СПИЧКИ

Я возвращался с учёбы. С неба без остановки лил дождь. Мне постоянно приходилось проявлять чудеса акробатики, прыгая через текущие по тротуарам ручьи, смотря под ноги, видя невдалеке впереди ещё чьи-то ноги, которые так же пытались преодолевать эти водяные препятствия. Когда я наконец достиг относительно сухого участка асфальта под козырьком своего девятиэтажного дома, смахнул с рукавов куртки водяную пыль и тряхнул одной ногой, потом другой — так обычно делают все из семейства кошачьих при попадании в лужу. С кед в сторону полетели брызги. Я произнёс какое-то невнятное: «Фак!», набрал код подъезда и, поднявшись по лестнице, вынул из заднего кармана джинсов связку ключей. Открыв дверь, я зашёл в тёмную прихожую и сразу обратил внимание на шевеления в моей комнате. Дверь была открыта, оттуда доносился шорох и шуршание. Ллойд встретил меня лёгким повиливанием обрубка-хвоста, не имея возможности мне всё объяснить. Я, не отводя взгляда и нахмурив брови, разулся, бросил куртку на тумбу и босиком пошёл смотреть, что же там происходит. Когда я появился в проёме двери, моим глазам предстала такая вот картина: мать рылась в моих шкафах. Всё моё барахло лежало на диване, какое-то на полу, на письменном столе. Ящики были безжалостно вывернуты, над моей комнатой злостно надругались, а посреди всего этого паноптикального кошмара стояла мать с растрёпанными волосами, пытаясь отдышаться, словно она, как демоническое существо, резала, крушила и кромсала плоть несколько часов, а теперь была застигнута врасплох незадачливым прохожим. Я не знаю, что в тот момент излучало моё лицо, но явно не радость, не дружелюбие, не восторг и не безразличие. Я, скажем так, опал, словно осенний лист, искорёженный ржавчиной, скукоженный подступающим зимним анабиозом. — Это что здесь за НАХУЙ! — прогремел я не своим голосом. Она посмотрела на меня, смахнув прядь волос с вспотевшего лба, и с едва сквозящей истеричностью в голосе ответила: — Давай доставай сам! Я так ничего и не нашла! — Ты дура? Что я должен тебе достать? — Достава-а-аЙ! — прикрикнула она, сделав резкий акцент на последнем слоге. — Я могу только из штанов достать! — ответил я, продолжая с непониманием смотреть на неё. — Ослина! — заорала она, бросившись ко мне, схватив какую-то мою майку — первое, что попалось под руку, — и начиная с остервенением лупить меня ею. Я невольно попятился, отводя голову в сторону, чтобы она не попала по лицу. Она непрерывно продолжала хлестать меня майкой и кричать: — Где ты её хранишь? Где ты хранишь дурь? Доставай, сволочь, доставай! Всю доставай! — Да у меня нет никакой травы! — я пытался перекричать её. — Нет! Она остановилась, задыхаясь, села на край дивана, комкая в руках мою майку, и зло смотрела на меня. — У меня нет травы, — громко и отчётливо проговорил я. — Я давно уже не потребляю, я её и не потреблял так, чтобы из этого делать такой скандал. — Денег ты больше не получишь! — выдала она. — Это было только два раза. Чёрт! Что за дерьмо ты несёшь? — Ничего не знаю, мне наплевать! Денег ты больше не получишь, — повторила она. — То, что ты ничего не знаешь, для меня не секрет, — процедил я. Быстро прошёл в комнату, поднял с пола свой выпотрошенный рюкзак, как мог, набил его одеждой, достал пару больших пакетов. Свалил всё, что мне было нужно, в них. Мать смотрела на меня исподлобья, сидя на краю дивана, и не двигалась. Выйдя в коридор с собранным минимумом вещей, я обулся, накинул куртку и, бросив: «Спасибо этому дому!» — вышел вон, успев потрепать по шёлковой голове Ллойда, который продолжал льнуть ко мне, словно пытаясь попросить прощения за всё то, что сделал не он, прося остаться и не уходить. Но в такой ситуации я считал, что просто