Совокупность случайностей, которую мы называем судьбой

Они решили уходить из поселения: и так задержались на одном месте почти три недели, с их статусом и образом жизни — непростительная ошибка. Итачи всё еще слаб, но может передвигаться самостоятельно, и ток чакры более-менее стабилизировался, а с этим возросли и шансы на выздоровление. К слову, это стало сюрпризом для Кисаме: он полагал, что напарник распрощался с ниндзюцу. Итачи приспосабливался ориентироваться в пространстве с помощью чакры: энергия от его ступней волнами расходилась по полу, натыкалась на препятствия и возвращалась обратно. Хошигаки не был сенсором и не видел сам, как работает сканирующее дзюцу, Итачи объяснил ему. — Это похоже на то, как общаются киты, — заметил Кисаме. — Да, — Итачи прислушивался к ощущениям на кончиках пальцев. — Принцип тот же. Когда чакра скользнула по лодыжкам Кисаме, он рефлекторно поглотил часть. Как если бы волна, окатившая берег, ушла в песок. Мечнику не стоило бы так делать, ведь у Учихи совсем немного чакры в запасе и на её восстановление нужно время. — Извини, привычка, — Кисаме сел на кровать с ногами, чтобы Итачи мог спокойной тренироваться. — Какой радиус действия у этой техники? — Метров сто, но я не позволял чакре пересекать стены нашего номера. — Не хочешь подглядывать за другими? Итачи улыбнулся. — Не то чтобы я многое мог увидеть таким способом. Они покинули постоялый двор засветло, когда приличные люди давно спали, а все остальные уже отгуляли и разошлись по домам. Под навесами опустевших баров покачивались фонарики, прямая пыльная дорога вела к главным воротам поселка. Итачи шел поодаль и немного позади, одетый в темный походный плащ. Кисаме наблюдал за ним краем глаза, опасаясь углядеть в походке или силуэте нерешительность. Но Итачи держался ровно и ступал уверенно, со стороны только очень наблюдательный прохожий мог бы догадаться о его слепоте. Техника, заменившая Итачи глаза, не была ниндзюцу в полном смысле этого слова: использовать чакру — естественный способ компенсировать потерю чувствительного органа, и подход, который использовал Итачи, был лишь одним из приемов контроля чакры, который обладал рядом минусов, но в дороге позволял вовремя почувствовать препятствие, и этого сейчас было достаточно. О чем-то большем говорить пока не приходилось, юноша был физически слаб. Кисаме беспокоился не только о зрении напарника, душевное состояние Итачи вызывало у него бóльшую тревогу. За исключением их первого разговора Учиха ни разу не высказал недовольства в сторону Кисаме, и мечник был уверен, что дело лишь в воспитании и сдержанном характере юноши. Тот просто не мог позволить себе проявить неблагодарность по отношению к человеку, спасшему его, пусть и против его воли. К тому же Итачи наверняка чувствует себя обузой, думает, что Кисаме уже и сам не рад своему благородному поступку. Хошигаки приходилось быть максимально осторожным в словах и действиях, чтобы не натолкнуть напарника на неправильные мысли и поступки. Поначалу, когда Итачи пришел в себя, Кисаме старался не оставлять его одного надолго и чутко отслеживал признаки суицидального настроения. Выходя из номера, он каждый раз боялся по возвращению обнаружить Учиху с торчащим из горла острым предметом. Но Итачи не говорил ничего, что можно было бы трактовать как желание покончить с собой, и не проявлял подобных намерений, и вскоре Кисаме осознал, что опасения его неоправданны и в большей степени надуманны: уйти из жизни таким образом, не посвятив напарника в свои планы и не разъяснив свою позицию, значило бы для Итачи проявить неуважение к воле Хошигаки. Поэтому Кисаме заставлял себя выходить на улицу и маяться во дворе, чтобы у Учихи была возможность остаться наедине с собой. Кисаме понимал, что осознание случившегося будет приходить к Итачи не сразу. Хотя правил игры никто не обозначал, оба знали, как будет: Учиха все обдумает и примет решение, а Кисаме не станет препятствовать в случае чего. В конце концов так уже было однажды. Итачи действительно не сразу в полной мере принял свое положение. Теряя сознание в очередной раз