Штрих-код

       Для Бокуто снова начались «эти дни» — на улице было невыносимо ярко, солнце пекло как бешеное, и сил не хватало ни на что, кроме валяния в собственной кровати и жалобного мычания: «Акааши, выключи солнце». Но, стоит быть честным, Акааши удивительным образом слушался и как-то выключал то, что причиняло острую ментальную боль его сенпаю — закрывал шторы плотно-плотно, доставал очки Котаро из-за тумбочки и нахлобучивал их на нос недовольному, плачущему Бокуто.       А после садился с ним рядом, грустно вздыхал, потому что без солнца всё же тяжко, и несколько коротких секунд любовался своим сенпаем. Тем, как он довольно улыбается в ответ, тем, как он всё равно трёт глаза, потому что хочет смотреть в ответ, но это невыносимо сложно (ведь Акааши тоже немного солнце), и тем, как его виднеющиеся даже сквозь призму цветного стекла глаза цвета застывших смоляных слёз отражают его собственную растерянность. После Акааши вставал, поправлял будто бы примятую футболку-поло и выходил из комнаты, сбегая, по его же собственному разумению, с их негласного поля боя, где ставкой было чувство привязанности.       Никто не любил и не мог любить Бокуто больше, чем Акааши. Не заботился о нём больше, дольше, нежнее, чем Акааши. Не прикипал к нему душой изо всех сил, как прикипал Акааши, прячущий за своей спиной со сложенными крыльями солнце. И никто, совсем никто, кроме них двоих, не знал, как искренне и крепко чувствует Бокуто в ответ.       Для Бокуто снова начались «эти дни», и Акааши готовился к тому, чтобы пойти в аптеку за очередной парой очков, которые неосторожный сенпай разобьёт к окончанию второго дня, и пачкой обезболивающих, которые не ослабят симптомов, но притупят жгущую чувствительные глаза въедливую боль. Дело за малым — поцеловать в лоб и выйти с восходом, чтобы уже к пробуждению Бокуто быть дома и, как всегда, быть его мессией по спасению от коварного солнца.       Но Бокуто вдруг просыпается раньше, тянет руки к своему свету и, щурясь и сонно улыбаясь, обнимает за холодные ладони. Трётся о них щекой, мычит и говорит, что в целом свете нет никого замечательнее, чем его Акааши, никого заботливее и добрее.       — Бокуто-сан, вы смущаете…       — Я знаю.       — Бокуто-сан, отпустите, я хотел сходить за лекарствами.       — М-м, нет, — всё ещё прижимая к себе чужие пальцы, точно ворс мягкого шарфа, так и не просыпаясь полностью, не открывая полу зажмуренных глаз, бормочет утренний Бокуто. — Ты уйдёшь, и мне несколько часов придётся страдать от неизвестности… Вдруг с тобой что-то случится?       — Бокуто-сан, иначе вы будете страдать от боли.       — Ерунда, — у Бокуто очень тёплые и сухие губы, которыми он делает тонкие влажные браслеты на запястьях Акааши. У Бокуто пронзительно-жёлтые глаза с подёрнутыми дымкой зрачками, которыми он делает влажные надрезы на сердце Акааши.       — Встанет солнце, и вы станете говорить по-другому.       — Когда встанет, тогда и встанет. Пока что ты — моё солнце, остальные ты выключаешь, — категорично, словно маленький ребёнок, но приятно и искренне говорит Бокуто.       — Я не могу их всех…       — А все и не надо, ты лучше сам не угасай, Акааши? — Бокуто отпускает ладони, в которых только что словно плескался мир, и напоследок невесомо целует пальцы, оставляя в них всё то, чего хотел бы пожелать своему дорогому. — Я буду ждать, пока ты вернёшься. Но это только потому, что ты сам хочешь уйти! Я не делаю это потому, что я эгоист, не подумай.       — Не думаю, Бокуто-сан.       — Спасибо, Акааши. Приходи поскорее, мне другого солнца не надо.       «В этой комнате нет солнца ярче, чем вы и ваши глаза, — думает Акааши, всё же прощаясь с Бокуто и уходя за порог. — Жаль, что что-то из этого всё же потухло».

