Перекресток

Катя стояла и, с силой сжимая в исхудавших руках поручень, смотрела в окно на проносящиеся мимо нее пустые поля, покрытые снегом, и изредка мелькающие лысые рощицы. Стука колес поезда она даже и не слышала из-за своих мыслей. В ее голове до сих пор не укладывались события последних дней. Для нее это был какой-то кошмар, какой-то страшный сон, который затянулся. И война, и всё, всё это… Реальностью все это она считать не могла, просто не могла. Хотелось поскорее ущипнуть себя за руку, проснуться, вдохнуть кислорода и осознать, что все закончилось, сон закончился, и бояться теперь нечего. Но, к сожалению, это была жизнь, ее настоящая жизнь, так что сколько бы Катя себя ни щипала, а проснуться бы она не смогла. С нагрузкой на работе она не заметила, что Митя стал кашлять — списала все это на обычную простуду, изредка давая ему молоко с медом. Но оказалось, что это вовсе не обычная простуда, а самая настоящая пневмония. Только поздно выяснилось все это. В Куйбышеве Митю вынесли из вагона на носилках и положили в железнодорожную больницу — благо, в соседнем вагоне ехал врач, Виктор Григорьевич Латышев. Он же вызвал главного врача и с помощью убеждений и требований все-таки выхлопотал, чтобы Катя смогла остаться с дочкой у главврача, чтобы наблюдать за сыном. Все несколько дней Катя не отходила от кровати сына, которому становилось только хуже, изредка забегая домой к главврачу, чтобы проведать Настеньку. Ночи она также проводила у кровати Мити. Спустя неделю Катя с дочкой смогла не без помощи того же Латышева попасть на поезд. Митя умер на третий день нахождения в больнице. Когда прекратился кашель, не осталось ничего, ничего, кроме ничтожества жизни. Катя до сих пор помнила, как на ее глазах опускали маленький гробик в сырую землю, пока вокруг блестел снег на солнце. Где-то среди этого снега она видела своё разорванное сердце. Ещё два дня после похорон Катя не могла подняться с постели, смотря пустым взглядом в светлый потолок. Она не могла ничего с собой поделать — просто не могла ни ходить, ни сидеть, ни есть, ни дышать, только плакать. Она была опустошена, раздавлена, разбита. Она просто не знала, что ей делать дальше. Все это время рядом мелькало маленькое лицо Настеньки, на котором блестели слезы. Именно это привело Екатерину в чувства и заставило двигаться дальше. Сейчас Катя стояла в тамбуре и бездумно смотрела в окошко на проносящиеся мимо неё советские просторы; Настя спала в купе. В ее черных, ставших огромными за эту неделю глазах застыло выражение скорбного ожидания, пугавшее дочку. Мысли ускользали от женщины, она не успевала да и не хотела следить за ними — из головы не выходил вид с маленьким холмиком и скромным деревянным крестом над ним. Она не верила, что где-то там, далеко, остался ее сын, мёртвый сын, что она куда-то едет, а он — лежит в промерзлой земле. Такого просто не бывает… Теперь женщина боялась представить, что ждёт ее в Миллерово, ведь прошла целая неделя с моментами прихода телеграммы. Что с Алексеем? Екатерина понимала, что второй потери она просто не вынесет. И потому старалась верить в лучшее, ведь надежда, хоть какая-то, даже самая малая, еще теплилась у нее на душе. Замелькали дачные поселки — они наконец-то доехали до Ростовской области. Утренний пустой вокзал, платформы, слабые огни из окошек небольшого зданьица вокзала — Кате показалось, что она и не уезжала отсюда вовсе. Екатерина смогла договориться с водителем бензовоза, чтобы тот довез их до поселка — другого транспорта попросту не было. Здание вокзала, наполовину утонувшее в снегу, остался позади. И вот дорогу обступила роща. Так непривычно было смотреть на родные с детства просторы — все-таки за это время, проведенное в Азии, она сильно отвыкла от такого. Тем более — от такой зимы. Катя, держа в одной руке чемодан с вещами, а в другой — маленькую ладошку Настеньки, одна осталась на колеистой дороге. Где-то за ровными избами ревели самолетные моторы. А когда гул спадал, с речки слышались мокрые шлепки. У проруби вальком колотила белье женщина в резиновых