«Violence»

      Мне чудом удаётся незаметно проскользнуть через толпу фанаток, которые толпятся у входа в больницу в ожидании Дио. Точно таким же чудом я маневрирую между ними и врачами, снующими по коридорам. Букетик цветов, которого требуют вежливость и статус артиста, смялся уже до такой степени, что его как-то неприлично дарить, поэтому я краем глаза выискиваю урну, в которую его можно спрятать. Из съёмочной команды со мной никто не пошёл, из визажистов — тоже; одногруппники Дио навещали его вечером, когда он только открыл глаза. Сейчас шесть утра, и я просто поставлю этот дурацкий букет в вазу рядом с его кроватью и уйду.       Я чувствую себя виноватой в том, что не помогла этому парню. Он попал на больничную койку из-за меня, поэтому у него накладка в расписании, из-за этого ребята вынуждены остановить съёмки. Удивительно, как быстро было передано огласке случившееся: несмотря на то, что информацию транслировали только на «внутренние» каналы, не меньше тысячи фанаток стоят сейчас у лестницы с плакатами, с плюшевыми пингвинами (невольно вспомнила, что дома лежит очень похожая игрушка, которую мне много лет назад дарил Юонг), ещё с какой-то ерундой, и ждут, что человек с простреленной икрой выйдет к ним и помашет ручкой. Глупые они или просто маленькие, сказать сложно.       Я киваю знакомой медсестре, которая и провела меня сюда, и прохожу в палату, над которой висит звёздочка. Это такой идиотизм, могли бы ещё повесить табличку с надписью «айдол Дио здесь» и регистрировать каждую фанатку. Можно с них ещё и денег брать. Отличный бизнес вышел бы.       Палата стерильно чистая; совсем не похожа на ту, в которой несколько лет назад умирал Юонг. Тут всё в пастельных тонах, огромные окна пропускают достаточно света, чтобы солнце попадало в каждый угол. Кровать на всю палату одна, зато большая: на ней спокойно может поместиться два человека. Но её выделили для одного артиста, просто потому что он артист. Где он, кстати?       — Доброе утро, Куан-щи, — звучит голос со стороны окна. Дио опирается на подоконник у самого угла, и за открытой дверью его не видно. Я вздрагиваю, но быстро беру себя в руки, улыбаюсь и кланяюсь.       — Доброе утро, Дио-щи, — оглядываюсь в поисках хоть чего-то, похожего хотя бы на стакан, — я привезла цветы от нашей команды. Хотели пожелать скорейшего выздоровления…       — Спасибо, сейчас дам вазу.       И он, опираясь на стену, на дверь, медленно двигается в противоположную сторону от окна — к комоду, на котором стоит пустой сосуд. Только сейчас замечаю, что цветов в палате нет; а ведь вчера вечером транслировали из каждого утюга («внутреннего», разумеется), как одногруппники пришли навещать Дио с кучей огромных букетов.       Я делаю неуверенный шаг в сторону комода, но артист как раз в этот момент проходит мимо и ставит руку на стену прямо передо мной, загораживая мне путь.       — Всё в порядке, я справлюсь, — сквозь зубы, явно превозмогая боль, говорит он. Не улыбается.       Я послушно остаюсь на месте, наблюдая за тем, как раненый певец ковыляет к вазе, как берёт её в руки и уже без помощи стен доходит до крана. Он сам наливает туда воду, сам ставит вазу на прикроватную тумбочку, сам забирает у меня цветы и ставит их.       — Спасибо, что пришла, Куан-щи, — он улыбается уголками губ, но слабо и явно из вежливости, — ты, пожалуй, первая, кто здесь не для вида.       — В смысле?..       — За тобой не следит ни одна камера, ни один сасэн, — Дио разводит руками, садится на кровать и выпрямляет больную ногу, — через пару дней интерес ко мне спадёт, а через неделю я уже вернусь в строй. Лишняя суета это всё.       Он грустно усмехается и опускает глаза. Вот он, айдол без прикрас, без фальшивых эмоций и наигранного дружелюбия. Сейчас передо мной сидит хмурый, уставший артист, который, судя по всему, уже не так радуется своей участи. Ему не нужно раздавать воздушные поцелуи направо и налево, он не должен поддерживать диалог с малознакомым, а то и не самым приятным ему человеком; ему не нужно периодически делать эгьё (интересно, Дио их вообще делает? Выглядеть должно скорее стрёмно, чем мило, с его-то внешностью). То есть сейчас он почти полностью свободен от обязательств, прописанных ему контрактом. Перед стаффом нет необходимости выпендриваться там, где нет камер.       — Как так вышло?       