Эпилог вдовы

Вдова и вдовец.

***

Лецен стояла у двери комнатки на верхнем этаже дворца, которую Виктория теперь называла своими покоями, стуча тихонько, опасаясь вспугнуть затаившееся внутри существо. Костяшки ее пальцев едва касались дерева, ее голос едва колебал воздух. — Ваше величество! — полушепотом повторила она. — Ваше величество! Лецен услышала призрачный, все равно что мышиный, шорох за дверью и решила продолжить, надеясь, что королева слушает. Она полагалась на эту надежду уже несколько недель. До сих пор королева не отзывалась. — Прибыл лорд Мельбурн. Он просит аудиенции и утверждает, что это дело чрезвычайной важности. Прошло безмолвное долгое мгновение, прежде чем Лецен снова услышала шорох, к которому затем присоединился голос, прозвучавший странно среди привычных уже шорохов, прорезавший тишину, как скрип двери. — Я не могу его принять. — Лецен понадобилось несколько секунд, чтобы узнать голос королевы. Она так долго не слышала его, и он теперь был более хриплым, более безжизненным, чем раньше. Королева растеряла всю свою жизнерадостность. Все свои краски. Всю свою молодость. Потухла как свечка, за короткий миг. — Я не желаю его присутствия во дворце. — Голос звучал так твердо, как мог. Чего ей недоставало в ясности, она добирала в громкости. Лецен не видно было, что она стоит напротив двери, задрав подбородок и сцепив вместе руки, приняв королевскую позу. Она умела выглядеть по-королевски, но теперь — лишь за закрытой дверью, и чувствовала, как трясутся под ней ноги, как подрагивает нижняя губа и как слабеет стальной взгляд. — Мне просить его удалиться, ваше величество? — спросила Лецен, склоняясь ближе к двери, говоря по-прежнему тихо, несмотря на громкий голос королевы. — Незамедлительно. — В ответе не было дрожи. Лецен кивнула, хотя королева не могла видеть этот короткий жест сквозь дверь, и развернулась было, собираясь уйти, как вдруг послышались шаркающие шаги и щелкнул замок, и скрипнула распахнувшаяся дверь. — Погоди! Лецен не видела Викторию уже несколько недель, и за это время та преобразилась. Впалые щеки, съежившаяся, истончившаяся фигурка… Викторию не заботил ее внешний вид — ей не хотелось быть красивой, не хотелось очаровывать. Потемневшие глаза, обведенные лиловыми кругами, потеряли былую голубизну и цепкость. Платье висело на ней, не она носила его, а оно ее. Перед Лецен стояла вялая, безжизненная тряпичная кукла. То была уже не юная девушка. Как могла Лецен быть гувернанткой женщины? Этой женщины, повидавшей мир и все страдания мира, и очерствевшей к нему. Волосы ее почти поседели, на лице начали появляться морщины — на лице, забывшем улыбку и вообще всякие эмоции. Это лицо было пустым, лишенным выражения, как у человека, спящего сном без сновидений. Виктория старела. Она была слишком молода. Слишком молода, чтобы быть такой старой. — Вели ему подождать. Я его приму. Она и сама не знала, почему согласилась встретиться с человеком, которого поклялась не видеть больше никогда. Какое-то любопытство, наверное. Необходимость расставить всё по местам. Обвинить его. Заставить его понять, как она его ненавидит. Заставить его понять, что он не принес ей ничего, кроме горя. Жесточайшего горя. Пусть ему будет так же больно, как ей. А может быть, в ней говорило нечто иное, в чем она ни за что не признается себе. Спускаясь по лестнице, проходя коридорами, направляясь туда, где он ее ждал, она терзалась противоречивыми чувствами, тянущими ее в противоположные стороны, грозящими разорвать ее изнутри. Она так устала. Ей было так больно. Она ощущала присутствие лорда Мельбурна. Безошибочно ощущала в самой крови своей. Зов. Когда она увидела лорда Мельбурна, своего старого друга и наперсника, обратившегося посланником горя, ее потряс его вид. Волосы, приставшие ко лбу клочьями вместо привычных завитков, мокрые от дождя, ожесточенно барабанившего по окнам, сквозь которые еле пробивался хмурый свет, поблескивавший на его влажных щеках. С носа его чуть ли не капала вода, пальто промокло почти насквозь. Виктория