он надеялся, что это было последнее его пробуждение. Но отключки сошли на нет на вторые сутки, мысли приобрели связность, и Учиха обязан был к чему-то прийти. Беда была в том, что в голову не шло ничего, кроме мыслей о брате и самообвинения. Раскачиваясь на волнах боли, погруженный в беспросветный мрак, Итачи гадал о том, что сейчас с Саске, и гнобил себя за никчемность. Он был уверен в том, что не имеет права жить и не смеет даже думать о прощении как о чем-то возможном, и мысленно беспрестанно просил у Саске прощения за то, что выжил. Он ненавидел себя и желал себе мучительной смерти. При этом он понимал, что бред самоуничижения — всего лишь симптом его нездорового состояния, что его разум в раздрае, что он болен и не способен адекватно мыслить. Он желает себе смерти, но любой имеет право на жизнь, даже преступник вроде него. Он хочет покончить со всем, но сделать это легче всего. А затем Итачи отбрасывал эти мысли, как не имеющие значения. Ведь ничто и никогда не имело для него значения кроме брата. Выжить любой ценой, держаться за край могилы и не упасть в нее раньше времени. Даже слепота не страшила Итачи в общепринятом понимании. Единственное, почему он боялся потерять свет, это не успеть передать Саске навыки и внедрить в его глаза защитное дзюцу: он не был уверен, что техника переноса сработает, если он ослепнет окончательно. Со стороны казалось, это Саске болезненно зависим от брата и вся его жизнь сконцентрирована лишь на моменте их битвы. Однако по-настоящему зависимым был Итачи. Если бы все пошло не так, как он запланировал, если бы Итачи умер от болезни или на миссии, если бы Саске, в конце концов, презрел месть, жизнь младшего брата продолжилась бы. Его упрямство и воля к жизни позволили бы ему воспрянуть, а близкие люди помогли бы ему увидеть свет в самом себе. Он смог бы не сломаться и возродить доброе имя и честь клана Учиха. Итачи верил в своего младшего брата, верил в его силу, доброту и благородство. Что было бы с ним самим, не стань Саске? Долгие годы после побега из Конохи Итачи жил в постоянном страхе за жизнь брата, и только редкие записки от Сандайме Хокаге раз-два в год успокаивали его и удерживали от вылазок в деревню. Итачи жил в состоянии непрекращающейся тревоги, и было кое-что помимо любви. Если бы брат умер, все оказалось бы напрасным: его жизнь, жертва клана, столько смертей. Все было бы зря, потому что единственное, что имело значение — Саске. Не стань его, Итачи бы треснул как щепка. И теперь этот страх воплотился отчасти: жизнь Итачи перестала зависеть от Саске, судьба Итачи принадлежала ему одному. Не было больше мести, вместе с ней исчез смысл. Что ему теперь делать со своей жизнью, которая никогда не была ему нужна? Что ему делать со своими мыслями, которые словно прорвали плотину и теперь сносили его разум? Сколько он продержится так, запертый в самом себе, ненавидящий себя, жалкий и бесполезный? В какой-то момент Кисаме не выдержал гнетущего молчания и давящей обстановки. Он видел, что Итачи варится в собственном соку и ничем хорошим это не кончится. Пришло время перехватить руководящую роль и предложить напарнику хоть какое-то решение. Итачи окреп достаточно, чтобы выйти на улицу. Придерживая юношу за локоть, Кисаме вывел его во двор, усадил на край террасы и примостился рядом. На дома опускалась ночь, в питейных заведениях стоял гул, доносились обрывки разговоров и хохот. Забор, окружающий гостиницу, закрывал улицу от обзора, и на пыльный двор падали только красные и желтые отсветы. Учиха сидел с ровной спиной, закутанный в гостиничный плед, и грел руки о пиалу с травяным настоем. Казалось, он слушает доносящиеся с улицы звуки. — Я не буду мешать тебе, если ты захочешь закончить всё это, — начал Кисаме. Итачи слегка повернул голову, давая понять, что слушает. — Если единственное, что тебя держит, это обязанность, которую ты возложил на себя, и нежелание оказаться неблагодарным, то я освобождаю тебя от этого. Я уже отошел когда-то в сторону, когда ты попросил. Могу сделать это еще раз. — Хошигаки замолчал, собираясь с мыслями. — Ты как-то напророчил