сапогах и серой мужской шапке. Чуть в стороне на поле, окруженном со всех сторон лесом, тарахтели тракторы, сновали машины, копошились крохотные фигурки людей. Аэродром. Большие зеленые самолеты с одним мотором, тяжело взлетев, делали над деревней круг и исчезали за высокими маковками сосен. И снова появлялись из-за леса внезапно, с выпущенными шасси. Катя, закрыв глаза, слушала этот гул, по которому так соскучилась, представляя, что в одном из самолетов сидит ее Алексей. Живой и здоровый. Не останавливаясь, Катя брела вдоль неровного порядка изб, половина которых была с глухими окнами. До конца она идти боялась — ведь именно там был дом Алексея. Возле колодца лениво перекидывались словами женщины. Рядом в снегу валялись два коромысла. Тягуче заскрипел ворот, лязгнула цепь, и обледенелая бадья, гулко стукаясь о ледяные стены, понеслась вниз. — Катя… — послышался знакомый голос. — Катя! К ней подбежала Валентина Сергеевна и, пристально взглянув в глаза, крепко обняла. — Ой, Катенька, — вздохнула женщина и отпустила ее. Екатерина всё поняла. Закрыв глаза, судорожно сглотнув, тяжело вздохнув, она шепотом спросила: — Где? Оставив растерявшуюся Настеньку на стоявших у колодца с теть Валей женщин, Катя пошла за Валентиной Сергеевной, которая повела ее за собой. Все время они шли рядом молча. Алексея похоронили за деревней. Под высокими, печально вздыхающими лысыми тополями виднелся свежий ровный земляной холмик. Над ним — табличка «Капитан Михайленко Алексей Игоревич. 5.XI.1912 — 17.I.1943 г. Погиб смертью героя в воздушном бою!» — Как? — охрипшим голосом спросила Катя, пытаясь закрыть глаза — она не могла смотреть на могилу, просто не выдерживала. Хотелось выцарапать глаза, чтоб только не видеть этого проклятого холмика. — В бензобак прямым попаданием… Самолет вспыхнул сразу. Бак взорвался. Катя вспомнила, как он провожал ее на вокзале. А ведь не обмануло ее предчувствие — они прощались навсегда. Лицо у Кати побледнело, осунулось, а глаза вроде бы еще больше почернели. Заметив это, Валентина Сергеевна отошла в сторонку, давая ей побыть здесь наедине. Нервы Екатерины не выдержали — заплакав в голос, она рухнула в талый снег у края могилы и вцепилась руками в землю. Она просто не верила, что это случилось. Такого не могло случиться. Только не с ним, только не сейчас. Екатерина не знала, сколько провела времени у могилы, не помнила, как оказалось в тёплой избе, где над ней хлопотала теть Валя. Сама она не могла подняться с постели второй день. У неё просто не было сил ни есть, ни пить, ни ходить, ни плакать, ни даже дышать. Не хотелось ничего. Хотелось не существовать. Сначала сын, теперь Алексей. И это с такой небольшой разницей во времени… Это было слишком для неё. Катя решила, что она проклята, наверняка проклята. Ничто рядом с ней не живет долго, все мрет. Родители, Влас, Митюша, Алексей… Кто следующий? Кого ей нужно поскорее бросить и бежать как можно дальше, чтобы спасти этого человека? Почему у нее никого нет? Почему она просто не может быть счастливой? Почему должна быть лишена всего? Были одни вопросы. Ответов Катя найти не могла. — Катерина, — говорила Валентина Сергеевна, кружа вокруг нее, — ты ж молодуха… Кончай эти страдания! Жизнь на этом не закончилась. О себе-то подумай, как дальше жить… Расходилась бы. Тут чего-то подсуетишься, там чего-нибудь поделаешь. Ты перекинь думки-то свои на хозяйство! Не будешь же и дальше так валяться на постели!.. О Насте хотя бы подумай! Что с ней-то будет? Кто о ней позаботится кроме тебя? Катя не слушала ее, лишь когда теть Валя ушла, до неё дошёл смысл ее слов. Какая же она эгоистка!.. Вечно только и думает о себе — почему да почему… А о дочке забыла. Ну и какая из нее мать? Катя перевернулась на кровати и тихо подозвала к себе дочку. — Настенька, — хриплым шепотом произнесла она, взявшись за маленькую ручку, — хорошая моя… Бедный ты мой ребёнок!.. Прижав к себе Настю, Катя заплакала. У неё ещё есть Настенька, ее маленькая Настенька, поэтому не время еще впадать в отчаяние, ведь ей есть для кого жить. А это — уже немало.