заметила, что он яростно потирает руки — если бы она взяла их сейчас в свои, то нашла бы их мокрыми и заледеневшими. Она видела лицо, которое когда-то любила так сильно, которое являлось мучить ее, стоило ей закрыть глаза, вместе с тем голосом, с теми словами. Она ощущала присутствие человека, которого когда-то обожала. Теперь его общество навевало на нее холод. Снова увидев Викторию, свою последнюю любовь, свою ученицу, он едва не разбился вместе с собственным сердцем, балансируя на грани отчаянной, мучительной тоски, удерживаясь на краю лишь за тоненькую бечеву. Волосами она занималась собственноручно, то была не искусная работа камеристки — они были лишь убраны с лица назад и забраны кверху, и отдельные пряди свисали на лоб и вокруг ушей. Платье, кажется, то же, что она надевала на похороны — только вот сейчас на ней не было кружевной накидки и вуали. Не было и достоинства, с которым она тогда держалась. Перед ним предстала согбенная, съежившаяся фигура. По ввалившимся, пустым глазам ее Мельбурн понял, что она выплакала все слезы. Он и сам однажды выплакал все слезы. Он бы выплакал их снова, достань ему сил. Она стояла перед ним, задрапированная черным, и черное было ей совсем не к лицу. Он хотел бы снова увидеть ее в розовом. В голубом. В белом. О, как же ему хотелось увидеть ее в белом. — Вы промокли, — были первые ее слова, в то время как взгляд ее окинул его с головы до ног, словно он был музейный экспонат. Ничего особенного. Мельбурн позволил себе смешок, ошибочно сочтя это уместным. — И впрямь, ваше величество. — Вы проделали весь путь верхом? — Что-то вспыхнуло внутри, теплом промчавшись по венам. Он приехал ее увидеть. Он проделал такой путь только ради нее. Маленькая Виктория вскрикнула. Влюбленная Виктория готова была лишиться чувств от умиления. Тепло разгоралось, проникая в каждую клеточку ее тела, но Виктория-вдова поспешно загасила пламя. — Я прибыл осведомиться о здоровье вашего величества. — Не понимаю, почему вы сочли это своим долгом, лорд Мельбурн, — черство ответила она, опомнившись, вспомнив, кем она поклялась быть, отвернувшись от него. От одного вида его желчь поднималась к горлу. Виктории хотелось закрыть глаза и изгнать его прочь из своих мыслей. Она боялась его. Боялась своих чувств к нему. Плотно сжав губы, она обратила к нему стальной взгляд. Разумеется, разговор не мог получиться легким, и Мельбурн был к этому готов. Однако реальность оказалась еще мучительнее представлений. Губы королевы были тверды и скупы. Неумолим, безжалостен был ее взгляд — закрытая книга, запечатанный конверт. Говорить с ней было всё равно что говорить с мраморной стеной, холодной на ощупь и безответной. — Как здоровье вашего сына? И вашей дочери? — Я не знаю. Я их не видела. — Эдвард, верно, мэм? — Да. Но я его не видела, — холод в ее голосе заставил Мельбурна поежиться. От этого холода по комнате пронесся сквозняк, затвердел воздух, птицы задрожали и смолкли, замерз дождь, застыла кровь. Легкие затрепетали в отчаянии, наполняясь колкими льдинками. Мельбурн не сдался. — Вы не видели своего новорожденного сына? — Нет. Я не желаю его видеть. — Мэм, прошу прощения, но вы мать. Неужто вы не желаете быть матерью своим детям? Они величайшее счастье. — Я никогда этого не понимала. Я пыталась быть матерью Виктории. Я пыталась. Но она оставляет меня равнодушной. Мне не нравятся ее прикосновения. Ее холодные маленькие ручки. И она совсем не хорошенькая. Она… Она мне не нравится. И тогда, стоя пред своим сувереном, беззащитный, уязвимый, всецело в ее власти, лорд Мельбурн вспомнил собственных детей. Он позволил мыслям унести его назад, в прошлое. Он вспомнил Огастаса, милого Огастаса. Своего мальчика. Вспомнил, как держал по ночам его за руку. Как маленькая ручка цеплялась за его пальцы — как только сын держится за отца, вырастая в мужчину. Отнят. Потерян. Обращен в холодный камень. Разум метнулся дальше, влекомый воспоминаниями, и застыл, захлестнутый криками Каро, затрепетал. Он чувствовал всё так явственно, будто вновь проживал те