***
Он умел страшно улыбаться. Он умел делать это так, что мурашки бежали по спине. Этот парень постоянно казался радостным и веселым, не знающим горе, но близкие люди умели различать эти маски. Каждая улыбка значила что-либо, и все толковали их по-своему. Но на одной-единственной поголовно сходились, называя ее действительно жуткой. Наверное, это уже вошло в привычку — улыбаться. Делать что-то такое из раза в раз для всех и каждого, требующего определенного внимания и ответов, которые застревали в его мышцах на лице в виде полуоскала отчаяния. что случилось? скоро ли это пройдет? сколько времени он уже так? есть ли шанс? как помочь? что делать? нужны ли деньги? поддержка? ты в порядке? как чувствуешь себя? не устал? пойдешь поспишь? Он устал. Слышать что-то такое надоедало с каждым днем все сильнее вне зависимости от его вежливости, привитой заботливыми родителями. Вне зависимости от того, кто говорил или как — слова всегда оставались одинаковыми и холодными. Самая пламенная речь казалась настолько лживой и пропитанной тем самым пресловутым цинизмом, что слушать ее адекватно у него не получалось. Лишь с улыбкой. Как ни странно, люди, только-только узнающие о том, что случилось, все никак не заканчивались. Многочисленные родственники, друзья, друзья друзей, соседи, коллеги по работе и бог знает еще кто так и норовили ежеминутно поддержать. Но почему-то всегда именно того, кто в поддержке не нуждался. Только не в такой. Он умел страшно улыбаться именно из-за них… …И для них. Держаться из последних сил теперь означало жить. Подвешенное состояние растянутых до толщины паутины нервов, раскаленных, как стекло из печи и таких же хрупких превратилось в повседневность. Он уже не удивлял никого из близких частыми истериками и вечной вялостью. В ушах стоял постоянный странный звон, не слышный больше никому, но до того мерзкий, что тянуло удариться обо что-то твердое виском. Он не отказывался есть и не спешил пытаться покончить с жизнью, эти мысли просто не приходили на ум. Единственное более-менее связное, что вертелось на языке, было слово «Спать». Но сон, как назло, ускользал в последнюю минуту, отделяющую голову от подушки. Так несправедливо и подло. Улыбка крошилась, слезала с лица, словно старая штукатурка с потолка, отшелушивалась подобно краске. Она разбивалась в дребезги, стоило мозгу осознать свое одиночество, и тогда приходила долгожданная блаженная пустота, в которой он тонул подобно Титанику, разваливаясь на части, расплываясь в лужицу и даже не надеясь соскрести себя с кровати хотя бы до следующего утра.***
Детство заканчивается тогда, когда ты начинаешь волноваться за кого-то слишком сильно. Он понял это слишком рано. Все в эту ночь было слишком. Ливень бил по макушке так, будто решил пробить в ней дыру. Холодный ветер расшвыривал его струи в разные стороны, метал их в лицо, руки, в раскрытый в крике рот. Мальчик совсем не усмехнулся, когда в голову закралась мысль о том, что под таким дождем можно и утонуть. Он тщательно обыскивал каждый куст, каждую кочку почти в кромешной темноте, ощущая как собственное сердце стучит об ребра ничуть не медленнее капель по земле. Сосредоточенность в его глазах казалась болезненной и граничащей с истерикой. За плечом в нескольких метрах противоположную от тропинки сторону леса прошаривал светом фонарика отец. Мужчина побежал искать заплутавшего сына сразу после начала дождя и наткнулся на него только спустя полчаса, замерзшего и почти потерявшего голос, но отчаянно что-то ищущего. Тогда же выяснилось, что соседский мальчишка (тот самый, зеленоглазый, что хвостиком ходил за своим «командиром» и постоянно так ярко улыбался) тоже еще не вернулся домой и пропал где-то здесь. Где-то совсем