СПИЧКИ

Она отпустила мою руку, она ушла, удаляясь в темноте под непрерывно и медленно падающим снегом, оставив меня одного. Я чувствовал, как на ресницы ложатся пышные снежинки, залепляют глаза. Её силуэт удалялся, скрываясь под навесом, потом распахнулась дверь, выпуская тёплый воздух, и она скрылась в недрах моего старого дома из потемневшего дерева, продутого ветрами, впитавшего влагу летней росы, длительные осенние дожди, мокрый снег и капель, струящуюся с крыш весной. Я смотрел ей вслед. Я чётко ощущал, как она сейчас вошла в жаркую комнату, наполненную смехом, улыбками, как она растворилась в атмосфере жизнерадостности, и её слёз не заметил никто. Катерина ведь не может плакать, она не умеет. Её никто не знает такой, но знаю я. Я — единственный, кто знает, как розовеют её глаза и нос, только я знаю, почему. Я не мог пойти за ней. Я знал, что ей необходимо побыть одной, без меня. Она дала мне это понять, поднявшись с липкого снега, и, когда я попытался взять её за руку, она осторожно, словно пытаясь заранее попросить прощения за этот поступок, кончиками пальцев коснулась моей холодной ладони и ушла. Я встал под навес, ковыряя носком ботинка так до сих пор и не заделанную брешь в досках на крыльце. Когда я зашёл в дом, было уже достаточно поздно. Я ощущал тишину. В гостиной комнате на диване спали валетом Вася и Шурик, который вальяжно раскинул свои длиннющие волосы так, что они свисали с дивана вниз, струясь, как вода из трубы. Я залез на свой чердачный этаж. Женька сидел за столом, качаясь на стуле, подбрасывая монетки в воздух — они потом со звоном падали на старый стол с потрескавшимся лаком. Я остановился, молча смотря в его спину. — Пришёл? — как-то глухо спросил он. Я кивнул, но рта не раскрыл. Спина безмолвствовала. Я прошел по скрипучим доскам пола, бросил куртку на древний сундук. Она плюхнулась с каким-то странным звуком, но свалилась на пол, брякнув молниями и клёпками, прошуршав, как осенние листья под ветром. Я сел на диван у окна. Кажется, последний раз я точно так же сидел, когда все уезжали, а за окном был дождь и тугое серое низкое небо. Между стёклами так же, как тогда, лежат высушенные временем дохлые мухи. Что изменилось за это время? И изменилось ли? Изменилось всё, и в первую очередь изменился я. Всё остальное не имеет значения. — Ты… боишься? — вдруг спросил Женька — голос его почти напугал меня. Он был глубокий и спокойный, но в нём чувствовалась какая-то скрытая угроза. — Чего? Он вновь подкинул монетку. Она со звоном упала на стол, покатилась и полетела вниз, глухо звякнув об пол. — Вот и я спрашиваю себя: чего? — Так ты себя спрашиваешь или меня? — буркнул я. — Не знаю… — ответила спина. — Ты как спичка: загораешься, и пламя сжигает тебя, опустошая. Ты любишь эту девчонку? Я перевёл взгляд с его спины на сушёных мух, пытаясь найти ответ. Хотя нет, я не пытался искать ответ. Чувства мои молчали, как молчал и мозг, отказываясь выдавать ассоциативные видеоряды. Мой взгляд приковали мёртвые скрученные тельца чёрного цвета с неимоверно маленькими тонкими ножками, поджатыми по бокам. Монеты продолжали гулко звякать об стол. — Ты когда-нибудь замечал, как переливаются крылья мух на солнце? — вдруг спросил я. Женька молчал, так же монотонно покачиваясь на стуле. — Ты видел, как играет солнце в их сухих крыльях, которые, кажется, сделаны из тончайшей слюды? Чёрт, я так давно не обращал на это внимания, я забыл, каким спектром цвета играют эти маленькие скорлупки. — Ты наивный, — вдруг проговорил он, — ты неопытный и детский, — добавил