но она принудила себя смолчать. Ее рука была холодна под его губами, будто рука хворой женщины. Точно такими же были руки Каро, когда та увядала в постели в последние свои дни. Его рот улыбался, но голос едва способен был следовать примеру рта, невзирая на все усилия хозяина. — Я слышала, что вы намерены вернуться в Брокет-холл. — Да, мэм. Если вы позволите, разумеется. — Если это необходимо, лорд Мельбурн, — ответила она вопреки голосу собственного сердца. — Благодарю вас, мэм. — Что ж, я полагаю, в таком случае нам пора проститься, лорд М, — сказала она, будто это было так просто. Мельбурн кивнул. — Прощайте, мэм. Она вновь протянула к нему руки. Сдерживая подступившие слезы, он взял ее руки в свои и почувствовал, как нечто царапнуло его ладонь. Она смотрела на него, но в глазах ее была не сладкая горечь прощания, не щемящая печаль любви. Взгляд широко распахнутых глаз был настойчив, и рот ее был приоткрыт, и рука вжимала царапающий предмет в ладонь премьер-министра. Затем, будто возвращаясь в привычную свою форму, ее тело отпрянуло, оставив предмет в руках Мельбурна, и она улыбнулась бесцветной, спокойной улыбкой суверена. Она не стерла слезу, упавшую из уголка левого глаза и скатившуюся по щеке. Отвернувшись, дабы скрыть спешащие за первой слезы, она устремилась прочь по коридору, уже сотрясаемая рыданиями. Лорд Мельбурн осторожно приоткрыл ладони, словно баюкая в них крохотного птенца, и увидел письмо, надписанное почерком королевы: «Лорду М». Он оглянулся на нее, но коридор был уже пуст. Он не мог прочесть письмо здесь без риска быть замеченным. Она передала его без единого слова, и на это у нее, несомненно, имелись причины. Нет. Сморгнув слепившую ресницы влагу, он бережно спрятал письмо в карман, где оно остаток дня тлело, въедаясь ему в кожу. Лишь вернувшись в уединение своей библиотеки, усевшись в мрачных раздумьях над бутылкой виски, вынул он бумажный квадратик из кармана и положил его на стол перед собой. Сделав большой глоток, он посмаковал медный резкий вкус во рту, с удовольствием ощущая жжение в глотке. Он покрутил до сих пор невскрытое письмо в руках, снова и снова проводя большими пальцами по чернильным завиткам собственного имени, по уголкам, изучая каждую черточку, оставленную на бумаге ее ногтями, каждую точку, где ее юная рука капнула чернилами. Он думал о том, как она касалась этой бумаги, и, касаясь этой бумаги сам, будто снова ласкал ее руку. Набравшись храбрости со дна стакана, он потянул восковую печать, осторожно сняв ее и положив на стол целой. Затем, со всей бережностью, на какую были способны его нетрезвые пальцы, он вскрыл сложенный лист, и тот развернулся, открыв ему ее слова. Он прочел их, чуть дыша. Лорд М. У меня к Вам одна лишь просьба, всего одна — сожгите это письмо сразу после прочтения. Вы говорили мне, сколько вреда может причинить скандал, и прочтя это письмо, Вы безусловно поймете, сколь разрушительны могут быть последствия разглашения его содержимого. Надеюсь, что Вы последуете моим наставлениям. Пусть от письма не останется и следа — впишите его в книгу своей памяти и храните там. Думаю, я не сумела бы сказать Вам о своих чувствах прямо: боюсь, нас могли бы подслушать, а главное, боюсь, я сама могла бы исказить то, что желаю высказать, либо, не найдя в себе должной смелости, отклонилась бы от своей истинной цели. Лишь таким способом я могу говорить с Вами как женщина, а не как королева. Я не могла позволить себе безмолвно вступить в этот брак. Я не желаю Вашей жалости. Я знаю, что Альберт будет добр ко мне. Я полагаю даже, что наш союз будет удобным. Я не страшусь будущего. Однако, мне представляется, что я не способна буду найти удовлетворение в браке, если не признаюсь Вам, что Вы по-прежнему единственный, кто владеет моим сердцем. Не верьте моему притворству. Я должна, как Вы понимаете, отдать свое сердце и тело моему супругу, но в мыслях моих они принадлежат Вам одному. Я не страшусь, но знаю, что буду несчастлива. Я знаю, Вы отклонили мое предложение, а значит, мои излияния могут быть встречены равнодушно. Меня это не заботит. Мне нужно, чтобы Вы поняли. Я люблю Вас. Я люблю Вас. Я люблю Вас. Мне стоит великого труда удержаться от того, чтобы написать Вам эти слова тысячу раз. Мне ни разу не удалось сказать Вам это вслух, но прошу Вас: прочтите мои слова и услышьте мой голос, ибо, поверьте, я произношу их мысленно. Мне остается лишь желать, чтобы Вы повторили их мне в ответ. Я представляю, как Вы их произносите. Это прекраснейшие на свете звуки. О, как я люблю Вас. Пусть я замужем за принцем Альбертом, знайте, я навсегда Ваша. Я буду скучать по Вам, но я твердо знаю, что однажды мы встретимся вновь — там, где нам будет позволено любить друг друга. Я ничего так не жажду, как этого дня. Божественного дня! Я буду по возможности писать Вам, но то будут письма королевы к ее премьер-министру. Сие письмо останется единственным, адресованным женщиной мужчине. Не отвечайте на него. Насладитесь им. Прочувствуйте его. Поймите его, молю. Знайте, что я всегда буду думать о Вас. Я никогда не забуду ничего из того, о чем мы говорили. Я никогда не забуду Вашей доброты. Я никогда не забуду Ваших глаз. Я никогда не забуду того, что у нас было. Я люблю Вас. Навеки Ваша, Александрина Не находя сил перечитать письмо, он бросил его в камин. Там оно свернулось, и угольные пятна расползлись по выведенным ее рукою словам, по поцелуям, которыми она покрыла бумагу, и вот уже листы поглотил огонь, истончив их в пепел, превратив слова в дым. Дым кисло защекотал его ноздри, обжег глаза. Он повторил ее слова вслух, надеясь, что она ощутит это эхо: Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас. Он слышал ее сердце, беспрестанным стуком зовущее его сквозь ночную тьму. Вернувшись к столу, он положил сургучную печать в шкатулку, рядом с локоном волос сына и камеей Каро. Он закрыл крышку, убрал шкатулку обратно в ящик и лишь тогда заплакал.