Перекресток

Катя, завернутая в теплую шаль, стояла у окна и хмуро глядела на темный двор. Она уже успела расправиться со всеми своими делами и, так как дети уже спали, она решила чуть позже лечь спать и немного побыть наедине со своими мыслями. В окно она видела, как город посерел и угас, горы задернула мгла; низко, во все небо, клубилась, как дым, черная туча. Возле крыльца скрипел старый тополь. Высокий и темный, с потрепанными лысыми сучьями, он шатался и гнулся, содрогаясь от яростных порывов ветра. «Выдержит или нет? — подумала Екатерина, взглянув на тополь. — Как его треплет, беднягу!» Ураган налетел еще несколько раз шквалами и внезапно утих; по крыше, ступенькам крыльца и пыльной дорожке запрыгали крупные капли. Через мгновение полил дождь. Обычно, в такое декабрьское время она уже привыкла смотреть на первый снег, но только не здесь — снег если и появлялся здесь, то намного позже и ненадолго. Ноябрь и декабрь здесь всегда дождливые. Весь день у Кати было плохое настроение. Что-то тревожило ее душу, но она не могла понять, что именно. Она перечитала последние письма от Алексея и от Валентины Сергеевны, в которых они сообщали, что у них все по-прежнему, но все равно что-то беспокоило ее. Больше всего злило Катю то, что она не могла понять, из-за чего она так нервничает, как будто что-то находилось у нее прямо под носом, а она этого не видела. Ей хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, и она наконец-то вернулась в тот поселок под Миллерово, вернулась к Алексею. Она все еще немного была обижена на него из-за того, что он так обманул ее. Но она понимала, что так было намного лучше и для нее, и для детей. Здесь они были в безопасности. По Алексею она скучала безумно, вспоминая его каждый день. Все-таки за эти несколько лет он стал для нее самым близким и родным человеком. Уже лежа в постели с закрытыми глазами, Екатерина представила знакомое поле, где кукуруза шуршала высохшими листьями; потом Алексей сидел на крыльце и игрался с детьми. А буря тем временем ломала старый тополь, вцепившийся в землю корнями. Катя подумала вдруг успокоенно: «Я знала, что выдержит» — и заснула.