Вопрос звучит как-то сам собой, наверное, чтобы заполнить неловкую паузу. Ну, а о чём ещё можно поговорить с артистом? О его макияже? О том, сколько часов он попытается отоспать?..       — Как я подписал согласие на рабство и стал айдолом? — шутит он, посмеиваясь, но ловит мой взгляд и тут же осекается, — да, ты, конечно, не об этом спрашиваешь.       И сразу у него как-то странно мутнеют глаза, губы сжимаются в тонкую полоску. Наверное, я выгляжу так же, когда речь заходит о Юонге.       — Помнишь, к тебе подходила девушка, просила помочь с макияжем на митинге?       Облокачиваюсь на подоконник и киваю. Значит, он не узнал меня тогда. Это снимает примерно треть проблем, которые я успела себе придумать.       — Мы посмотрели листовки, которые у неё были, и решили: а почему бы нет? Вряд ли митинг — это так ужасно, как говорят в новостях… — он с усмешкой хлопает по больной ноге, — как же. Сухо минут пятнадцать твою подругу пытался разговорить. Она молодец, не стукнула его ни разу, даже после десятка плохих шуток…       Я уже почти в открытую хихикаю, и Дио улыбается самыми уголками губ. На удивление с ним легко вести диалог вне прицела камер и вне досягаемости сумасшедших школьниц. Я впервые встречаю артиста, который так спокойно и, главное, честно рассуждает об одногруппниках и о работе, на которую большая часть страны разве что не молится.       — Бэкхён так загорелся этой идеей, — продолжает Дио, глядя в окно, — даже камеру взять хотел, нарядиться во всё это якобы оппозиционное шмотьё, в котором мы снимаемся… Мы пока шли, думали, как это, наверное, весело — бегать с битами, кидаться петардами… Ну, думали, что это не совсем по-настоящему, понимаешь? Ребята не хотели и мысли допускать, что твои слова могут быть настолько приближены к правде. Даже я, зная, какой кошмар иногда творится в трущобах, не считал нужным обезопаситься и взять хотя бы нож.       — «Даже»?       Дио замолкает и быстро кидает на меня взгляд, по которому видно: сказал лишнее.       — У меня семья… связана с армией, — он отводит глаза, пытаясь замять этот момент, — не хочу об этом говорить, если ты не против.       Пожимаю плечами. Зато честно.       — И как там, на митинге?       — Не так, как в клипе.       Я незаметно усмехаюсь. Разумеется, реальность гораздо более жестока. Стоя на сцене так просто петь о любви, развесив по всему телу клипсы и нацепив берцы; а стоит столкнуться с тем, что не входит в общую эфирную сетку, — всё, пиши пропало. То, что он единственный из девяти лежит на больничной койке, к тому же всего лишь с простреленной икрой, — огромная удача. Их могли покалечить, могли взять в заложники (причём что наши, что чужие)… да убить, в конце-то концов!       — Там очень тяжёлый воздух, всё буквально пропитано напряжением. Ребята-оппозиционеры нас не очень радушно встретили, но это понятно: я удивлён, что они не расстреляли нас ещё на подходе к машинам.       — И вы не заявили в полицию, зная, что они устроят резню? — подозрительно кошусь на него, прекрасно понимая, как они рисковали, если бы появились без «пригласительных», — просто пришли и сказали: вот они мы?       — Ну, примерно так и выглядело, — Дио с улыбкой кивает, — но резню устроили не они. Да и хотелось посмотреть на всё это изнутри, как там работает иерархия, какие у них законы… Сглупили мы, надо было, конечно, отряд вызывать… Они, причём, знаешь, такие дружелюбные в своей манере оказались.       — Это как? — недоверчиво спрашиваю.       — Их главарь определил нас к щуплому пареньку, примерно с меня ростом, но худее почти в два раза… Не понимаю, что он забыл в оппозиционных рядах. Он нам объяснил технику безопасности, даже спасать меня бросился, когда в меня выстрелили… Хороший он парень, наверное. Но путь выбрал неверный.       — Ну, это не тебе судить, — пожимаю плечами, стараясь звучать как можно более расслабленно, — кто знает, сколько ещё просуществует Система…       — Кстати, не знал, говорить тебе или нет, — голос Дио вдруг становится совсем низким, резко превратившись в шёпот, — но среди этих оппозиционеров я, кажется, узнал твоего друга, который заезжал за тобой в первый день.       