не имею права остаться. Остаться — значит дать слабину, значит показать ей: «Ты права, я — дерьмо, с которым так и надо обращаться». На улице всё так же упрямо плакало небо. Я вышел на обочину, пытаясь остановить машину. Довольно скоро возле тротуара остановилась «шестёрка», в ней сидел представитель кавказской национальности. — Вот и чудесно, — подумал я, — много не возьмёт. Он приоткрыл дверцу, я забросил свои «узлы» на заднее сиденье и сел спереди. — Ща, погоди… Я ещё точно не знаю, куда едем. Мужик как-то немного забеспокоился. — Да я заплачу нормально. Ща, мужик, звонок сделаю. Он терпеливо ждал, положив морщинистые грубые руки, покрытые тёмными волосами, на руль и смотря спокойным взглядом на скользящие по стеклу дворники. Я достал сотовый, мысленно радуясь, что хотя бы на нём есть пока ещё деньги. Позвонил Женьке. Казалось, время тянется, как резиновое, Женька не поднимал трубку, я ругнулся, снова набрал его номер, снова проклятые гудки. Делать было нечего. Нужно было резко соображать. Моя голова подсказала мне единственной верный вариант. Катерина. Я нашёл её номер в списке. Она взяла трубку: — Да, — послышался её радостный голос. — Кать, выручай! У меня западло какое-то. — А что такое? — начала было она. — Я потом тебе всё расскажу. Я приеду сейчас к тебе? — Да, конечно, — как-то неуверенно проговорила она. Ещё бы, я же никогда к ней не напрашивался, она сейчас, наверное, получила маленький стресс. — Адрес мне скажи только. Она продиктовала мне адрес, я повторил его шофёру «шестёрки», он кивнул и взялся за руль. — Кать, я те смсну, ты внизу встреть, а? У меня денег нет... — я рассмеялся в трубку. — Марик… Кошмар! Да что там у тебя? — Встретишь, а? Не встретишь — не получишь меня сегодня, меня заберёт страшный дядька с волосатыми руками! — я хохотнул и посмотрел на шофёра. Он качнул головой, процедив: — Разговорчивый какой. Я убрал сотовый в карман джинсов, с улыбкой глянув на него. Пока мы медленно ехали, продираясь, как сквозь густые джунгли, через московские пробки, я погрузился в мысли, но не о том, что или кто есть моя мать, не о непонимании между нами, не о недоверии, а просто погрузился в какие-то абстрактные, фантасмагоричные видения, разглядывая разводы на стекле и стекающие капли дождя. Когда мы наконец-то доехали, я отзвонил Катерине, она очень быстро спустилась вниз, держа в руках большой зонт с длинной ручкой. Она медленно подошла к машине. Я открыл дверцу. — Сколько денег надо? — спросила она. — Семьсот рублей хватит? — я обратился к шоферюге. Он кивнул. Катька вручила мне деньги, я передал их ему, забрал шмотки с заднего сиденья. — Спасибо! — проговорил я ему. — Дэвушк хороший! — ответил он с кавказским акцентом. — Береги её! — Непременно! — сказал я, хлопнув дверцей. Катерина заботливо держала надо мной зонт, пока мы шли до подъезда. Потом мы молчали, пока ехали в лифте на четырнадцатый этаж с какой-то пожилой парой. Женщина с недовольным лицом разглядывала мою помятую фигуру. Мужчина улыбался Катерине, она улыбалась всем, а я смотрел недовольной женщине на второй подбородок, боясь, что если лифт вдруг застрянет, то я могу случайно наткнуться в темноте на её массивные «батоны». Катерина открыла дверь, впустив меня внутрь. — Мамка на работе ещё? — спросил я. — Ага, — кротко ответила она. — Фу ты, блядь, — выдохнул я и сел на пол, откинув голову, прислонившись к стене. Катерина стянула с ног осенние полуботинки, повесила пальто на крючок. — Что там у тебя приключилось? Я вроде начинаю понимать, но всё-таки поясни. — Жрать хочу. Покорми меня, а? — я мученически посмотрел на неё. Она вздохнула. Я рассмеялся, видя её напряжение от моей наглости. — Да, Катечка, я из тех, кто "пустите