***
Юрий издалека наблюдает за работой казаха, за тем, как тот подаёт кофе людям за столиками и кривовато улыбается, и думает, что половинке этого парня могло бы повезти, если бы не его скверный характер и нежелание открыться новым знакомствам. В частности, с белобрысым щуплым пареньком шестнадцати лет, нагло вторгшимся в ещё закрытую, как оказалось, кофейню и потребовавшим коктейль. «В принципе, — подумав ещё несколько секунд и словив на себе хмурый взгляд, решает Плисецкий наконец, — не все люди идеальны, так что у него был повод не особо хотеть дружбы со мной». Под «не всеми» он, конечно, подразумевал тех, кто не желал открываться миру, принимать свои метки на шее... да даже просто не любил улыбаться. Сам Юра, естественно, тоже был «не из всех» и не особо это скрывал в чьём-либо присутствии. Кроме баристы, потому что вблизи от него приятно наливалась тяжестью подпись латиницей на шее. Словно несчастливая мина на лице у того делала приятно юриной душе. — Бармен! — устав ждать внимания к своей персоне, восклицает Юрий и для убедительности хлопает рукой по столу — бить строго запретили ещё в первый день пребывания в этой чудной богадельне. — Чаю! Названный отрывается от очередной крохотной чашечки, отставляет её за стойку и вдруг, сняв через голову фартук, медленной грозной тучей вытекает из-за своего прикрытия и надвигается с молниями во взгляде на Юру. Делается страшно и до омерзения приятно одновременно, потому что от чувства адреналина в крови приятно ноет на затылке. — Я бариста. Треснешь, — отрезает казах, подойдя вплотную и склонившись перед самым носом — настолько перед самым, что видны все реснички на веках, все самые крохотные царапины на узоре радужки, всё. И слышно действительно недовольное грозное сопение. — Водичку? — Юра, втянув голову в плечи, заискивающе вглядывается в эти омуты эбеновых глаз. — А может, просто прекратишь мне мешать? — Юра не хочет признаваться, что доводит того потому, что ему нравится трепещущая тяжесть метки, нравится глубокий оттенок чёрных волос, нравится вкрадчивый недовольный полушёпот и бережно сжимающие его руки. — Скажи, а почему ты уехал из Казахстана? — За пеленой слепого пренебрежения в глазах баристы впервые скользит страх, которого не было, даже когда Юра падал на стойку, тот кусает губу. Видно, что хочет сказать, мол, это не его дело, но останавливается. — Потому что у нас тоже появилась полиция, — казах не поясняет, какая и зачем, но все посетители, ставшие тишиной ради этих слов, понимают сами и сочувственно вздыхают в унисон. Плисецкий тоже вздыхает, потому что ему известно о полиции, про которую говорит этот парень — он читал о них в новостях, как читал и то, что охоту они ведут только на бедняков, не способных себя обеспечить, преступников, которым место на том свете... Ни на одного из подобных казах похож не был. Оставались только «непарные» и однополые, а судя по вечно отражавшейся на лице смешанной с неприязнью боли, он был из первых. Ведь нельзя так ненавидеть идею родственной души, когда вторая половинка у тебя есть. — Слышал, они жестоки. Прости, — сам Юра не уверен, чьё имя выведено в его штрих-коде, потому что «чёрт их, этих татар, поймёт»... ну или какой там национальности этот «Отабек» вообще. К его извинениям присоединяется весь бар.***
— Эй, послушай, — снова оказавшись возле стойки, неуверенно зовёт проводивший взглядом последнего посетителя Юра. — А как тебя звать-то? Не казахом же мне постоянно обзываться. В ответ смеривают оценивающим взглядом и слабо давят якобы приветливую улыбку, одной рукой вновь касаясь шеи, а вторую протягивая «клиенту»: — Отабек. И я бариста. Будто Плисецкий без этого не знал, что этот педант не бармен. Не в том суть. Она в том, как ухает и разбивается в груди красивая, но давно поднаторевшая роза; в том, как резко глаза напротив из привлекательных карих становятся прекрасными земляного цвета глазами. Она в том жжении на шее и чувстве растерянности перед судьбой. Наверно, всё отражается на его лице, потому что когда Юра боязливо и тихо говорит: «А я Юра, и знаешь, я не верю в родственных душ, Алтын», — не