мгновения. Сообщение от доктора. Начались роды. Не может быть. Слишком рано. Слишком рано. Нет. Нет. Она кричит. Вся в поту. Мечется. Держите ее. Держите. Она в постели. Какой постели? Где? Стук сердца. Металл. Что они делают? Что это? Она слишком слаба, она не сумеет родить. Она зовет тебя. Уильям. Уильям. Она кричит его имя. Она плачет его имя. Ты слышишь только имя. Она слишком слаба. Огастасу повезло, что он выжил. Где Огастас? Огастас? Твоя мать больна. Не бойся. С мамой всё хорошо. Держи мою руку. Какой маленькой кажется твоя рука в моей. Держи меня за руку, мой малыш. Мой мальчик. Она слаба. Она теряет силы. Куда подевался свет? Где доктор? Где Уильям? Я здесь, милая. Я здесь. Я здесь. Тс-с-с. Тебе хватит сил. Ей не хватит сил. Тебе хватит мужества. Ей не хватит мужества. Ты будешь жить. Она не выживет. Дитя не выживет. Где Огастас? С ним всё хорошо. Он в порядке. Не думай об этом. Они делают мне больно. Скажи пусть они уйдут. Я умру. Я умру если они останутся. Нет. Будь сильной. Врачи хотят тебе помочь. Они тебе помогут. Я люблю тебя. Выйти. Закрыть дверь. Ждать. Часами. Часами? Кричать. Обливаться потом. Плакать. Хотеть держать ее за руку. Хотеть спать. Тишина. Плач. Сон? Плач. Снова плач. Дочь. Дочь? Малютка-дочь! Дайте мне ее увидеть! Я должен ее увидеть! Мое дитя. Моя. Девочка. Такая крохотная. Почему она такая крохотная? Нет. Ее глаза. Она не открывает глаза. Какого они цвета? Ее забирают. Верните. Моя дочь. Каро. Каро. Жива. Цела. Слаба. Ей больно. С Огастасом всё хорошо. Огастас спит. Огастасу страшно. Где она? Моя дочь? Где она? Мертва. Всего несколько часов. Я хочу ее увидеть. Пожалуйста. Нет. Слишком маленькая. Слишком рано родилась. Слишком рано. — Лорд Мельбурн? Ее голос вернул его в настоящее, и он моргнул, смахнув прочь прошлое, и вместе с ним слезы, и порозовел от смущения, поняв, что забылся. — У вас двое живых детей, мэм, — покашляв, продолжил он. — Вам очень повезло. Виктория хотела было возразить, что совершенно не чувствует своей удачи или счастья, или как ему угодно это называть, но когда он унесся мыслями прочь, она заметила накрывшую его лицо тень горчайшего горя. Понимая, о чем именно он задумался, она не пожелала усугублять его боль, хоть и говорила себе, что ее это не заботит. Разум ее хотел его ранить, но сердце сопротивлялось. — Хотела бы я любить их, лорд Мельбурн, — сдавленно промолвила она, отводя взгляд, стискивая руки. — Но стоит лишь мне их увидеть, и… — голос ее угас, обратившись в безмолвный воздух, наполненный густым гулом непролитых слез, плещущихся у самого края. С дрожащим подбородком, с набухшей в глазах соленой влагой, она напрягла все силы, чтобы не потерять самообладание. Жгло, саднило в горле. Боль пульсировала в голове. — Вы не должны винить их в случившемся, мэм. Презрительный смешок сорвался с ее губ и обжег слух Уильяма. — Я не виню их. За что мне их винить? Что они сделали? — выкрикнула она в приливе почти маниакальной энергии. Мельбурн испугался бы, если бы не был свидетелем тысячи подобных припадков. Он протянул руку королеве, желая не прикосновения, а понимания — чтобы она поняла, что он не причинит ей вреда. Как смотритель протягивает руку животному. О, будь она животным, она укусила бы. — На них нет греха! — кричала она, уже непосредственно ему, и каждое слово пронзало его слух словно пуля. Его тело приняло раны, и рука дрогнула, опустилась. — Не им придется платить за содеянное! — Крик перешел в пронзительный визг. Теперь слезы застыли за заслоном ярости. — Это мы согрешили! Тело Мельбурна содрогнулось от последнего удара. Плечи его поникли, словно мощная сила проломила его грудь, отшвырнула назад и вышибла воздух из легких — вместе с задохнувшимся словом: — Мэм? — Неужто вы не понимаете, лорд Мельбурн? Вы не понимаете, что мы сделали? Мы убили его! Убили его? Но что они сделали? Голова его гудела как пчелиный улей. Альберт умер от тифа. Так сказали врачи. Так сказала Эмма. Так писали газеты. Так говорили все вокруг. Убийство? Какое убийство? Она бредит. Гул в голове