он после секундной паузы. — Хм… — я криво усмехнулся. — Открыл Америку, хотел обидеть или констатировал факт? — Возможно, я опоздал, — он поднялся со стула, сгрёб мелочь в руку, пересыпал её в банку на полке и впервые за всё это время посмотрел на меня. Лицо его было сурово: он двигал скулами, как обычно он это проделывал, скрывая или же наоборот показывая внутреннее недовольство. Руки в карманах, лицо острое, колючее лицо, следы такой же колючей щетины на подбородке, глаза острые смотрят на меня пристально, вопрошающе. Свет как-то падает на него, усиливая жёсткость в лице. Скулы выступают. Если рисовать его сейчас, придавая образ, то это был бы какой-нибудь ассасин или воин из клана ниндзя. Как рисуют таких персонажей в аниме? Он красивый персонаж, но ему не хочется доверять, потому что красота его воинственная. В моей голове даже пробежала цепь картинок, как он беспощадно убивает неверных. — Ты ещё можешь всё исправить, — вдруг вырвалось у меня, — ты можешь найти себе «своего» человека. Я не подхожу тебе. — Не тебе решать! — выпалил он и ушёл, ушёл куда-то вниз. Вот… Он тоже ушёл. Сегодня день такой особенный. Обычно я ухожу, но сегодня уходят от меня… Все. Вот и он ушёл. Я рассмеялся одной половиной лица, достал спички из кармана джинсов, повертел коробку, сдвинув крышку, посмотрел на стройный ряд лежащих спичек — мёртвые стройные солдаты, деревянные спичечные солдаты. Так же неестественно прямы, как неестественно скрючены мёртвые мухи. Разбив их стройный ряд, я вынул одну, с минуту повертел её в руках и бросил в рот, завалившись на диван, глядя в потолок, на котором всегда находились силуэты невиданных животных, картины сражений и сцены у моря. Снизу раздался смех. Кажется, началось какое-то ночное бодрствование. До моего слуха долетали обрывки фраз, клочки шуток. Мне стало интересно, как ребёнку, что творится там без меня. Я подловил себя на том, что внимательно слушаю разговоры, пытаясь разобрать и вникнуть в тему. Рывком поднявшись, я подошёл к люку и сел на край, свесив ноги вниз и глядя с высоты своего чердака. Вася с Шуриком уже не спали на диване, вместо них на диване сидел Снэйк в обнимку с хищной Юлей, рука его гуляла по её округлым частям тела, рот беспрерывно искал что-то у неё во рту. Я усмехнулся вслух, потому что знал, что именно Снэйк разведёт эту девицу, потому что Снэйк всегда разводит хищных дам. И хищницы становятся мелкой добычей на то время, которое есть у него. Я спустился по лестнице вниз, пнув ногой Снэйка в голень. Он оторвался от своей вкусной добычи, своим обычным прищуром посмотрел на меня, протянув мне кулак для приветствия. Ну, мы с ним кулаками здороваемся обычно. Просто он, видимо, день с ночью перепутал. — Давай, мужик! — протянул он, ожидая моего приветствия, второй рукой не выпуская Юлин бок. Я ударил свои кулаком об его. Он был доволен, сразу переключив своё внимание обратно на неё. Мой добрый друг Снэйк. Как здорово иметь рядом такого простого незапаренного чувака, который никогда не будет лезть в мой внутренний мир, не будет вмешиваться, не будет влиять, не будет советовать — просто воспринимать меня, просто ненавязчиво быть. Это человек, с которым я смеюсь. Снэйк — хороший граффитчик, и, учитывая то, что он по своей легкомысленной сути нереально тусовый, как всякий хоппер, я продолжаю удивляться, почему мы с ним так спелись за эти полгода. Что может объединять меня и его? Смех? Возможно, это и будет верный ответ. Я прошёл мимо них, чтобы не мешать, хотя они, конечно, уже не обращали на меня никакого