рядом. Взрослый совсем не злился на ребенка, лишь отдав ему свою куртку и ощутимо сжав плечо, молчаливо поддерживая и успокаивая. Все будет хорошо. Все образумится. Все будет как раньше. Детство заканчивается тогда, когда окружающие перестают относиться к тебе как к маленькому. Когда ты сам осознаешь — у тебя есть то, за что не волноваться невозможно. Детство заканчивается, и ты спрашиваешь себя куда оно так внезапно и резко делось. Оно ускользает подобно птице из пальцев и не слушает никаких упреков, слов, просьб. На то детство и является детством — самой яркой и мечтательной, восторженной порой. Картавый механически стер кулаком с лица дорожки то ли от обычной воды, то ли до неприличия соленого дождя, щипавшего глаза. У него болела голова, руки, горло, нос и вообще все, включая слишком сильно нахмуренные брови. У него болело сердце, заходящееся в бешеном ритме и будто без устали кричащее всего одно имя. Одно чертово имя одного чертова придурка, который уже целый чертов час никак не находится. Мальчик вернулся на поляну. Он затравленно огляделся, пытаясь разобрать хоть что-нибудь за шумом ливня и грозными тенями густых деревьев, и из последних сил заставил себя идти дальше, вслушиваться, вдумываться, надеяться на самое лучшее. На то, что когда друг найдется, вдруг разойдутся тучи. Что из-за горизонта покажется прекрасное утреннее солнце, которое согреет и тут же высушит одежду. Что отец улыбнется и похвалит сына, что они втроем пойдут домой, где мама встретит их горячим чаем и прекрасным пирогом с лимоном и корицей, который так противно-сладок, что не может не понравиться другу-сладкоежке. Что жизнь так и будет полниться улыбками и радостью, и можно будет расслабиться, ни о чем не думая и живя в своем прекрасном мире мультиков по выходным, комиксов за каждую высокую отметку и летних каникул. А когда он подрастет и закончит школу, он женится на… Откуда-то слева послышался тихий еле слышный стон. Не мешкая ни секунды и почти мгновенно отреагировав, картавый громко надорванным голосом позвал отца и тут же сам пошел на звук, который повторился чуть более отчетливо. Вскоре бессвязное мычание стало приобретать форму. Форму его имени. Тропинка закончилась, а от нее вниз вел резкий пологий склон, сейчас скользкий из-за размытой грязи и опавших листьев. Мальчик аккуратно схватился за ближайшую низко висящую ветку дерева и соскользнул вниз, продолжая напряженно выискивать чужую фигуру глазами. Он грубо протер лицо ладонями, в тысячный раз стирая заслоняющую вид воду, и приставил руку козырьком ко лбу. Мир вокруг тут же стал чуть более отчетливым. Он показал ребенку множество сухих деревьев, потерявшихся среди своих зеленых собратьев, жухлую траву, до которой просто не добирались солнечные лучи, гнилые корни, множество глины, больше похожей на болото… И лежащего ничком на земле друга, отчаянно что-то мычащего и скребущего руками по скользкой грязи. Картавый тут же подбежал к нему со странной мыслью облегчения: «Жив» Он жив. Может, не совсем в порядке — подняться мальчик не мог и громко рыдал каждый раз, когда друг пытался подхватить его под руку чтобы поставить на ноги — но все же живой и даже немного теплый. Такой, каким и был. Все вернулось на свои места. Все ведь вернулось…?***