усилился. — Наша любовь его убила. Я никогда его не ценила. Никогда не любила по-настоящему. Я была жестока, так жестока, и всё ради какого-то увлечения! Ради мимолетной прихоти! Потому что не сумела заставить себя забыть и жить дальше! Потому что вела себя как маленькая девочка, а не как женщина! Вот что его убило. Я не могу простить себя. Мне всё равно, что вы мне скажете, лорд Мельбурн. Никакие ваши слова не залечат моих ран. Никакие ваши поступки не вернут его! Не колеблясь, не раздумывая ни секунды, Мельбурн порывисто развел руками, открываясь. Капитулируя. — Если б я мог, — выпалил он, — я отдал бы свою жизнь за его. Если б я знал, что это сделает вас счастливой. Я умер бы за это тысячу раз. Мне жаль, что это невозможно! — Не говорите так. Виктория мерила комнату шагами, чувствуя, как разрывается в груди сердце. — Почему же? — Не смейте! — Я хочу лишь одного — чтобы вы были счастливы! Я никогда не желал ничего иного! — воскликнул Мельбурн, забыв обо всём — о своем положении, о приличиях, о манерах. К черту всё это! Он говорил, нет, он кричал с той пылкостью, что общество погасило в нем, стоило ему юнцом сделать первые шаги в этом самом обществе. Инстинкт. Зверь драл его изнутри когтями, желая быть услышанным, желая реветь, желая быть настоящим. Разум прорывался наружу, устав от заточения, ограничений и невидимости. Устав скрывать истинные желания за благовоспитанностью и светской учтивостью. Устав от пыли. Желая гореть. И, горя ярко и жарко, он воскликнул снова: — Я хочу сделать вас счастливой, Виктория! Его страстность ошеломила Викторию. Лишила ее дара речи. Она чувствовала себя маленькой, обиженной. Растерянной. Такого молчания она не ощущала в себе уже давно. Ошеломленного молчания — молчания голоса и разума. Она окинула его взглядом с головы до ног, воскрешая в памяти его горячность снова и снова, с ужасом осознавая, что никогда еще ей не хотелось поцеловать его сильнее, чем в этот самый миг. Запустить жадные пальцы в еще влажные кудри, испить вкус его губ, почувствовать и разделить его вздымающееся и опадающее дыхание, вдохнуть его выдох, впитать его страсть и вернуть ее в поцелуе, влить стон в его рот, ощутить, как передается ей его дрожь. Что может быть восхитительнее? Запах греха. Только страх Божий останавливал ее. Она закрыла глаза, отгоняя желание, вползшее в ее душу и тело, собираясь с силами, чтобы продолжить свою тираду. — Как можете вы говорить мне подобное, лорд Мельбурн? Как вы можете быть столь жестоки? — И снова огонь его хотели задушить. — Я дала вам столько возможностей. Вы отвергли их все. Все до единой. А теперь вы явились ко мне и говорите слова, что я так желала услышать от вас прежде. Сейчас, когда я не могу их принять. Вы принимаете дары, которые я забрала обратно! Вы отвергли меня в Брокет-холле! А затем прислали мне письмо, говоря, что будете ждать меня на небесах! Где мы сможем быть вместе! Неужто вы не понимаете, как вы меня ранили? Вы вернулись, понимая, что я не могу вас принять, и раните меня еще сильнее этими… этими… словами! — Слезы лились из ее глаз, не встречая более преград, сотрясая ее тело всхлипами, душа ее. — Вы опоздали! — Слова извинения, раскаяния обратились в дым в его легких. — Я не могу так больше. Я не могу. — И сама она обернулась дымом, развернувшись и бросившись прочь, исчезая эхом торопливых шагов в коридорах дворца, удаляясь от него, растворяясь в зыбком небытии. Когда исчезли и шаги, у него не осталось больше ничего, лишь вязкая, липкая пустота. Пустота подступала к нему, забивалась комом в горло. Вот и всё. Он сделал только хуже. Общество и его путы существуют не без причины, сказал он себе. Они не дают людям всё испортить. Нужно не забывать душить огонь в душе. Всегда. Лишать пламя кислорода. Превращать его в дым. Грохот. Звон? Что это? Откуда-то сверху. Сколько времени прошло? Он ни в чем уже не был уверен. Всё как в тумане, словно укрыто вуалью, черной и тягучей. Королева. Виктория. Сам того не заметив, он пришел в движение. Его ноги несли его к ней. Откуда он знал, где