***

Наконец наступила поздняя зима сорок третьего года. И таким белым был по утрам свет снега на потолке палаты, а солнце искрилось в мокрых стеклах, с которых обтаивал лед. Однажды раненые взломали заклеенное окно, сгрудились в нем, хлопали в ладоши, кричали сверху, били костылями по жести подоконника — под окнами госпиталя шли курсанты пехотного училища. Их по пятницам водили в баню, а возвращались они всегда с песней, поэтому все всегда вылазили из окон, чтоб поглядеть на них и послушать полюбившиеся песни. — Вы с ума посходили?! — возмущенно воскликнула Катя, влетая в палату. — На дворе мороз, воспаления легких захотелось? Она быстро захлопнула окно и распихала всех по их койкам, а потом позвала Петра Ивановича, чтоб он окно заколотил, да так, чтоб не раскрыли до весны — тепло надо было беречь. Катя как обычно оглядела своих пациентов. Все четыре койки были заняты: на одной лежал ефрейтор Володя Серебровский с поломанной рукой, на другой — старший лейтенант Владислав Власьев, артиллерист, кости рук у него были перебиты разрывными пулями, на третьей — Денис Фролов, контуженный младший лейтенант, а на последней местный артист, которому на фронте оторвало ногу. Майора Ивана Сергеевича выписали пару месяцев назад. Кате даже было немного жалко с ним расставаться — перед самой его выпиской его характер совершенно изменился. В последние дни Иван Сергеевич стал намного больше улыбаться и даже начал травить анекдоты в коридоре, которые приходили послушать пациенты из других палат. Гошу выписали чуть позже. Напоследок сказал, что был бы рад еще свидеться с ней, на что Катя сказала, что не против, только если не снова в госпитале. Расставаться со своими первыми подопечными было грустно и немного тяжело, но когда появились новые, Катя вновь влилась в эту приятную атмосферу, окружая теплом и заботой раненых. Но и своих прежних подопечных она помнила и частенько вспоминала их добрым словом. Денис как всегда сидел поджав под себя ноги, как мусульманин, и тасовал в руках карты, зазывая всех сыграть с ним в очко. Володя сидел на краю кровати, пока Катя перебинтовывала ему руку. Владислав молча лежал, закрыв один глаз, а вторым разглядывая мелкие трещины в потолке. Артист же, которому под утро дали выпить полстакана спирта, теперь крепко спал. — Выше подтяни ему, — говорил Денис ей, когда Катя вешала володину руку на косынке. — Во-о-от так. — Катерина Васильевна, не отрежут мне руку? — спросил Серебровский, не сумев скрыть испуга, который на него напустил вечно веселящийся Фролов. Шестнадцать лет — что с него взять? Катя улыбнулась, привычно бодрым тоном сказала: — Ты еще этой рукой повоюешь. Еще будешь немцев бить этой рукой. Если, конечно, война не кончится раньше. — Как так — кончится? — усмехнулся Денис. — Без нас не кончится. Навоюемся еще. — Да с такими, как ты, навоюешься, — пробурчал Власьев, все лежа на своей койке и глядя в потолок. Утром ему вкололи морфий, так что он готовился вновь заснуть, а пока не упускал момента, чтобы не отпустить что-нибудь в сторону Фролова. — Вечно тут молодежь пугаешь… — А я-то что? — Денис зашуршал картами. — Меня вон выписывают на следующей неделе. Ну, пожили мы дружно, госпитальной каши поели, пора и честь знать. А то тут с вами воевать разучишься. Будете тут радио без меня слушать, где чего на свете делается. Я вот на Украине в госпитале лежал… — А говорил, ни разу не раненный, — на слове поймал его Власьев. — Ни разу, — возмущенно пробурчал Фролов. — Это меня при бомбежке привалило. Вот начнут с утра по радио — чудно слушать: захоплэно, литакив, гармад, рушныць… Мы возьмемся считать, сколько у немца «захоплэно»… Да ему уж воевать нечем! У него за всю войну столько не было, сколько у него «захоплэно». — Не ранен, а в госпитале лежал, — повторил Владислав, закрывая глаза. — Не ранен. — А контужен — не один черт? Нет таких в пехоте, чтобы воевал и нигде не раненный, не побитый. — И не контужен. Меня землей привалило! — с достоинством проговорил Денис. — Да ну тебя, — вздохнул Власьев. — Бесполезно с тобой спорить… — Спи уже, морфинист! — пробурчал Фролов. Катя с Володей, которые оба заслушались их спор, тихо рассмеялись. Закончив с его повязкой, Катя взяла свои вещи и пошла на выход. Уже выходя из палаты и прикрывая за собой дверь, она услышала, как Фролов снова начал зазывать Володю сыграть с ним очко: — А может, в картишки, а? Нет, ну и ладно… Вечером в пятой пойду домино выпрошу. Будешь со мной в домино? Улыбнувшись самой себе, Катя закрыла поплотнее дверь и двинулась вперед по коридору. Хоть уже прошло достаточно времени, но то непонятное беспокойное чувство так и не покидало Екатерину. Постоянно она боялась чего-то, сама не зная чего, и это чувство буквально поедало ее изнутри. Уже ближе к концу ее смены, когда Катя, усталая, сидела на своем посту и тихонько дремала, внезапно на пороге госпиталя показалась ее соседка Ольга. Надышавшаяся с мороза, запыхавшаяся, щеки разгорелись. — Катя, — хрипло прошептала она, заваливаясь на стул, который ей освободила Екатерина. — Оль, — она ее бегло осмотрела, — что случилось? Ты чего такая взъерошенная? — Ой, Катя, — вздохнула Ольга, обмахиваясь ладошкой. — Ой, Катя-я-я… — Да что случилось-то? С детьми чего? — Нет, не с детьми, — Ольга никак не могла отдышаться. — Ну говори же скорее! — поторопила ее Катя. — Сейчас, — она полезла расстегивать шубу, чтобы достать что-то из внутреннего кармана. — Ой, Катя, ой… Через пару секунд Катя держала в руке телеграмму: «Алексеем беда. Немедленно выезжайте. Одновременно шлю вызов. Валентина». Она несколько раз перечитала телеграмму. Почувствовала, что ей становится плохо и медленно опустилась на край стола. На пару минут она выпала из реальности и пришла в себя лишь тогда, когда одна из медсестер поднесла к ее носу открытый пузырек с нашатырем. Именно этого она и боялась все это время.