водицы напиться, а то так жрать хочется, что переночевать негде". — Я это уже поняла. Ладно, расслабься. Чувствуй себя как дома, но не забывай, что ты в гостях, — ответила она мне фразой, уже ставшей народной. Катерина исчезла за углом, откуда лился мягкий тёплый свет. Я разулся, сбросил куртку, шапку, толстовку, прошёл в ванную комнату. Ванная была в этом доме чисто женская. Вся какая-то розовая, пахнущая сладковатыми цветами. Я мылил руки ароматным розовым с малиновыми прожилками мылом, смотря на свою физиономию в зеркале. Лицо какое-то осунувшееся, глаза большие и грустные, как у собаки, нос прямой и тоже, кажется, как у собаки. Вообще симпатичная такая собака, только жутко печальная, лохматая, чёлка, мокрая от дождя, ещё не высохла. Чёрные волосы слишком «эмоционально» смотрятся на фоне этой невинной ванной цвета барби-дома. Шея худая, плечи худые, костлявые, ключицы торчат. Только руки жилистые продолжают с яростью образовывать пену на этом мыле цвета женского позитива. С кухни донёсся голос Катерины: — Ты там замылся совсем? Есть иди! Я закрыл кран, тряхнув руки от воды и вытерев их об себя, потому что не знал, какое полотенце можно трогать. Не хотелось как-то, пусть невидимо, но следить в этом храме красоты своими мужскими эманациями. Кухня в этом доме была действительно тёплая не только по ощущениям, но и по цветовой гамме; марокканская плитка на полу и мозаика на стене наполняли её приятным этническим оттенком. Я сел в углу у окна. Передо мной на столе возник дымящийся борщ. Я неуверенно попробовал его на вкус. Оставшись довольным качеством, я принялся есть. Казалось бы, еда, тепло — вот и всё, что нужно мне сейчас. Катерина примостилась напротив меня, довольно наблюдая за мной. Меня прилично разморило после еды. Я сидел с набитым животом, довольный, счастливый, изучая тонкости мозаичного рисунка на стене. — Моя мама перевернула всю мою комнату в поисках марихуаны, — пояснил я, предваряя Катеринины вопросы. — С чего бы это вдруг? А ты потребляешь? — неуверенно спросил она. — В том-то вся и соль, что не потребляю, но доказать ей это невозможно. Это антидоказуемо. — Печальная история. И что теперь? — Ну, что? Для начала я из дома свалил, потому что наводить порядок там надо неделю, денег меня лишили, верить мне не хотят. — Ты бы поговорил с ней, — начала Катерина. — Ага! Поди поговори, когда на тебя обрушивается шквал ударов! У тебя мать другая. Ты не поймёшь. Моя в неадеквате постоянном! В иллюзорном мире, придуманном ею же. — А ты не в иллюзорном? — Философствуешь? — ухмыльнулся я. — Я тоже в иллюзорном. И ты в нём же, все мы там. Но она в неадеквате. Чуешь разницу? Катька пожала плечами и замолчала. Я поднялся, потянув шею, и направился разглядывать всевозможные полочки и интерьер в её доме. Мне очень нравится это занятие. Я всегда, когда прихожу к кому-нибудь, первым делом начинаю дотошно изучать обстановку. Разглядывать детали — так можно больше понять о людях, чем они живут, что любят, какой у них вкус, есть ли он вообще, можно многое узнать об их чистоплотности, предпочтениях, желаниях, увлечениях. Это очень ёмкое и информативное занятие. Изучение квартиры закончилось на Катькиной комнате. Я вальяжно развалился на её кровати, листая какой-то модный журнал, весь заполненный фотографиями одежды и аксессуаров. — Жёсткая пестрятина, — фыркнул я, отбросив журнал в сторону, — у меня от минуты просмотра голова заболела. Я лёг на живот, положив голову на руки, и пристально посмотрел на Катерину. Изучая её мимику и мимолётные, едва уловимые движения, я прекрасно прочёл в её глазах, что она просто не знает, что со мной делать. Вот он, я — предел её мечтаний, лежит, нагло развалившись, на кровати, смотрит на