***

      Возвращался Акааши поздно. Солнце успело, помахав на прощанье лучом, уступить своё место уличным фонарям, а обычно стоящая всюду не то гарь, не то вонь — улечься под тяжестью свежей росы. Бокуто в те редкие моменты, когда они выходили на улицу и дышали, кутаясь в пледы, свежим холодным светом луны, говорил, что это запах трупов, которые жгут — или только будут — за той дорогой, вблизи которой они живут. Акааши ему старался не верить, смеялся и прижимался плотнее, лишь бы чувствовать тепло и не чувствовать бегущего по коже страха оттого, что среди тех витающих в воздухе непонятных обрывков запахов будут и они.       Возвращался Акааши поздно, усталый, испуганный и почти уверенный, что сенпай не врёт и недалеко за чертой города, на краю которого они живут, действительно есть не то постройка, не то пустырь, где кто-то сжигает чужие мечты быть вместе. Останки тех, кто просто, как и сам Акааши, верил и верит в предначертание и искренние, добрые чувства по велению кода на шее.       Света в окне их квартиры не осталось, ему бы думать, что Бокуто уже спит, но страх, гонявший сегодня его весь день, словно лошадь в мыле, говорил что Бокуто нашли, Бокуто раскрыли, Бокуто заставили отдуваться за неосторожность самого Акааши и, не дай бог, уже отвезли в участок. Страх, не предчувствие и не сила их связи заставлял Акааши лететь сквозь пролёты, даже не размениваясь на воздух, бежать, пропуская по две-три ступеньки и упускать собственные бешеные удары сердца.       Дверь была заперта. Акааши остановился, опешил, глотнул полной грудью и с непривычки выплюнул.       Никто, кроме самого Акааши, естественно, не имел ключей от их дома и не мог открывать и закрывать двери так, как ему вздумается.       Акааши успокоил в пару длительных плавных вдохов сердце и всё же открыл дверь, сталкиваясь с привычным мраком их дома. Где-то с кухни ему подмигивал зелёной лампой холодильник, а в окно просилась пара неярких звёзд — вот и всё освещение на седьмом этаже квартиры, в которой на целый день остался его Бокуто Котаро.       — Бокуто-сан? — на всякий случай, почти неуверенно и всё ещё не задушив в себе страх, позвал Акааши. — Бокуто-сан!       — Акааши! — вихрь чувств, эмоций и состояний вырвался из единственной комнаты и снёс их обоих на пол, роняя пакеты и ударяясь головой о мягкую обивку дверей. — Ты вернулся, вернулся, вернулся! Акааши!       — Бокуто-сан, ведёте себя как собака… — отпуская свою боязнь и улыбаясь, заявил Акааши, протягивая руки к сенпаю и обнимая его так крепко, как только позволяли силы.       — Если ты любишь собак, то я не против. Гав.       — Бокуто-сан, ну что за ребячество. Прекратите… — всё равно смеясь от того, насколько это было неожиданно, громко и приятно, заявил Акааши. — Это ужасно.       — Я волновался, очень-очень, имею право. Или ты думаешь, что пропадать на весь день, — это нормально?! Или ты думаешь, что оставлять меня одного, когда я просил вообще не уходить, — это нормально? Что лишать меня солнца, моего, настоящего, и заставлять весь день травить глаза той звездой проклятой — может, это нормально?!       — Нет, Бокуто-сан, простите… — едва произнёс Акааши и тут же мысленно зацепился за брошенную среди прочих претензий фразу, хмурясь и едва заметно ослабляя хватку. — Вы сказали «травить глаза»?.. Бокуто-сан, что вы…       — Я искал тебя, — Бокуто будто чувствовал, что Акааши его отодвигает, и сам прильнул ещё ближе. — Ходил по району, кричал: «Акааши!» и слушал, слушал каждый вздох в надежде на то, что это был ты.       — Вы с ума сошли! — пусть Бокуто и здесь, совсем рядом, за него всё равно вновь делается страшно до покалывания в пальцах и мерзко липнущей к нёбу слюны. Чувство, будто они теряют друг друга (или друг в друге теряются?) захватило крепче прежнего и оплело тонкими нитями шею, мешая взволнованным вздохам за сенпая.       — Да.       — Бокуто-сан!       — Акааши, не кричи, — не то прячась в его волосах, не то со скуки прижимаясь ближе, чем некуда, в очередной раз лишь попросил Бокуто и закрыл свои заметные даже сквозь темноту глаза. — Просто будь рядом.       — Вы устали? Прости…       — Тс-с, — мутный зрачок на мгновение остановился на Акааши и тут же спрятался за тонкими веками.       Акааши вздохнул и, сколько было нежности, прикоснулся к растрёпанной макушке сенпая губами. И не похоже, что эти неспокойные вихры встречались сегодня с расчёской, так и знакомясь с новым ветром.       — Ну а если бы с вами случилось что-то? — всё ещё не желая отрываться от смятых, сухих и пахнущих его запахом волос, почти в полудрёме спросил Акааши погодя. За окнами даже стало теплиться небо, в ладонях, до сих сжимающих спину, унялась дрожь. А вопрос остался: «А если?»       — А если с тобой, Акааши?       Провокации — это не в духе Бокуто. В его духе капризы о том, что солнце режет по чувствительным глазам, в его духе объятья до скрипа в зубах, в его духе что угодно странное, абсурдное, глупое или громкое. В его духе ждать до последнего, клянчить, словно маленькому, строить обиженные моськи и говорить, как ему повезло с предначертанным. Нежданным, негаданным и самым любимым — вот что в духе Бокуто, лежащего сейчас в коридоре поверх Акааши и тихо спрашивающего то же самое если, перевёрнутое с головы на ноги.       — Всё равно продолжил бы здороваться с вами каждое утро в окна.       — Не смей, Акааши, в этой комнате может гаснуть только чужое солнце. А наши будут светить вечно, ладно?       — Конечно, Бокуто-сан, — со вздохом проведя онемевшей вдруг рукой по спине сенпая, пообещал Акааши. Для него солнце есть лишь в глазах Бокуто, мутноватое и полуслепое, для Бокуто — лишь в его, Акааши, сердце, есть истинный источник любимого солнца. А за окном — так, светильник, который можно выключать в их комнате по утрам.