***
Сегодня был значимый день — день переговоров по контракту с моей бывшей женой Ханной. Сцена на кухне мелькала перед глазами все чаще, пока Ханна, наконец, не предстала передо мной собственной персоной. Она была низенькая, черноволосая, с неизменно прямой челкой, все время пахла чем-то типа клубники, таким омерзительно сладким… Поправив черное платье, она кивнула и опустилась на диванчик напротив нас с Томом. — Привет, ребята. Как дела? — она обвела нас своими огромными глазами, натягивая улыбку. Я тихо вздохнул, наклоняясь к столу и пододвигая ей стакан воды — день был жаркий, обычное гостеприимство, не более того. — Дела хорошо, твои как? Сто лет уже не виделись. — Том скрестил руки на груди, рассматривая брюнетку. — Мои замечательно, — она зацвела, доставая из сумки толстую папку, — А как Джордан? Вот черт, я уже и забыл, что они очень близко общались, когда мы с Ханной еще были женаты. Лучшие друзья прямо-таки. Но, после того инцидента на моей кухне, Джордан выбрал мою сторону, и их трепетная не-разлей-вода дружба завершилась. — С Джорданом тоже все в порядке. Привет тебе передавал. — соврал я, поправляя рукава рубашки. — Слышала, вы заключили брак, поздравляю, Оли! — она разулыбалась и потянулась через стол для объятий, на что я ответил, слабо похлопав ей по спине и поблагодарив. Далее мы долго и муторно обсуждали детали сотрудничества — что можем предложить мы, и что нам предлагает ее салон. Своеобразные переговоры затянулись, и, под конец, я был вымотан, но план был составлен, контракт подписан, и обе стороны разошлись довольные. Не успела дверь за Ханной закрыться, Том развернулся ко мне на кресле: — Не скучаешь по ней? По-моему она прикольная. — И изменила мне отменно, приколистка. — я подкурился, выпуская дым в потолок. — Да почему же. Может, оступилась просто. Она до сих пор одна. — он многозначительно посмотрел на меня, на что я отмахнулся, затягиваясь. — Пройденный этап. — Или тебя теперь только мужики заводят? — он хохотнул, а я едва сдержался от того, чтобы не бросить пепельницу ему в лицо. — Дело не в этом, сам же прекрасно знаешь. Так что не заводи эту канитель. Только поругаемся. — Ладно, ладно, молчу, — брат поднял руки, якобы сдаваясь, на что я лишь отвернулся, туша сигарету. — Том, если у нас больше нет на сегодня неотложных дел, может, мы поедем домой? Я безумно устал, правда. — я обернулся на брата, тот раскрыл ежедневник, пробежал взглядом по странице, и обратил свой взор на меня. — Поехали. Тоже заебался уже. Каждая коллекция — один сплошной дедлайн, сон уже терять начал… Я молча поднялся, набросил куртку и вышел из здания, матерясь под нос из-за ливня, который успел сменить жару за время переговоров. Добежав до авто, я запрыгнул, на автомате пристегиваясь, дождался нерасторопного братца и двинул в сторону дома. — Том, как думаешь, если разнообразить цветовую гамму, коллекция удастся? — Думаю, нет, — он подкурился, смотря на дорогу, — Времена не те. Трех-четырех цветов более, чем достаточно. Я только кивнул, выруливая на центральную дорогу. И, конечно же, мы встали в пробку. Отлично. Можно было и не уезжать. Я нервно достал телефон, посмотрел на балл пробки — не критично, но постоять минут 30 придется. Том тяжело вздохнул, открывая колу и отпивая. Поправив волосы, я снова посмотрел на телефон, как тот зазвонил, от чего я непроизвольно дрогнул. — Да? — Оли, милый, на улице такой дождь… Вы хоть не в дороге? — В дороге, вырвались сегодня пораньше. — Будьте осторожны, ты же помнишь, что стряслось с Мэттами… — Да, да, помню, но нам и гнать негде — мы в пробке стоим. Тут вся центральная улица встала, чуть не до самого дома. Так что приедем минут через 40 только. Ты сам-то дома? — Да, у нас же сегодня выходной, забыл? Я потер веки, матерясь про себя за свою неосведомленность. — Да, точно… Ну жди, скоро будем. Люблю тебя. — Люблю тебя. Я заблокировал телефон, убирая его себе в карман. Том с кем-то увлеченно переписывался, а я умирал со скуки за рулем. Хотелось выйти и набить морду тому, кто стоит в начале пробки, но я, конечно же, не решил бы этим проблему, потому отстукивал что-то незатейливое по рулю и ждал чуда. Простояли мы больше ожидаемого. Я чуть было не начал дремать — усталость брала свое, но Том торкал меня, показывал мне какие-то посты в