неё. Что делать этой девушке в такой ситуации? Она, конечно, не знала. Поговорить? Поговорить о чём? Развлечь? Развлечь чем, пардон? — Ты чего так пристально смотришь? — смутилась она, сидя напротив, поймав мой невежливый взгляд. Я не ответил, но продолжал смотреть. Она опустила глаза, интуитивно скрываясь от напористости. Волосы волнами спадали вниз, на носу были заметны маленькие веснушки, худым пальчиком она теребила плед. Какой знакомый жест, подумал я, уж не я ли так делаю, когда мне как-то мучительно больно и нечего сказать? — Спасибо тебе, Катька, — проговорил я с нежностью, на какую мог вообще быть способен. Мне хотелось отблагодарить её чем-то, сделать что-то, чтобы она поняла, насколько я ей благодарен. Этот порыв исходил изнутри. Он был настолько ярким и сильным, что я быстро сел напротив, взял её за руку и поцеловал в горящую щёку. Она с надеждой посмотрела на меня. Я прекрасно понимал, что она может сейчас чувствовать. — Прости меня, — процедил я, поднявшись с кровати. В этот момент во входную дверь позвонили. — Мама пришла, — проговорила она и пошла открывать. Я тоже вышел в коридор, обдумывая ситуацию. В коридоре появилась Ева с зонтом, с которого капала влага. — Привет, Ев! — я криво улыбнулся. — Ба! Марик! Какими судьбами? — Я у вас тут поживу малёк, а? У моей мамы, кажется, то ли запоздалый кризис среднего возраста, то ли ранний климакс, я мало что в этом понимаю. Ева хохотнула, сняла свои сапоги на огромном каблуке, обняла меня по-пацански за плечи и с улыбкой проговорила: — Если только такова причина — то да, потому что, Марик, извини, но такого зятька мне дома не надо, боже упаси! Я почувствовал огромное облегчение: как же Ева умеет разрядить обстановочку. Катерина как-то грустно улыбнулась на шутку мамочки, но промолчала. Мне выделили диван в гостиной напротив телевизора. Я там очень вольготно себя чувствовал, смотря какую-то ахинею по MTV. Женька так и не перезвонил мне. Я отправил ему пару sms, на которые он тоже не ответил. Но и оставаться в этом доме я тоже не мог, потому что знал, что испытывает ко мне она, чего она бы хотела от меня, чего я не могу ей дать. Пожалуй, я сроднился с ней как-то, поэтому давать ей поводы к лишним мечтам и иллюзиям мне совсем не хотелось. Это было бы гадко, это было бы нагло. Это было бы не по-дружески и нечестно с моей стороны. После всего, что она от меня терпела, что сделала для меня, давать поводы, подпитывая неосуществимые мечты — низко. Я не хочу, чтоб так было. Поэтому, когда я увидел в тёмное окно, что дождь почти прекратился, уверенно поднялся и подошёл к Катерине. — Кать, я пойду всё же. — Куда ты пойдёшь? — взволновалась она. — Кать, ну пойми меня, — я не смог посмотреть в её яркие синие глаза, видеть в них тоску и печаль. — Но, если у меня что-то не получится, я, конечно, вернусь сюда! — и я обдал её своей саркастической ухмылкой. — Ладно… Чтоб по ночным улицам не бомжевал, ясно? — строго спросила она. — Ясен пень. Ева закрыла за мной дверь. Я долго ждал лифт, который со скрежетом открыл свои железные двери, приглашая меня войти в его недра. Пока я ехал с четырнадцатого этажа вниз, я успел многое обдумать, сочтя, что всё делаю правильно. — Куда это он, на ночь глядя, намылился? — спросила Ева Катерину, которая хмуро стояла в коридоре, прислонившись к стене. Катерина пожала плечами. — Это я его напугала! — рассмеялась Ева. — Испугался, что от одного неверного движения я его зятьком сделаю, — она громко засмеялась, — как будто от одного неверного движения дети получаются! — она ещё пуще разразилась смехом. Катька как-то неловко и печально улыбнулась, но мысли её были не здесь, они были направлены на человека, зажатого в недрах железного лифта.