мне страшную смерть, ведь я убил своих товарищей. Может, так оно и будет. Но я решил, что пройти через это еще раз… — Ты не должен оправдываться передо мной, Кисаме. — Да? Ну, может, я и в самом деле оправдываюсь. Неловко замолчали. Хошигаки было досадно, что его слова выглядели не так, как он чувствовал, Итачи почувствовал укол вины, что неосторожным замечанием пресёк порыв напарника. — Кисаме, твой поступок не нуждается в словах. Я понимаю, что ты хочешь сказать. — Ты-то всё всегда понимаешь, — молчание. — Не знаю, сколько у нас есть времени... — снова заговорил Хошигаки спустя какое-то время. — Какой тогда план? Итачи ничего не возразил на «не знаю, сколько у нас времени». Кисаме впервые за разговор взглянул на напарника. Тот тоже повернул лицо к нему, как будто всматривался через бинты. У мечника защемило сердце от того, какой Учиха был сейчас беспомощный, кроткий. Не было смертоносных глаз. Кисаме сам, своими руками выдрал их, он это помнит. На пальцах до сих пор ощущение склизскости и тепла, сколько бы он ни мыл руки. — Двинем в Ка но Куни, — ответил Кисаме. — Там посмотрим. Денег хватит, а потом феодал может что подкинет. Как тебе вариант? Итачи отпил из пиалы. — Других нет, я полагаю. Сейчас, когда они шли по широкой дороге, избитой колеями, Кисаме проигрывал этот единственный их связный разговор касательно будущего. Толком они ничего не обсудили, но не потому ли их сотрудничество в организации было таким долгим и слаженным, что они понимали друг друга с полуслова? На следующий день после вечера на террасе Итачи начал медитировать, чтобы быстрее восстановить чакру, настроение у него стало совсем другим. Зная характер Учихи, Кисаме решил, что тот просто разрешил себе отсрочку, возможность ни о чем не думать и полагаться на товарища. Отложил решение. Они продирались чащобой пару дней, ощущая себя на территории Хи но Куни как на минном поле. Самехада, служившая точкой приема посторонней чакры, не подавала признаков жизни. Для Кисаме ситуация выглядела так, словно все шиноби в радиусе исчезли, хотя нукенины проходили вдоль границы со Страной Дождя, где было установлено несколько заградительных постов и патрули должны были регулярно прочесывать территорию. — Нам либо неслыханно везет, — поделился Кисаме своими предположениями с Учихой, — либо здесь недавно прошла зачистка. Итачи промолчал. Он второй час сдерживал кашель и чувствовал, что спровоцирует приступ, если откроет рот. Вскоре нукенины приблизились к тому, что искали. Хошигаки покрылся испариной и почувствовал тревогу, которая грозилась перерасти в панику, к горлу подступила тошнота, колени задрожали — он не мог это контролировать. Кисаме ступил в зону действия охранной техники «Акацуки»: печати, скрытно установленные по периметру, производили плотные инфразвуковые колебания, когда регистрировали присутствие чакры. За спиной послышались звуки сдерживаемых рвотных позывов. — Щас, щас, — дрожащими руками Кисаме сложил нужные ин, паническая атака схлынула. Мужчина вытер пот с лица и повернулся к напарнику, усмехаясь. — Спорим, Орочимару мог настроить «охранку» под своих, просто не стал, потому что он сукин сын? Перед лицом просвистел кунай, мечник едва успел отпрянуть. Он кинулся было к Итачи, но тот уже поднялся и замер за деревом в боевой стойке. Откуда? Сколько? — Двое, — только и успел сказать Итачи. Дерево, за которым он стоял, взорвалось, Учиха нырнул в сторону, из-за завесы дыма на него бросился шиноби. Кисаме поспешил на подмогу, но на пути вырос еще один: крепкий и быстрый джонин, он теснил его и не давал приблизиться к товарищу. Мечник зарычал и занес самехаду, готовясь снести противнику голову, но руки ослабли и меч не слушался. Накатила тошнота, Кисаме согнулся пополам, пытаясь не выпускать шиноби из поля зрения и увидел, как тот упал, обхватив голову руками, застигнутый врасплох звуковой атакой. Хошигаки, с трудом держась на ногах, рванулся вперед и воткнул самехаду ему в живот, наваливаясь сверху и чувствуя, что бок пропороло выставленным клинком. — Ах ты сука! — Самехада заворочалась в теле, наматывая на себя кишки