внимания. По тёмному коридору я шёл на кухню, видя свет впереди. Я тянулся туда, как ночной мотылёк, влекомый яркой лампой и тихими голосами. Я аккуратно заглянул из-за дверного косяка. За столом сидели Зося и Шурик. Он мешал чайной ложной чай в мамкиной фарфоровой чашке, а она, сидя напротив, взирала на него лицом удивлённого кролика. Я зашёл под свет оранжевого абажура. — Марик, чайку? — вдруг просиял Шурик. Я как-то немного удивился, услышав от него такую заботу о моей вредной персоне. К тому же, он казался мне каким-то самовлюблённым недотрогой. Может, ошибался? Сегодняшний день не перестаёт удивлять меня, даря сюрпризы на каждом шагу. — Ну да. Шурик поднялся, подтянув сползшие узкие джинсы. Он открыл шкафчик и растерялся от обилия кружек. — Ой, — процедил он, — тебе в какую? Зося внимательно разглядывала его. Наверное, она даже рисовала в голове яойные фанарты с участием Шурика. Так чётко читался её задорный вдохновенный взгляд, обращённый на него. Я усмехнулся себе под нос. У меня он ассоциировался лишь с красивой породистой лошадью на бегах. Что-то было в нём нелепо смешное, но благородное. — Чашка с котиками тебе подойдёт? А? Он повернулся ко мне, держа в руках чашку с нарисованными толстыми котами в обнимку. — Миленькая такая, а? — Миленькая, наверное, — сдался я. — Няшная типа, да? — спросил я у Зоси. — Няшная, детк, няшная, как и ты, — ответила она. Ба! Стукнуло мне в голову. То ли выпитый Зосей алкоголь смягчил её, то ли она просто расслабилась, то ли это безусловное влияние этого косматого парня на неё так сказывается. — Сахар нужно? — спросил он. — Чай чёрный или? — Чёрный, два куска, спасибо… — промычал я, смущаясь. Шурик мешал ложкой чай, неумолимо звеня о бока кружки. — Пожалуйста, — он поставил кружку с толстыми котами передо мной. Я аккуратно поднёс её ко рту, разглядывая мелкие образовавшиеся пузырики на поверхности чая. Я слушал их разговор. Такой свободный, такой лёгкий, простой, и мне стало грустно, что так не умею — так же говорить с людьми. — Знаешь, — вдруг проговорил Шурик тоном заговорщика, обратившись ко мне. — Ты бы с Женькой побазарил. Он чёт хмурной, как туча, — он незаметно подмигнул мне. Я допил чай и, пожелав ребятам приятной ночи, вышел в тёмный коридор. Тёмный коридор, по бокам пара закрытых дверей. Стойкое ощущение, что я в какой-то компьютерной игре, типа квеста или кибер-панковского триллера. И только свет из кухни падает на пол, освещая клочок тёмного коридора. По углам тени, кажется, что кто-то выскочит из-за угла, как казалось в детстве, когда я звал мамку, чтобы она включила свет, объясняя ей, что в тенях прячутся привидения. Из-за закрытой двери послышался какой-то невнятный шум. Я невольно прислушался. Обрывки фраз. — Отстань… Голос… Катькин голос… Она говорит: «Отстань». Мои ноги врастают в пол. Я чувствую, что не могу двинуться. Навостряю слух. Мужской голос плохо слышен. Непонятно чей… Дёргаю дверь. Дверь закрыта изнутри. Я чувствую, как начинает кипеть мозг. Тут же прокручивается версия, как во время просмотра детектива: либо там Женька, либо там Вася. Судя по тому, какой у меня был разговор с Женькой, там может быть он. Судя по Васе и его внешней безопасности и выпитому пиву — его там быть не может. — Прекрати уже этот фарс! Выпусти меня! — Что за дерьмо? — выкрикиваю я. — Сука, блядь, открой дверь нахер! За дверью какая-то возня. Я начинаю дуреть. Дёргаю за ручку. Безнадёжно. Ударяю плечом. Безнадёжно. Сильнее врезаюсь в дверь плечом. Бессмысленно. — Открывай! Ёб ты! Я останавливаюсь в темноте. В коридор