новостной ленте, какие-то фотографии с работы, чем будил, но раздражал еще сильнее. Единственный более-менее свободный день — и вот такое вот дерьмо: переговоры с бывшей, жара и ливень, пробка… Хуже просто быть не может. При первой же возможности я вырулил в другую сторону, решая, что в объезд мы доберемся быстрее. Так и случилось. Припарковав автомобиль во дворе, я выдохнул, забрал пачку сигарет и двинулся к дому. Братец поторапливал меня, что-то говоря мне про туалет, на что я только закатывал глаза, лениво отпирая ключом дверь — столько ждал, и еще две минуты подождет. Как только мы вошли, Том сразу же скрылся в туалете, а я лениво скинул ботинки и прошел в гостиную. — Джордан, милый, мы дома… Однако, только тишина в ответ. Он куда-то вышел? Может, в магазин за чем-нибудь понесся?.. Но мы же вот только на днях ездили за продуктами… Я достал телефон, набирая клавишника — телефон зазвонил где-то в доме. Я скинул трубку. — Джордан, эй, ты где? Мы дома! Я, начиная волноваться, поднялся на второй этаж, заглянул в его комнату — никого, телефон лежал там. В мою — опять же, пусто. — Оливер… Оливер, не ходи сюда… — дрожащий голос Тома снизу. Я сломя голову рванул вниз, на голос, вбежал на кухню с силой ударяясь в брата, сразу же оттаскивающего меня из комнаты. За его плечами я увидел тело, бездвижно висящее под потолком. Ноги подкосились, в ушах зашумело, и я упал, в ту же секунду теряя сознание. Очнулся я от резкого запаха нашатырного спирта прямо под носом — молоденькая медсестра сидела прямо передо мной. Как только я открыл глаза, она похлопала меня по плечу, и скрылась в толпе, образовавшейся в коридоре. Оттуда вышел полицейский, попросил поставить подпись в акте, в качестве понятого, что я машинально сделал. С дивана гостиной я наблюдал за круговоротом людей, отказываясь понимать и воспринимать что-либо. Полицейские, скорая, наряд катафалка… Я беспомощно водил глазами, выискивая среди них брата, но когда тот подошел, я не смог выдавить из себя ни слова. Руки дрожали, воздуха будто не стало, я чувствовал себя словно в фильме, в каком-то очень дешевом и неудачном фильме… Я не мог даже заплакать. Только смотрел на этих людей, ходивших с улицы на кухню и обратно… В какой-то момент взгляд уперся перед собой, и я больше не видел и не слышал ничего. Просто сидел и дрожал. В глазах стояли слезы, в горле ком, но я не мог. Я даже не мог сжать руку в кулак. Только качался вперед-назад, едва заметно. Меня отпустило лишь спустя час, когда Том уже бегал вокруг меня, обзванивал участников группы и всех, кого только мог. Кроме нас дома никого не было. Только завидев в дверях Ли, всего в черном, я залился слезами и истерикой. Больше я не мог держать это в себе — эмоции, словно рвота, подкатили из самых недр моей души. Я кричал, пока не сорвал голос, бил все, что видел, выпуская последние силы. В ушах постоянно звенело, что этого не может быть, что вот сейчас он зайдет домой, уставший, расскажет мне о делах в студии, что его крепкие руки снова сойдутся на моем поясе, что он крикнет мне сверху о том, что сочинил что-то стояще, что он щелкнет меня по носу и тепло улыбнется… Но этого не происходило, и не произойдет. Никогда. Парни отводили взгляд, пока я все рушил, не в силах помешать мне. Когда я обессиленно упал на пол, я заметил шкуру, шкуру из его дома, и потянул ее на себя, обнял ее и залился слезами. Я не мог поверить. Не мог. И не хотел. Я смотрел перед собой, вспоминая его улыбку, его дрожащие у алтаря руки, то, как он тащил меня в отель на себе, пьяный, но счастливый… Что?.. Что пошло не так?.. Почему?.. Что я сделал не то, что… За что?.. Я ведь вот только разговаривал с ним по телефону… Его «люблю» крутилось на повторе прямо у моих ушей, и я терял себя все больше и больше… Когда рыдать уже не было сил, я просто завернулся в шкуру и лежал на полу, среди вещей, побросанных и побитых мною в истерике, и смотрел перед собой. Голова опустела. Горло нещадно болело. Сфокусировав взгляд, я обнаружил, что парни сидели за столом, смотря перед собой, и только Ли смотрел на меня. В его глазах был самый настоящий ужас, которого я никогда не видел в нем до того момента. Пересекшись со мной взглядом, он дрогнул. — Оли, ты… Чем я… Мы… — Виски. Тот кивнул, уходя на кухню и возвращаясь с бутылкой и рюмками. Мой взгляд снова уперся куда-то перед собой, и, когда бутылка опустилась на стол, я сел на полу у столика, и, отвинтив крышку, сделал несколько внушительных глотков из горла, возвращая алкоголь на место. Вкуса я не почувствовал. Хуевей было некуда. Всю ночь мы сидели молча и пили. Точнее, я напивался. Напивался, борясь с чувством, что светло-голубые глаза рассматривают меня из-за дверного косяка, родное лицо расплывается в улыбке и качает головой, завидев то, как я, в очередной раз, налакался… Борьба не удалась.***