Я холодею и цепляюсь пальцами в подоконник за своей спиной, чтобы артист не заметил рук. Если у него хорошая память на лица и он действительно увидел Туёля, нам конец. Через меня вполне могут выйти на него, через него — на всю группу, а после этого и до каждого гетто добраться несложно…       Пока я придумываю, как бы оправдать друга, Дио интересуется:       — Ты какая-то бледная. Всё в порядке? Не волнуйся, мне, может, и показалось. Я же лица не видел, решил только, что голос знакомый.       Пронесло.       — Это из-за того, что я вас подначивала, — спихиваю бледность на чувство вины, и, кажется, артист ведётся, — я не знала, что так закончится. Мне жаль.       Дио улыбается едва заметно вымученной улыбкой.       — Всё в порядке, мы же живы. Главное, поскорее вернуться в строй. Без меня почти ни одну сцену не снимешь.       Это, конечно, ложь: у каждого мембера есть как минимум пара сцен крупным планом, а также множество таких, где Дио не появляется. Именно их мы будем снимать в течение недели, которая нужна ему на восстановление. Как только он сможет хотя бы ходить, его запихнут в расписание, чтобы наверстать упущенное время.       Я сижу у него ещё десять минут и выхожу: пора работать, потому что у меня, в отличие от него, нет больничного, тем более оплачиваемого. Хотя хочется уже свалить от этих всех звёзд куда подальше и вспоминать эту работу как страшный сон: то есть изредка и со словами: «Надеюсь, это не повторится».       День потихоньку превращается в гонку с самой собой: успеть в гримёрку, прибежать вовремя на съёмки, сделать миллион вещей в определённое время вплоть до секунды. EXO скачут по павильону уже в других костюмах, нам с командой приходится украшать их синяками и ссадинами; стилисты вообще сбиваются с ног, подбирая прикид для массовки, которой в этом клипе какое-то ужасающее количество.       — Куан!       — Гримёра сюда, быстро!       — У меня тушь потекла…       — Куан! Куан!       Разрываясь между этими ноющими принцессами и требовательными большими начальниками, сложно думать о чём-то, кроме потёкшей туши, съехавшей царапины или неудобно сидящей клипсы. На работе голова у меня практически полностью отключается, и на мысли о восстании или лежащем в больнице артисте уже не остаётся ни сил, ни времени. Но я упорно держу в голове наш диалог: один из немногих действительно осознанных и не прикрытых приличиями, от которого не хочется пробить лбом стену, а над которым хочется подумать. Дио — умный парень, и даже больше, чем умный; он соображает. Вот если бы вся индустрия была наполнена такими айдолами, жизнь была бы мёдом, и даже бороться было бы не за что…       Наконец режиссёр объявляет перерыв, и я отправляю свою взмокшую команду на обед. Сама убираюсь в гримёрке, расставляю все баночки и кисточки по местам, складываю в корзину грязные полотенца, пропахшие пóтом…       Хочется дойти до Лины, но у неё сейчас своих дел по горло, поэтому я неспешно направляюсь к выходу, чтобы доплестись до ближайшей дешёвой кофейни. После нескольких бессонных ночей вообще тяжело функционировать, а без кофеина в крови — и подавно.       К лифтам огромные очереди: один на вечном ремонте, второй медленный, а третий маленький, и влезает в него примерно три с половиной человека. Тихонько присвистываю, глядя на эту картину, и на ходу разворачиваюсь к лестницам. Там, конечно, курилка, но в обед вряд ли кто-то пойдёт прятаться на лестницу, кроме…       — Твою мать! — шипит кто-то, стоит мне открыть дверь на пролёт. В самом углу, в так называемой «слепой зоне», на полусогнутых ногах стоит Мэй, пряча что-то за спиной.       — Неудобно на таких каблуках, небось? — усмехаюсь я, глядя на ужасающей высоты шпильки. Не понимаю, как девушкам-айдолам удаётся на них не просто стоять, а ещё и танцевать?..       — А, это ты… — выдыхает Мэй, и изо рта у неё идёт сизый сигаретный дым, который она тут же разгоняет рукой, — не пугай так, онни.       Из-за спины она достаёт сигарету и садится на корточки; видимо, именно из этой позы она не успела подняться, когда я зашла.       Выглядит она, конечно, комично: розовая юбка-пачка, ножки-палочки в туфлях с толстой танкеткой и тонюсенькими длинными каблуками, какой-то непонятный кроп-топ в стразах и вызывающе яркий макияж. Крашенные в жёлтый волосы заплетены у неё в два хвостика, и похожа она скорее на мечту педофила, чем на барби, которую она и отыгрывает.       