как лапшу, шиноби крупно вздрогнул в агонии и затих. Хошигаки сложил печать отмены, слабость начала отступать. Он поднялся на ноги, придерживая раненый бок, и устремился к Учихе. Тот полулежал скорчившись у дерева, его плащ дымился. Противник блевал, стоя на четвереньках. Хошигаки ударил его в живот, выбил из рук танто и саданул самехадой по ногам. Шиноби заорал и попытался отползти. Его правая голень осталась лежать в траве. Он поднял ненавидящий взгляд на Кисаме. — Я тебя знаю, мразь! Биджу без хвоста! — Ты бы тоже представился, а то нехорошо как-то, — ответил Кисаме и с силой наступил на кровоточащий край обрубка. — А-а-а! — Ну вот и познакомились. Твои приятели не хотят присоединиться к веселью? — Бля-я-ядь! — джонин заскулил и стиснул зубы. — Где остальные? — Сукины дети, вы думаете, что вы так просто… а-а-а! — Кисаме сильнее надавил ногой, прерывая поток слов. — Очень интересно. — Коноху отстроят заново, а вы сдохнете! — Что ты несешь? — Отстроят заново? — Итачи попытался подняться. — Что слышал, предатель, — джонин плюнул в его сторону. Затем резко замолчал, хватая ртом воздух. Итачи стоял, опершись рукой о ствол дерева и почти не дышал. — Он отрубился, — Кисаме пошевелил тело ногой. — Может, оклемается еще, сможешь расспросить. — Нет. Не нужно пытать, — Учиха тяжело опустился на землю, чувствуя, как дрожат ноги. Самехада с хрустом раскроила череп. — Как думаешь, еще есть? — спросил Хошигаки. — Возможно, был кто-то, кто ушел за подкреплением. — Надо валить отсюда. Идея с тем, чтобы выспаться в бункере «Акацуки», провалилась. Даже если пограничников было двое, с ними попытаются выйти на связь в штатном режиме и поймут, что что-то не то. Если нукенины не хотят встретиться с еще парочкой джонинов, им нужно скрыться немедленно. В короткой стычке Итачи потратил всю чакру на активацию техники, которая охраняла бункер, и был неспособен идти. Хошигаки взвалил его на плечо, испытывая не очень приятное дежавю: на ум пришел Храм Учиха и Итачи, выглядящий как труп. Оба они молчали. Внимание мечника было рассредоточено в пространстве, он ожидал атаки в любой момент и был предельно мобилизован. Итачи больше всего хотел потерять сознание и ничего не чувствовать. Горечь разъедала его сердце. Похоже на то, что джонин сказал правду: нападение на Коноху объясняло тишину вдоль границы — всех, кого можно было, подтянули в деревню. Вдруг Хошигаки остановился и, осторожно придерживая Учиху, снял его с плеча, позволив опираться на свой локоть. — Подружка Лидера, — голос Кисаме был мрачным. Он не ждал от встречи ничего хорошего. Бумажные крылья зашуршали совсем рядом, Конан коснулась ногами земли в нескольких метрах от нукенинов. Рядом с ней плавно опустились два бумажных свертка. Когда она узнала Учиху, в её глазах промелькнуло удивление. Также мимо неё не прошло то, что оба отступника были одеты в непримечательные походные плащи, а не в гайто с красными облаками. — Я полагала, ты мертв, Учиха Итачи. — Возникли непредвиденные обстоятельства, Конан-сан. — Что вы здесь делаете? — поза и голос говорили о том, что куноичи спокойна и чувствует себя уверенно, однако на самом деле Хаюми была напряжена. — Хочу спросить вас о том же самом, Конан-сан, — протянул Кисаме, надевая свою привычную улыбочку, — встретить вас в этих краях без Лидера-сама... — Лидер мертв. Хошигаки отреагировал на известие равнодушно. — Мы все прекрасно знаем, что настоящий Лидер живее всех живых, — вкрадчивая интонация обтекала произнесенное вслух, словно вода. Встреча на окраине Страны Огня оказалась неожиданностью для всех. Воздух между троицей был наэлектризован. Женщина не доверяла бывшим коллегам, Кисаме не знал наверняка, какие отношения связывают её с Мадарой. Сейчас они находились в суперпозиции: союзники ли они друг другу, враги ли? — Для меня это не имеет значения теперь, — ответила Конан после секундного молчания. — Вы идете за девятихвостым? Для Итачи не осталось незамеченным, как едва уловимо изменились оттенки в монотонном голосе женщины. Картинка о случившемся стала складываться более ясно, и Итачи рискнул сделать смелое