стоит сомневаться, что это он, — тот безэмоционально говорит: «Я тоже». И добавляет ещё холоднее, чем было, будто стараясь превратить свои слова в сталь: — Потому что, если ей верить, то ты — Плисецкий, а я — твоя половинка, — и отворачивается, взяв в ладонь очередную чашечку, вместо того чтобы взяться за самого Юру, который стремительно теряет под ногами опору. Нет, не ту, что зовут полом, а ту, что глубже, внутри. И затылок разрывает от жжения, как если бы туда укусило сразу несколько ос. — Да ебал я твоё мнение, — больше себе, чем кому-то, шепчет Юра и сжимает кулаки, стараясь не залить тут от вмиг настигшего отчаяния пол. А ведь чувствовал, ощущал, что «его душа» где-то совсем рядом, где-то совсем с этим казахом, где-то, может, в нём. Только неужели правда кто-то не разделяет радости от нахождения человека, чьё имя высечено на теле? На чьей коже его собственное, бьющее темнотой имя и дата рождения? — Бариста он, блин… — Аналогично. Тебе и твоему детству в заднице не понять, каково это — убегать из страны, бросая всё и всех только потому, что на тебе штрих-код «Юрий Плисецкий» — точно не женский. Каково прятаться за занавесками и пытаться доказать, что ты — не ты, из-за той же метки, чтобы уехать. Каково менять адрес, зная, что тебя и «того русского» всё равно могут найти, кем бы вы ни оказалась друг другу. И перед сном, пакуя чемоданы, представлять чужой затылок со своими днём рождения и днём смерти. Не представляет. И даже если сильно напрячься, не может ощутить в полной мере тот страх, что липнет и к нему тоже, бросая то в жар, то в холод, и тревожа стройный ряд цифр на коже. — Не представляю… — эхом отзывается Юра и вновь, будто жизнь не учила, встаёт на стуле, пытаясь дотянуться до Отабека. — Зато представляю, какой ты хреновый бармен. Конечно, его ловят. Конечно, усаживают на ближайшую горизонтальную поверхность — стойку. Конечно, молча и тяжело смотрят снизу вверх, пытаясь не то прогнать, не то упросить превратиться в труху. — Я, знаешь, не для того человека с этой закорючки искал, чтобы он мне тут говорил, что класть на меня хочет. Захочу и сам положу, — выходит не очень дерзко, зато очень эмоционально. — Да, и коронное в таких случаях «неужели тебе пару месяцев в страхе так мозги промыли?», — ни разу не улыбаясь, отвечает Отабек и, глубоко вздохнув, закрывает тёмные глаза и качает головой из стороны в сторону. — Видеть тебя не видел, знать не знал, и едва не попал на казнь имени себя. А как только переехал и открыл кофейню — не едва, — Плисецкий понимает, что это своеобразный синоним фразе «ты меня заебал», но делает вид, что просто страшно заинтересован. — Как там у вас, у барист, «прости» будет? — в попытке вызвать улыбку отшучивается он и давит жалобную улыбку. — Клянусь, если ты меня не пошлёшь, я сам выучусь на бармена и буду мутить нам смузи в кофейне. — Зачем смузи в кофейне? — нечаянно просто интересуется Алтын и прячет от жадного до его эмоций Юрия взгляд. — Чтобы ты спросил. И так, знаешь, каждый чёртов раз, как я выхожу: ба-армен, где мой смузи! А я уже бегу делать. — Парень. Несовершеннолетний. Ещё и придурок, — констатирует с видом только что сдавшегося воина Отабек и стесняется поднять глаза выше, чтобы вновь рассмотреть Юру и решить, стоит ли он тех нервов, которые будут потрачены при его каждодневном присутствии. — Несовершеннолетний — это не на всю жизнь, — пожимает плечами Юра и впервые за долго-долго, как ему виделся весь сегодняшний день, дотрагивается до обнажившегося затылка, на котором выбриты волосы, и отчего-то буквально светится изнутри — конечно, это только в его воображении, — ведь там горячая вереница цифр и букв, касаться которых в мгновение становится слишком мало. Юра не просит коктейль или кофе, не просит взять его на ручки или обнять, как неспокойного малыша, и лезть к нему целоваться тоже нет — хотя в последнюю секунду до встречи губами и кажется, что точно просил, щенячьим взглядом упорно сбивая хмурость в глазах Отабека. Но Юра определённо ликует, сразу и с закрытыми глазами выбирая, с каким привкусом хочет кофе. Отабек не только ухмыляется вкусно.