из кухни выглядывают Зося и Шурик. На их немой вопрос отвечаю, напряжённо сдвинув брови: — Катьку кто-то запер. Не открывает. Шурик с Зосей переглядываются. — Идите! — приказываю им тоном, не терпящим возражений. Они послушно удаляются. Голова вновь порождает монстров. Сразу вспоминаются американские триллеры, где весёлая тусовка на даче непременно заканчивается тем, что всех по очереди зверски и неизвестно кто убивает. И это «мясное чикатилово» заканчивается тем, что зрителям понятно: это определённо кто-то из тусовки, но кто, так и не ясно до самого конца. Я мотнул головой, пытаясь избавиться от красочных ассоциативных картинок. — Сука! Тока не на моей даче! Открывай! Кать!!! Она здесь ни при чём. Выйди, поговорим! — я кричу, взывая к Женькиному разуму. — Я её не выпущу! — ответ вонзается мне в голову. Но голос… Это не Женька. Я чувствую внутреннее облегчение от того, что там не он. Но… Суть дела не меняет. — Вася! Козёл! Выпусти её немедленно, иначе я выпотрошу твой жирный живот к чёртовой матери! — Он ключи спрятал! — слышу испуганный Катькин голос. — Мразь! — выкрикиваю я. Бегу на веранду, распахиваю шкафчик на стене, ищу на полках запасные ключи, не нахожу. Выбегаю на улицу. Холод забирается под одежду. Я пробегаю вдоль дома к окну. Хватаюсь руками за промёрзшую раму окна. Подтягиваюсь, опираясь ногами о трещины в досках. Это же мой дом. Никто не смеет устраивать в нём беспредел. Я же знаю мой старый домишко, в нём нет дурацких стеклопакетов. И форточка в этом окне никогда плотно не закрывается. Я ударяю кулаком в раму, форточка распахивается. В комнате темно. Я запускаю руку внутрь, нащупывая щеколду. Железяка плохо поддаётся, но я сдвигаю её, распахиваю окно. Влезаю внутрь. Всё это происходит за считанные секунды, параллельно мозги успевают подумать: «Где этот кретин Женька?» Глаза уже успели привыкнуть к темноте. Различаю Катьку, сидящую в углу на кровати. Глазищи огромные. Вася стоит посреди комнаты, почёсывая пузо под свитером. В темноте напоминает жирного чумного зомби после апгрейда из последних «Пятых героев». Я толкаю его в грудь с силой, он оседает на кровать, плюхаясь массивным телом. Чувствую, как Катерина обхватывает меня сзади. Останавливаюсь. Шумно дышу, чувствуя, как колотит всего изнутри. Чувствую, что руки и ноги как будто дрожат. — Ключи давай! — говорю Васе. Он роется, копошится в темноте на полу. В распахнутое окно врывается морозный воздух. — Быстрей давай! Слышу, за дверью народ собрался, голоса бубнят. Слов не пытаюсь разобрать. Вася достаёт ключи из кармана и бросает их на пол. Поднимаю. Обойдя его, открываю дверь, ощущая вялость в ногах. — Катечка! — выдыхает заботливая Зося, бросаясь к ней обниматься. Я выхожу в коридор. Он уже не тёмный, он ярко освещён электрическим светом. Не замечая никого, словно во сне, бреду в комнату мимо дивана, где всего несколько минут назад нежился Снэйк в объятьях дикой Юли. Хочу скрыться на своём спасительном чердаке. Но меня кто-то останавливает, взяв за плечо. Оборачиваюсь. Женька. — Блин… — ищет слова, чувствую. — Марик… Ты… Смотрю на него, как дохлая эмоционально высушенная муха. — Прости меня, чёрт, я не доглядел. Я слишком много думал о себе. На моих губах застывает немое «А…», в смысле «забей», я поворачиваюсь, чтобы уйти. — Чёрт… Марик… Прости… — Жень, вы меня сегодня морально изнасиловали, отстань, а? Я отстраняюсь, поднимаюсь наверх, дохожу до старого скрипучего дивана и падаю лицом вниз. Тыкаюсь носом в колючий плед — по крайней мере, он не такой колючий, как Женькины глаза.