***
— Уже уходишь? — свешиваясь головой вниз с кровати, нехотя отзывается Кенма и смотрит, как будто бы ходящий по потолку Куроо поправляет рубашку и галстук, обрывисто кивает в ответ. — Всё как всегда, никуда не суйся, — он наконец делает узел таким, каким хотелось, и дарит игривое подмигивание Кенме, который всё равно смотрит лишь мельком, то ли витая в космосе, то ли считая ворон. — Может, не пойдёшь сегодня? У меня плохое предчувствие. — У тебя всегда плохое предчувствие насчёт моей работы, — Тетсуро смеётся, подходя к лежащему с ногами на стене Кенме и касается ломких волос на его голове. Большая грубая пятерня как можно ласковее зарывается в отросшие жёлто-чёрные пряди и поглаживает кожу головы — тот самый коварный приём, под которым неистово млеет Кенма, превращаясь в ручного котёнка. — На этот раз особенно, — Кенма не дует губ, не хмурит бровей и даже не надувает щёки, но в его голосе, хрипловатом и настороженном, преисполненном слишком напущенной лени, Тетсуро всё равно слышит явный протест. Но поделать, увы, ничего не может. Поэтому он просто ещё раз треплет Кенму по голове, и, ухмыляясь, как мартовский кот, покидает спальню.***
Собственный кабинет встречает его душной сыростью и ворчанием соседа, пьющего кофе из ближайшего автомата. На столе порядочное количество новых бумаг, накинутых за ночь предыдущей сменой, и несъеденный моти на бумажной салфетке. — Уже слышал? Сегодня будет зачистка, — напарник говорит неспешно, словно жуёт свой кофе вместо того, чтобы выпить, и рассеянно стреляет глазами по столу Тетсуро. Замечая там моти, несколько оживляется, позволяя губам едва заметно дёрнуться вверх: — Это, кстати, тебе. Заходил к начальнику сегодня, он предложил угощаться. Куроо в ответ кивает, небрежно роняя себя на стул, и закидывает ноги на ту часть стола, которая не покрыта бумагами. Тянет руку к небольшому кругляшку рисового теста и обхватывает двумя пальцами, чтобы прикинуть, влезет ли всё в рот за раз. Сосед, видимо, замечает и издаёт переходящий в откашливание попавшего не в то горло кофе смешок. — Не, не «пролезет», — словно читая мысли, говорит он и вновь коротко кашляет. — А ты, я смотрю, пытался, — Тетсуро отставляет моти и, глубоко вздыхая, направляет свой взгляд в потолок. И пусть он не подаёт виду, сегодняшняя работа звучит для него как приговор: каждая зачистка всегда чья-то смерть. Каждая большая проверка — огромный шанс, что его поймают. В груди резко отзывается сердце, и Тетсуро, вспомнивший, как жалостливо Кенма просил его сегодня остаться дома, натягивается, подобно струне: он здесь ради него, и жалеть об этом не стоит ни одному из них. Сосед опять улавливает течение его мыслей, точно все те огромной строкой проносятся над головой Куроо, и так же меланхолично, как он и сам бы сейчас, спрашивает: — Скажи, а ты чувствовал когда-нибудь его? — пусть никто из них толком не смотрит, куда метнулась рука, суть всё равно остаётся ясной: речь идёт о штрих-коде, на которые у них обоих, какая досада, нет данных в базе. И только если Тетсуро знает, почему, и боится обратного, то напарнику тоскливо и тяжко просто каждый день просматривать сводки о новых зарегистрированных штрих-кодах и не видеть там родного имени. У них в корне различается сама суть прихода в «особый отдел», но работе, тем не менее, на их причины плевать. — А что, волнуешься перед зачисткой? Ёкнуло? — Ёкнуло, — ухмыляется в уже, видимо, пустой стакан напарник и несколько секунд натянуто молчит. Потом, чтобы не дать то ли себе, то ли Тетсуро уйти в пучину ужасных мыслей, поясняет: — Щиплет, как йодом помазал, всё утро. — Хм, ну ладно, бывает. — Действительно, — на том едва начавшийся разговор и затих, уступив место вновь повисшему в кабинете молчанию, длившемуся до тех пор, пока в кабинет не стали подтягиваться другие, куда более шумные коллеги Тетсуро.***