предположение. — Наруто-кун… удивительный юноша, не правда ли, Конан-сан? — в голове словно стучал тяжелый колокол, пальцы, которыми он держался за острый локоть Кисаме, немели. Наруто — сильнейшее оружие Конохи. И Демон-лис здесь вовсе не при чем. На лице Хаюми застыло выражение настороженного удивления. Каким-то образом Учиха озвучил её сокровенные мысли. Возможно, гендзюцу? Женщина не могла проверить предположение наверняка, остановив ток чакры, иначе техника, удерживающая тела Нагато и Пейна в бумажных свертках, рассеется. Однако она была уверена, что за весь разговор Итачи не поднял взгляд от земли и не посмотрел ей в глаза. — Он из Конохи, — голос куноичи прозвучал резко. Она нечастно спорила с Нагато и не привыкла этого делать. Воспоминания о шиноби с повязками Скрытого Листа, мародерствующих в её родном селении, были свежи спустя много лет. Она не могла подавить в себе ненависть к чужакам, разрушившим её жизнь. По этой же причине ей с большим трудом удавалось скрывать свою неприязнь к Мадаре. — Джирайя-сенсей тоже был из Конохи, помнишь? — Нагато отрешенно смотрел на горящий в очаге огонь. Отсветы играли на бескровном лице Яхико, делая его черты резче и суше. — Я помню, — спокойно ответила Конан. — Но этот ребенок… — В следующий раз, когда встретишься с ним, — проговорил Нагато, не дав девушке закончить, — взгляни в его глаза без страха так же, как смотришь в мои. Ты увидишь, что в них нет тьмы, только боль. Когда Конан увидела этих двоих с воздуха, Кисаме нёс Итачи на плече. Сейчас Учиха, казалось, слегка облокачивался на своего напарника, но костяшки его пальцев побелели — так сильно он сжимал руку Хошигаки. А еще он не отводил взгляда от её сандалий. Хотя из-за опущенных ресниц понять, куда он смотрит, было сложно. Женщина вдруг поняла, что Итачи слеп. Кисаме выжидающе смотрел на Конан, готовясь к стычке. Молчание затягивалось. Хватка на его руке вдруг ослабла, и мечник почувствовал, как напарник вздрогнул всем телом и стал оседать. Итачи упал сначала на колени, задыхаясь в приступе, затем, теряя сознание, повалился на траву. Кисаме опустился с ним рядом, беспомощно придерживая юношу за плечи. Рука потянулась к подсумку в иррациональной надежде, что у них еще остались медицинские печати. От поисков лекарства мечника отвлек шорох бумаги. — Эй! — рявкнул Хошигаки на Конан, сразу подрываясь на ноги. Женщина смотрела спокойно, без угрозы. Кисаме выдернул Самехаду из ножен и направил меч в сторону куноичи, преграждая собой напарника. — Вы ведь всё еще работаете на Мадару, Конан-сан? — мечник смерил её взглядом. — Плащ, символ организации, всё еще на вас. — «Акацуки» — наследие моих товарищей, и Мадара не имеет к этому наследию никакого отношения, — ответила Конан, и губы её сжались в тонкую линию. Тем не менее листки бумаги перестали подползать к Учихе. — Я покинула «Акацуки», хотя мечты Пейна продолжают жить в моем сердце. Предлагая вам помощь, я рискую, хотя наши судьбы больше не связаны. Я могла бы пройти мимо, но протягиваю вам руку. Итачи Учиха нуждается в уходе, в Амегакуре есть врачи. Кисаме зло выдохнул и немного опустил меч. Он сверлил женщину взглядом, полным недоверия и угрозы. Работая в «Акацуки», они не перемолвились с Хаюми и десятком слов: на общих собраниях она почти всегда молчала и держалась позади Пейна. Хошигаки считал её кем-то вроде сектантки и про себя склабился на её претензию играть роль посланницы Бога. Он совершенно не знал её и не воспринимал отдельно от Лидера, и отчасти покровительственный тон в её голосе возмущал самые глубины его души. Но он действительно не чувствовал исходящей от неё опасности, она несколько раз обмолвилась, что «Акацуки» для неё ничего больше не значит. — И к чему всё это? — наконец, спросил Кисаме. — Я хочу помочь. Кисаме взглянул на напарника. Тот лежал на боку и тяжело, хрипло дышал. Меч вернулся за спину. — Хорошо. Но я понесу Итачи-сана сам. Конан кивнула, складывая печати. Крылья совершили взмах, поднимая её в воздух. Кисаме в бессчетный уже раз за эти несколько лет закинул бессознательного напарника на плечо. Путь лежал в Амегакуре.