она? Он не мог этого знать — он это чувствовал. Струна, затягивающаяся всё туже вокруг его груди, лишая его воздуха, волокла его против воли, против доводов рассудка — к душе, что нуждалась в нем. К ее душе. Стук его каблуков по лестницам, стук дождя по оконным стеклам, стук мозга, бьющегося о череп, стук сердца о легкие, стук легких о грудную клетку, пульсация вен, бьющихся о кожу, тонкую, прозрачную, встревоженную, трепещущую, натянутую до предела кожу. Струна вела его спотыкающиеся ноги к покоям королевы. Вновь встрепенувшийся огонь втолкнул его в дверь. Королева стояла, прижав к бокам плечи, стиснув в левой ладони осколок стекла, стояла в россыпи света — в лужице осколков, разбивших свет на миллион ослепивших его радуг. Она держала правое предплечье прямо перед собой, и мягкая белая кожа, озаренная цветами радуги, была нетронута, но над ней, готовясь опуститься, дрожал острый стеклянный край. Он видел подобную сцену прежде. Он уже бывал в подобной ситуации. Он действовал молниеносно. Застыв на мгновение, Виктория очутилась в его объятиях. Ее щека прижата была к колючей шерсти его пальто, ее миниатюрная фигурка спутана, спеленута его руками, ее нос щекотали запахи — аниса, табака, пергамента — все те запахи, что безошибочно ассоциировались у нее с ним. Стекло, такое холодное и чужеродное, было вынуто из ее руки другой рукой. Рука эта была больше, грубее и знакомее ей, чем ее собственная. Пальцы ее открылись ему, разжавшись, распустившись, словно гардения, выпуская острый осколок, и он забрал его без колебаний. Без страха. Его рука отвела от нее беду. Та самая рука, что вела ее в танце. Рука, что успокаивала ее. Помогала ей спуститься по ступенькам экипажа. Вела ее в мир. Сквозь страх. Сражаясь с ее неуверенностью. Унимая ее горе. Рука, что держала ее руку, горевшую от поцелуя. Рука, что нежно поглаживала ее руку под тоскливые крики грачей. Рука, в которую она вложила свою любовь, записанную торопливым, торопящим почерком. Рука, о которой она грезила, поймала и держала ее любовь. Она была привита к его телу, обернута им, теснее некуда. И, чувствуя, как проясняется ее разум, стоя с закрытыми глазами, она слышала шепчущий голос, что никогда не оставлял ее. — Неужели опять. Убрав осколок и успокоив королеву, Мельбурн усадил ее на кровать, чтобы она наконец перевела дух. В этот краткий миг покоя, один на двоих, не было злости. Не было боли. Не было горя. Не было тревоги, печали и сожалений. Простое бытие. Сидеть так вдвоем когда-то давно было обычным для них делом. Наконец, Виктория нашла в себе силы заговорить, нарушив окутывавшую их тишину. — Надеюсь, вы никому не расскажете, — сказала она, едва осмеливаясь смотреть ему в глаза. Покачав головой, Мельбурн серьезно ответил, что у него и в мыслях такого не было, что это останется их тайной. Ему было нестерпимо представлять, как терзают ее врачи. Как терзали они Каро — делая ее боль еще мучительнее, ее депрессию еще острее, ее истерики еще свирепее. Он извлек урок из своей ошибки. Когда Виктория решилась заговорить снова, голос ее прозвучал нерешительно. Таким тоном она не говорила с ним уже очень давно, и он понял вдруг, как ему этого не хватало. — Вы сказали, когда нашли меня здесь… вы сказали «неужели опять»… но я ничего подобного никогда не делала. — Я был не в себе, мэм. Простите, — ответил Мельбурн, но так стремительно, с таким напором, что в слова его невозможно было поверить. Виктория помнила, как омрачается его лицо, когда он пытается о чем-то умолчать. Она помнила, как сжимается в жесткую тонкую полоску его рот, как тускнеют глаза. Она слишком хорошо знала это лицо. Она не вымолвила ни слова, просто взглянула на него. Без суровости. Без капли суровости. Наоборот, с блеском в глазах, умоляющим об откровенности. После всего, что произошло. Просто будьте откровенны. Прошу. Мельбурн вобрал в себя ее взгляд. Подумал. И сделал глубокий вдох, поняв этот блеск в голубой глубине и смысл его. Он пытался сбежать от прошлого, отчаянно пытался, но он был человек, живущий в прошлом. Живущий