Я не занимался организацией похорон. Я был попросту не в состоянии. Я не верил. И не хотел верить. И мне было просто омерзительно с того, что кто-то на смерти других делает деньги — ведь, похоронить человека, оказалось, весьма и весьма затратно. Том мельком озвучивал мне суммы, но я игнорировал его. Я игнорировал всех и всё. Закрылся в себе. Я не хотел никого видеть, я не здоровался даже с родителями. И я не говорил. Ни с кем. Новость моментально разлетелась по Интернету, и я получал огромное количество писем ежедневно, но не открыл ни одного. Телефон у меня был исключительно для того, чтобы ответить брату или участникам группы в сообщениях. На другие контакты я не шел совсем.***
Говорят, на похоронах нельзя много плакать. Есть поверье, что-то типа человека в воде хоронишь, душа не упокоится… Но мне и не хотелось плакать. Был отвратительный солнечный день. Собралась уйма народа — но я смотрел сквозь них. Все, что я сделал — опустил рядом с телом потрепанную игрушку и мобильный телефон, с которыми он не расставался, а после только стоял у гроба, держал ледяную окоченевшую руку, и смотрел вникуда. Осознание не приходило. Люди не осмеливались выражать мне свои соболезнования — они молча подходили в гробу, клали цветы и ворковали какие-то прощания. Они не могли знать даже доли того, что чувствовал я. Каждой паре, пришедшей на похороны, я хотел плюнуть в лицо, просто за то, что с ними рядом стоял их любимый человек, а мой, ледяной, лежал в гробу. За то, что они обнимутся и мирно пойдут домой смотреть фильмы, готовить и трахаться, а я пойду домой выть как подстреленная собака, в гордом одиночестве пить, с целью забыть себя. Мне было завидно. Чем, чем я хуже? Почему это всё — со мной? Я не мог. Я ненавидел всех. Когда священник завел свои речи о том, как наша жизнь не долговечна, и как быстро все мы уходим, мигрень прорезалась в мою голову, и я хотел убивать. Какой, к чертовой матери, священник, Джордан — самоубийца. Разве он может присутствовать здесь?.. Но спрашивать я не стремился. Я только опустил взгляд на тело, приобретшее сине-коричневые, безжизненные оттенки, и прикрыл веки. Я готов был лечь рядом и умереть вместе с ним. Я хотел, чтобы меня закопали вместе с ним. Мне ничего не было нужно, я не видел дальше смысла без него. В какой-то момент мне показалось, что он двинулся. Я нахмурился, всматриваясь — его грудная клетка двигалась. Он дышал. — Он дышит. — я впервые заговорил с того дня, — Вы не можете закопать того, кто дышит. Он живой. — я поднял взгляд на окружающих, расплываясь в улыбке. — Держите его, он не в себе… — послышалось где-то со стороны, и несколько пар рук опустились на мои плечи, но я отмахнулся, заливаясь хохотом и падая на гроб, обнимая ледяное тело. — Он жив… Парни в ту же секунду схватили меня поперек туловища и оттащили от гроба, пока я разрушал тишину, заходясь в истеричном хохоте… Он был жив. Я знал, что он жив. Что это все — просто хреновый сон, очередной кошмар. Парни били меня по лицу, пытались удержать, оттащить из поля зрения пришедших, но я не унимался. Опрокинув меня на землю, они держали меня что есть силы, а я только кричал, заливаясь смехом и слезами, наблюдая, как гроб заколачивают. Осознание пришло, когда могилу начали закапывать. Я молча, непонимающе, смотрел на землекопов, орудующих лопатами, и не смел ни произнести слова, ни подать жеста. Улыбка сошла с моего лица, и я понял: моя жизнь оборвалась. Все, что было, ушло в сырую рыхлую землю. Все, что я так любил, ради чего жил, сейчас томилось в тесном деревянном ящике, не смея больше никогда подать мне и единого знака. Люди расходились, а я так и сидел на земле, в окружении молчащих парней, смотрел на могильную плиту и медленно умирал вместе с тем, кто уже был мертв.