Куроо стоит за патрульной машиной и очень натянуто вздыхает. Не сказав ни слова, напарник выскочил из автомобиля сразу по возвращении в участок и не появлялся вот уже минут семь. А всю дорогу перед этим он ехал, видно, едва сдерживая рвоту, хоть морской болезни за ним и не наблюдалось ни разу. Но вот его голова всё же показалась на парковке, и уже через несколько секунд сам напарник, размахивая огромной бутылкой спрайта, вышел к их служебной машине. Лицо у него, казалось, было немного хмурым и серым, но в целом нельзя было сказать, что выглядит он хуже обычного. — Прости, что-то я… Уф, ты прав, одному ходить не стоило, — хоть он, напарник, и сказал Тетсуро, что никого не встретил в домах, что из пушки пальнул, потому что споткнулся, чувствовалось в потускневшем взгляде и чуть озлобленно сжавшихся скулах, что кое-что решительно поменялось. И Тетсуро, ведомый своим длинным в некоторых вопросах языком и искренним желанием помочь, спросил: — Видел когда-нибудь свою? Обычно докучливо спокойный напарник вздрогнул. — Нет, а ты? — Да, в детстве, — не то чтобы соврал Тетсуро, краем уха услышав, как хлопнула дверца автомобиля. Видно, кто-то ещё из отряда, задержавшийся по такой же нелепой причине, как он, вышел наружу. — Гулял с мячом на детской площадке, ну как это бывает. И замечаю вдруг её, маленькую, испуганную. Я прямо помню, как сердце забилось, когда взглянул! Тук-тук, думал, из груди вылетит. Подбежал, предложил вместе играть. И целый день — ни на шаг. Но потом они переехали вроде… Тетсуро повысил тональность, сорвался на быстрый полушёпот, замер на пару секунд передышки и скатился в размеренный низкий хрип неудовольствия. — Ясно. Странно всё же, что нет штрих-кода. Но я пойду, нехорошо что-то, — и, поставив на капот служебной машины спрайт, напарник ушел, повернув сразу не к отделу, а на улицу. А Тетсуро ещё некоторое время глядел ему вслед, вспоминая, как бешено стучало в ушах в самую первую встречу, в первый раз, и мысленно удивился, как они с Кенмой до сих пор не умерли от тахикардии.***
Следующим утром Кенма спит, пока Тетсуро собирается на работу, но сквозь сон всё равно протестующе хмурит брови и вжимается в одеяло руками. Так он спит отнюдь не каждый день, и чтобы его успокоить, Куроо приседает перед кроватью на несколько минут и гладит по голове и щекам, хаотично разбрасывая спутанные пряди по подушке. В самых редких случаях Кенма вцепляется в его руки, давит во сне ногтями под кожу, оставляя вкрапления полумесяцев, и некоторое время неистово сопит в утренний сумрак. Сегодня как раз тот день, когда Тетсуро, тоскливо улыбаясь, прячет под рубашкой отметины сжатых ладоней и с нескрываемой нежностью говорит: — Котёнок, я скоро вернусь, не переживай так, — а после покидает квартиру, хлопая входной дверью. Он не врёт — в дни, когда Кенма болеет душой или телом, он старается быть как можно ближе.***
Напарник стоит у кофейного аппарата, нервно вздыхает и гуляет пальцами по машинному корпусу. Цвет его лица серый, неприглядный, а глаза выглядят словно затухшие фонари, в которых ещё теплится слабый свет вольфрамовой нити из лампы, но более ничего. По его губам, как по забытому в руке бокалу, читается замешательство. Тетсуро думает, что картина скорбная, и подходит молча, кладёт на плечо ладонь. В его голову приходит мысль не спрашивать ни о чём и просто утешить, но напарник, видно, другого об этом мнения. Он резко оборачивается, едва не цепляя за собой аппарат, и некоторое время ошалело следит за беспокойством Тетсуро, после вновь нервно вздыхает и загребает волосы в пятерню. То ли пытаясь снять с себя скальп, то ли вытаскивая так наружу слова, он медленно говорит: — Сегодня я проходил мимо архива… не вдавался в вопросы того, кто сегодня на смене, но кое-что забавное слышал. По его сбивающемуся, но всё равно максимально холодному тону Тетсуро догадывается, что речь будет не о напарнике. — Когда ты задумывался, Куроо, почему имени Козуме Кенмы нет в полицейской базе? — под эту фразу, кажется, пальцы холодеют у обоих, и некоторая пауза даёт провернуть её в голове ещё раз, до того, как напарник продолжит: — А почему исчезла с улицы та девочка, куда увезли её мама с папой? Тетсуро чувствует себя плохо, как никогда. К горлу подкатывает