прошлым. И спасения от него не было. — Каро пыталась… убить себя. Я не рассказывал вам? — спросил он. Никогда еще его голос не казался столь хрупким, выдавая его возраст. Его голос скрипел, как дверь, ведущая в чертоги разума, который многое повидал и мог о многом поведать. Этот разум познал и испытал адскую боль, но фундамент, на котором он стоял, был достаточно тверд, чтобы не давать ему сломиться под шквалами ветра и проливными дождями. Дверь, закрывавшая его, служила баррикадой против жестокости и холода и удерживала тепло внутри. Виктория покачала головой и, осмелившись наконец по-настоящему посмотреть на него, увидела печаль в его глазах, зеленых, оливково-нежных, но искрящихся жизнью — искрящихся чем-то, чему она не знала названия, но чем дорожила. — Несколько раз. Слишком тяжело ей было переносить состояние Огастаса… сына. Он был очень болен. Мы не знали, что делать. И после смерти… нашей дочери… она не выдержала. Она впала в страшную меланхолию. Байрон, разумеется, всё только усугубил. Она чувствовала себя никчемной. Что бы я ни делал, мне не удавалось облегчить ее страдания. Впрочем, я, наверное, не очень старался. Гордость. Глупость. Она наносила себе увечья… И я не мог ей помешать. — Его голос оборвался. Виктория вздрогнула — лорд Мельбурн плакал. Она никогда не видела его плачущим. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь увидит. Только не так. Он плакал навзрыд. Слезы катились по его щекам, хриплый голос задыхался в горле, сотрясалось в неконтролируемых конвульсиях тело. Слабость. Чистота. Никогда еще она не видела его таким настоящим. — Ничего… не было ничего больнее, чем видеть ее такой. Бледной, отчаявшейся. Видеть женщину, которую я полюбил, доведенной до безумия, — спазм в желудке заставил его замолчать. Он подумал, что сейчас его стошнит. Виктория хотела было потянуться, обнять его, но не сумела и с места сдвинуться, словно парализованная. Слезы. Всхлипы. Невыносимо. Сердце ее готово было разорваться. Он знал, что должен остановиться, но не мог, ведомый собственным разрывающимся сердцем. — Однажды я провел пальцем… по тому месту, что она поранила… она позволила… я представлял себе, что таким образом я исцеляю ее, своим прикосновением. Она ахнула, когда я коснулся раны. Втянула воздух, поморщилась. Я думал, что у меня получилось. Я так хотел, чтобы получилось. Но… но я убрал палец, а кожа была рассечена… и кровь… — Он дрожал. Дрожал его голос. Руки его взлетели ко рту, запечатали печатью молчания. Он плакал как дитя. И тогда Виктория увидела боль вдовца. Виктория узнала в ней собственную боль. Теперь она видела всё ясно. Вся мука, калечащая ее собственное сердце, извивающиеся лианы, оплетающие ее собственные вены, отравляющие ее кровь — всё это отразилось в нем. Ему было так же больно, как ей. Он плакал так же, как плакала она, с той же силой, с той же болью. Они не враги были друг другу. Она вдова. Он вдовец. Ее рука взметнулась в воздух, потянулась к нему, нежно коснулась щеки. Большой палец смахнул слезу. Она изгоняла его слезы. Забирала их себе. Он продолжал плакать, судорожно вздыхая, содрогаясь, словно вторя биению сердца. Его дрожь проникла в ее пальцы, пробралась в руку, просочилась дальше и ударила в самое нутро. Ее ладонь мягко, так мягко прижалась к его скуле, робкие пальцы легонько коснулись виска, огладили волосы. Он прикрыл глаза под ее жгучим прикосновением. Ему чудилось, что лицо его пылает, сияет золотым светом, и под нахлынувшим умиротворением рыдания его стали тише. Он ощущал и ее боль тоже. Они словно разделяли боль друг друга. Он ощущал ее любовь. Его собственная рука, еще дрожа, еще неуверенно, нашла ту, что обхватила его щеку, и стиснула ее, обернулась вокруг, не желая отпускать — никогда больше не отпускать. На кровати, в комнате на самом верхнем этаже Букингемского дворца, в радужных бликах, отбрасываемых осколками стекла, сидели, прижавшись друг к другу лбами, сливаясь дыханием, заливаясь слезами, позволяя своим рукам учить и учиться, Виктория и Уильям. Вдова и вдовец.