Научиться заново ходить после месяца ковыляния в гипсе оказалось достаточно сложно. Он совершенно не держался на ногах, постоянно падал, но упрямо поднимался без чьей-либо помощи и шагал дальше. Через неделю расстояние от кровати до окна преодолевалось чуть ли не в один прыжок. Мама хоть и была все еще напугана, но уже не выглядела такой бледной, как той ночью, когда его доставили в больницу со сломанной ногой. Она улыбалась, сидя в неудобном кожаном креслице и чища апельсин, слушала радостные рассказы сына о том, что он сделает, когда выпишется. -А еще я хочу снова пойти гулять с ним! — радостно вещал мальчик, разглядывая сквозь стекло подъездную дорожку к больнице, каждого прохожего на ней. -Он ведь точно один не справится без меня! Уж я-то знаю! Командир из него крутой, только какая команда без обычных солдат? Женщина еле слышно усмехнулась, вспоминая глаза друга сына. Такие большие и полные недетского понимания. Все ведь было под его контролем. Все шло по плану и ничего плохого просто не могло произойти, потому что он бы это предвидел. Он бы знал, он бы спас, он бы доглядел и не дал подобному произойти. Он бы смог… Такой маленький взрослый ребенок, смотрящий снизу вверх и извиняющийся за все. Даже за то, в чем не был виноват. Дверь в палату вдруг резко открылась. На пороге показалась эффектная блондинка в темных очках и со знакомой улыбкой от уха до уха. Мать и сын переглянулись, смерили ее взглядами. -Фух, долго ж сюда добиралась! — ничуть не устало выдохнула женщина, и на прикроватную тумбу легко опустился пакет с чем-то вкусно пахнущим. Пришедшая потрепала стоящего у окна мальчика по голове. -Принесла вам с мамой киви. Знаю, ты ждал не меня, но этот обалдуй почему-то наотрез оказался ехать! — повисла недолгая пауза, за которую больной успел несколько раз расстроиться и приободрить себя, повторяя, что друг занят или устал… или просто не хочет его видеть… -А! — внезапно всплеснула руками блондинка и полезла в висящую на плече сумку. -Он же тебе тут передал кое-что. Говорил, чтобы отдала молча, но я же просто не могу не рассказать! Вот! Женщина вытащила из маленького кармашка небольшой сверток, неумело перевязанный красной ниточкой, и с неприкрытым интересом вручила ребенку. Тот чересчур аккуратно оглядел подарок, держа на ладонях, а потом не менее трепетно сжал его в одном кулаке, ухватился за костыль. Он чуть ли не бегом дошел до кровати, плюхнулся на простыню и взглядом зачем-то попросил разрешение у матери. Та лишь молча кивнула, все так же улыбаясь. Мальчик тут же ухватился за край оберточной бумаги, чуть приподняв его и с предвкушением пытаясь заглянуть внутрь. Пришедшая лишь пожала плечами и, снова потрепав ребенка по голове и вышла в коридор вслед за оставившей апельсины на подлокотнике кресла подругой. За дверью взрослые встретились с доктором, поговорили с ним по душам, посмеялись, прикрывая рты руками, пообещали друг другу почаще заходить в гости, помолчали, когда речь зашла о том происшествии, обсудили изменившееся поведение обоих детей, да и разошлись. Попрощавшись, блондинка быстрым уверенным шагом направилась к лестнице, звонко цокая невысокими каблуками, а брюнетка вернулась обратно в палату. Она застала сына сидящим на том же месте и почему-то плачущим. Женщина тут же обняла мальчика и мягко спросила что случилось. Долгое время его сотрясали сильные рыдания, вместо слов получались всхлипы, но он все же смог взять себя в руки и поднять голову, улыбнувшись. -Он ждет меня, — сказал ребенок, сжимая пальцами маленькую фигурку любимого героя из телесериала — такого сильного и телом и духом, поддерживающего всех и каждого в трудную минуту. Лучший в мире подарок. Детство заканчивается, а на смену ему приходит странная пора осознания окружающего мира как-то по-другому, переоценивания всего на свете и понимания, что ничто уже не будет как прежде. Когда человек начинает думать всерьез, чего-то всерьез бояться и тревожиться, кого-то поддерживать, о чем-то волноваться. Уже не ребенок, но еще и не подросток. Тот период, когда взрослые поражаются твоему мышлению по-настоящему, а не вынужденно и снисходительно называют «Совсем большим», начался для них рано. И это не было ничьей ошибкой.