ком тошноты, а перед глазами встаёт серая мутная пелена, разбегающаяся на чёрные точки и вновь собирающая себя в непроницаемую дымку. На кончиках пальцев чувствуется собственное бешено бьющееся сердце вперемешку с такими же беспокойными и резкими ударами сердца Кенмы. Вновь позволяя себе несколько непростительных секунд паузы, напарник сухо продолжает то ли свои догадки, то ли чей-то подслушанный разговор. — В архиве обсуждали давнее дельце о пропаже ребёнка, «игравшего во дворе со своим другом», двенадцатилетней давности. — Мысленно Тетсуро смеётся, потому что он только сейчас осознаёт, как давно это было. Только подумать, двенадцать лет как его греет его половинка. Двенадцать лет как её родители, убеждённые в гибели сына, его оплакивают. И единственное сожаление за все двенадцать — невозможность быть рядом всегда, когда Кенме это нужно. Потому что ему необходимо помогать одеваться, принимать ванну, расчёсывать волосы перед сном и готовить ему поесть на день вперёд — воспитывать пятилетних детей только пошедший тогда в школу Тетсуро никак не умел. Напарник, будто чувствующий состояние Тетсуро и всё время делающий чёртовы паузы между строк, договаривает наконец всё, что хотел сказать: — Конечно, в моих же интересах было бы на этом сейчас и закончить, а то и промолчать, но: я не тупой, Куроо, и они не тупые, так что сейчас уже, вероятно, готовится выезд в ваш двор. Ты мог бы поторопиться, — и так и не взяв кофе, тот уходит, неаккуратно толкая плечом идущего навстречу начальника. Конечно, извиняется, но как-то вяло и взмахивает рукой на прощанье, будто сомневается в новой встрече с кем-то. — Куроо-сан, как хорошо, что вы здесь, я как раз… — Разрешите отпроситься, — мошки перед глазами всё ещё летают назойливым роем, сам начальник немного двоится, но Тетсуро просто сжимает ладони, заставляя боль переместиться в них. — Мне что-то нехорошо. И даже не дожидаясь ответа, он разворачивается на каблуках, не очень твёрдой походкой стремясь к выходу. — Да, конечно, идите, выглядите явно не очень, — из чистой формальности кричит вслед начальник, чуть громче, чем под нос, добавляя: — Идите, так даже лучше.***
— Кенма! — вбегая в квартиру, оглушительно громко зовёт Тетсуро, — Кенма! Кенма сидит на кровати, вопросительно склонив голову. — Собирайся! У меня нет времени объяснять, мы съезжаем! — и Тетсуро выхватывает из шкафа сумку для командировок, начинает хаотично швырять в неё вещи с полок и кофейного столика рядом. — Кенма! А-а-а!.. Он отбрасывает сумку ногой, хватает висящую на вешалке красную толстовку Козуме, бежит к кровати и без своего любимого: «Кенма, подними руки» начинает напяливать её Кенме на голову. Тот понимающе молча просовывает руки и голову куда нужно, терпя то, как ещё несколько секунд Тетсуро продолжает тянуть за край кофты и нервно бегать по его лицу глазами. — Я всё объясню потом, — клянётся Тетсуро, чуть успокаиваясь при взгляде в янтарные глаза, а после хватает Кенму за руку и тащит прочь из квартиры, оставляя дверь нараспашку.***
В подъезде под ногами холодный бетон, асфальтная крошка чужих ботинок и пыль. Но Кенма стойко терпит, перебирая тонкими ногами по ступенькам и пытаясь догнать тянущего вниз Тетсуро. Тот вдруг резко тормозит этажа через три, сжимает ладонь до хруста и устремляется обратно наверх. — Чёрт, опоздали! — шипит он, преодолевая пролёт за пролётом так быстро, словно умеет летать. По крайней мере, так кажется судорожно спешащему следом Кенме. Вообще, Козуме видит Тетсуро таким взбудораженным, беспокойным и одновременно удивительным впервые. Ну, кроме как удивительным, конечно. Это просто описывающее всё отношение Кенмы к Куроо прилагательное. Удивительный, невероятный, неповторимый Куро-кун, а потом просто Куро, скрашивающий любыми отличными от чёрного* цвета красками день. — Ты только не бойся, Кенма. Ты только… — шёпот сдавленный, нервный. Рука Тетсуро до предела вспотевшая и обхватывает уже будто насмерть. — Мы поднимемся на крышу и переждём там! Ты только не бойся. И лишь одышка мешает Кенме сказать: «А я не боюсь, ты же рядом». Они вновь пробегают мимо квартиры, и Кенма думает, что шесть этажей — это слишком много. До крыши ещё семь. Поэтому он хватается второй рукой за рубашку Тетсуро и умоляюще тянет на себя. Одними губами, жалобно и убито он просит отдых. Весь его мир, сколько приходилось себя помнить, кончался краем спальни Тетсуро, кухней, на которой не повернуться, и стальной крепкой дверью, за которой начинался подъезд и холодный, чуждый ему другой мир. А сильно в квартире не разбежишься, каким бы сильным ты ни был — но Кенма даже не сильный. Поэтому он и хватается изо всех сил и совсем обессиленно просит притормозить. Для настоящих слов ему даже не хватает дыхания. В лице Тетсуро что-то меняется. Из взбудораженного и испуганного оно становится… обречённым? Он опускается на ступеньку вниз, неспешно проводит свободной рукой по лохматым волосам Кенмы. Приглаживает их парой мягких движений и бросает короткую улыбку. «Серьёзно, так просто?» — только и успевает подумать Кенма, прежде чем спустившаяся с его головы рука хватает под мышками. Куроо закидывает его на плечо так, будто настало время принимать совместную ванну, и вновь начинает подниматься. Шаги его теперь грузные, медленные, но он идёт на высокие этажи так упрямо, будто в руках держит ни много ни мало, а целый мир. А этот мир виновато прижимается ближе, вцепляется в спину давно не стриженными ногтями и старается как-нибудь успокоить Тетсуро, потому что сам-то он ничего не боится, пока они вместе. А чужие шаги такие резкие, скорые, шумные. Их эхо раздаётся на весь подъезд и режет слух своей некрасивостью. Признаться честно, Кенма ненавидит себя за них — не стоит труда догадаться, по чью они душу. Вот только душу свою Козуме продавать не станет, она у них одна на двоих.***
К последнему этажу Тетсуро даже вновь разгоняется, перемахивает по две ступеньки за раз и вдруг резко ломает только что отросшие крылья о закрытую дверь, как ломают сердце о чужие каменные лица. Он ставит Кенму на землю и только теперь замечает, что тот был босым. Коротко извиняется, целуя в лоб, и бросает загнанный взгляд на лестницу. Пока они поднимались, почти не слышалось посторонних звуков, но теперь те отчётливо приближались с каждым пройденным ударом сердца, и всё, что оставалось на пороге закрытых дверей, — ждать появления теперь уже бывших сослуживцев. Бледная ладонь Козуме касается опущенной руки и несильно сжимает закоченевшие от страха пальцы. Хоть он и говорит почти всегда, что он боится или ему нехорошо, на деле Козуме всегда оказывается более спокойным, чем сам Тетсуро, и сейчас это особенно заметно. Потому как он, босой и не выспавшийся, всё осознавая, но не боясь ни капли, ластится к Куроо и немного тянет вглубь пролёта. Затолкавшись в его самый дальний угол, Тетсуро вновь подхватывает Кенму на руки и обнимает нежнее, чем целуется июньский ветер, и, поглаживая носом шею, шепчет: — Не бойся. А я и не боюсь. Ты же рядом. Их едва собравшуюся из хрупких осколков идиллию разбивают чужие голоса обыскавших квартиру и наконец добравшихся до крыши полицейских. Долго церемониться не хочет никто, и, словив в прицел широкую спину Тетсуро, которой тот прикрывает жмущееся к нему тело в красной толстовке, первый же на лестнице «напарник» стреляет.***
Совсем краткий миг, в который Козуме чувствует сильный толчок в грудь и начинающуюся за ним вязкость под кофтой. А после накатывает небрежная усталость, за которой едва ли узнаётся их с Тетсуро сердцебиение, и забивает весь эфир сознания. И усилия собственной воли хватает лишь на мысль о том, что сзади пока без изменений, и значит, Куроо всё ещё дышит. Пока что.***
Когда на лестничном пролёте остаётся, помимо них, два медленно оседающих тела с штрих-кодами в две строки, один из полицейских будто между прочим спрашивает: — И как он это провернуть умудрился? Похитил, спрятал, вырастил… а сам-то ненамного старше. Больной, ей-богу. — Ты бы и не такое сделал, поверь, — хмыкает за спиной усталый голос бывалого налётчика. — И я бы. Если бы мог вернуться.