Штрих-код

      Небо для Ая Миказе всегда казалось глупым размытым голубой краской куском пенопласта. Метка на шее — неудачной шуткой Бога.       Чёрные неброские цифры рассекли его фарфоровую кожу, словно штрих-код на баночке, портя совершенство притворно-кукольных черт лица и линий тела, не то ещё больше давя на схожесть с шарнирной игрушкой, не то насмехаясь над попыткой косить под человека.       О том, что под этими цифрами есть незнакомое мужское имя, которое он вряд ли услышит в толпе, он вовсе не думал, ссылаясь на богохульную идею о том, что там — его творец и бог, там, под датой, его Создатель, а это его осторожный росчерк на коже Миказе.       Ай не стеклянный, не из пластика или фарфора, не оббит железом и не из силикона. Он из плоти и крови, в его разуме сугубо человеческий беспорядок, а среди его хозяев только он сам и, самую малость, парень, если не сказать — мужчина, с затылка. Но думать о том, что он неприглядно куколен, женственен и нереалистичен, это нисколько ему не мешает, если не даёт ещё больше прав считать себя не «исчадием» природы, а непокорным творением безликого чудака Куросаки Ранмару.       А небо над ним хмурится, отсвечивая в бирюзовых глазах унылой серостью и лёгкими, пока далёкими вспышками молний. И душа, сжатая от страха и горького предвкушения леденящей микросхемы прохлады, жалостливо воет вслед за громовым раскатом. Миказе прячет глаза, скрывается за окнами, убегает в сокрытую от людей ванную комнату и нетерпеливо касается истёртыми, но по-прежнему неприлично белыми ладонями своего штрих-кода.       Каждый дождь его метка горит под пальцами невидимым пожаром, который, как наркотик, проникает под кожу и дарит скоротечное ощущение жизни. Собственной, раздвоенной, общей. Какой угодно жизни, и пульс её огнём бьётся в ладонях.       Но в этот раз что-то идёт не так: Ай не может нащупать дат на затылке, не может прикоснуться к связывающему его с творцом полыхающему клочку измазанной обшивки. Он кидается к зеркалу, начинает шарить руками по ванной, ища ещё какой-нибудь маленький осколок, в котором можно рассмотреть шею. Чёлка лезет в глаза, по руки попадается мусор, совсем за дверью громыхает приближающаяся гроза. Ая впервые накрывает с головой паника, потому что нелюдям нельзя так безбожно резко отказываться от привычек, от чувств, от творцов.       Маленькое побитое зеркальце находится не сразу, тем более что руки непривычно дрожат, но Миказе наконец заносит его над собственной головой, всматриваясь в зеркальный коридор. Он роняет осколок из рук и хватается за раковину, до побеления костяшек цепляясь за кафель и пытаясь так себя удержать от падения на пол.       Перед глазами собственный затылок с двойной датой «29.09.2195.11:23 — 13.06.2218.18:52» и ставшее родным имя, которое шёпотом, впервые за «не _жизнь» Миказе, слетает с дрожащих губ.       — Ран-Ран… Как же? Это нелогично, мы ведь не успели встретиться, — собственный голос звучит неровно, с несвойственными всхлипами, будто Ай плачет. Разве куклы плачут? Ай впервые чувствует себя настоящим, из плоти и крови, которые не согреет мысль о близости Творца, чьё имя с рождения на коже и иногда приятно горит под тонкими теперь непослушными пальцами.

***

      Гроза бушует почти над головой и в сердце, но Ай впервые совсем не боится, не бежит к своему успокоению, не тянет руки под воротник-стойку, вместо этого молча встаёт под ливень и задирает голову, позволяя небу себя омыть, стереть кукольный глянец, охладить жар от непривычно горячих щиплющих дорожек на щеках, захлебнуться в чём-то новом помимо мыслей.       Может, там просто была двойная? Может, он где-нибудь упал? Таких миллионы среди людей; такой один среди машин — несчастный и точно влюблённый в чужую жизнь и в чужое имя, в придуманную внешность и придуманный внутренний мир.       Штрих-код на шее вдвое больше, но бесполезнее — Ай не может быть искусственным, если не для кого показывать настоящего. Ая просто не может быть.       Миказе всё же ломается, тянет руки, одёргивает сам себя и всё-таки касается остывшей метки. Ведёт по ней мокрыми пальцами, ласкает кожу, сжимает руки в кулаки, прячется в собственной куртке и вновь лезет к шее. Он тонет в себе, несмотря на дождь, скатывающийся по ресницам. Он тонет во впервые нахлынувшем чувстве беззащитности без божьей руки, ласкавшей метку во время дождей. Теперь от этой блаженной теплоты его разделяет черта. Физическая, выбитая на коже небольшая линия чёрного цвета, за пределами которой начинается дата, но кончается жизнь его половинки, его личного сокровенного Господа, его религии под именем «Куросаки Ранмару».       Ай шагает под ливень, в грозу, всё дальше и дальше, ожидая, когда в него ударит молнией, когда промокнут провода и микросхемы, когда остановится его крохотный моторчик — сердце. Но не получается. То ли дело, будь он настоящей куклой: упал, разбился, и больше никаких фарфоровых мучений. Пока же разбита только душа.       — Ран… мару?.. — всё ещё дрожащие губы с малахольной улыбкой тянут слова. — Ты ведь тоже меня любил, правда?