Мэй ловит мой взгляд и усмехается, выпуская несколько колечек дыма:       — Отстой, да? Они решили образ тупой куклы возвести в абсолют. У меня иногда ощущение, что, чем больше на мне розовых шмоток и блестящей дряни, тем тупее я становлюсь.       И она нервно затягивается, выпускает дым, разгоняет его руками. На сигарете остаётся яркий след розовой помады. Кроп-топ поднимается с каждой затяжкой, демонстрируя плоский живот без-пяти-минут-анорексички.       — Смотри, чтобы татуировку не увидели, — киваю я Мэй, направляя взгляд примерно на её рёбра.       Она снова пускает кольца, поднимает топ и осматривает символ «кунь», вытатуированный почти под грудью.       — Я же не из-за имиджа отказываюсь от фотосессий в купальниках, онни, — обиженно говорит Мэй, поднимая взгляд, — а то бы уже купила всё здание SM…       — Ну-ну, это уж вряд ли, педофилия в нашей стране запрещена, — усмехаюсь в ответ.       — Ой, да иди ты…       Мэй докуривает и тушит сигарету о ступеньку. Я опускаюсь рядом с ней на корточки и молча протягиваю зажигалку. Она ухмыляется, достаёт из лифчика пачку сигарет и выхватывает одну из них зубами, практически не пачкая помадой.       — Слышала про артиста?..       — Да уж конечно, из каждой дыры о нём вещают, — Мэй затягивается, выдыхает первую порцию дыма и сплёвывает на лестницу, — прости, онни, даже в этом шутовском костюме я — это я.       Понимающе киваю, хотя и не собиралась указывать ей на манеры. Приказов ей вполне хватает от менеджера.       — Говорят, из-за этого надзор за айдолами утроят, — продолжает меж тем Мэй, разгоняя дым своей маленькой рукой, — чтобы в свободное от работы время такой ерундой не страдали. Не знаю, правда, распространится ли это на девушек…       — Не жалеешь?       Этот вопрос я задаю ей уже в сотый раз, и сейчас, как и всегда, Мэй усмехается, выпуская дым из ноздрей, и смотрит на меня снисходительно, как на полную дуру.       — Перестань, онни, в самом деле, — она через кроп-топ чешет татуировку, — иногда мне кажется, что вы — единственное, о чём я не жалею.       — Мёна-я, — шёпотом зову я её по имени, и Мэй вздрагивает с непривычки: на работе её никто так не называет, — мне нужно, чтобы ты разнесла новости по всем гетто, до которых доберёшься.       Она недоверчиво смотрит на меня, забыв даже пепел с сигареты стряхнуть.       — Через пару недель будет какой-то важный концерт, на котором главы агентств и президент федерального канала будут речь толкать, — поясняю я гораздо более простыми словами, чем утром объяснял и расписывал мне Туёль, — и тот урод там тоже будет.       Понижаю голос так сильно, как могу, и Мэй наклоняется ко мне, чтобы точно услышать, и смотрит прямо в глаза, будто там бегут субтитры.       — Я облажалась и хочу исправить ошибку, но есть ещё одна… деталь, — Мэй хмурится, кажется, понимая, куда я клоню, — есть вероятность, что во время этого мероприятия устроят налёты.       Мэй шумно затягивается и выпускает дым из ноздрей.       — Источник надёжный? — только и спрашивает она.       — Да, но ты же знаешь, что с этими мудаками не угадаешь. Случай для них удобный, тут уж ничего не скажешь. Короче, народ надо эвакуировать, и быстро. Но без лишнего шума: паника нам ни к чему, внимание привлечёт.       — Да, понимаю, — Мэй кивает, продолжая хмуриться и грызть сигарету зубами, — дата?       — Пятого мая.       — Вот выродки! — сплёвывает Мёна на лестницу, — то есть они хотят убить детей в национальный день детей?!       — Если они доберутся до гетто, они убьют не только детей, а вообще всех, — киваю я, — но, согласна, хитро и лицемерно. Другого, в общем, и не ожи…       За дверью слышатся шаги, мы обе вскакиваем на ноги, Мёна тушит сигарету и выкидывает бычок в форточку. Отработанными движениями она достаёт из лифчика освежитель рта и жвачку. Я вскакиваю на верхние ступеньки, делая вид, что спускаюсь, а она довольно бодрыми прыжками преодолевает несколько ступенек сразу, поднимаясь на другой пролёт.       — Давайте по лестнице, так явно быстрее будет, — говорит Намгук, открывая дверь и почти попадая ей мне по носу. За его спиной стоит менеджер моих злосчастных подопечных.       — О, Сон Куан-щи, — Сынхван кланяется мне, но как-то насмешливо. Я склоняю голову в ответ.       — Всё в порядке? — интересуюсь я, выигрывая Мёне время, чтобы она смогла улизнуть.       — Да, у лифтов, как обычно, очередь, — весело отзывается Намгук, — мы и решили прогуляться…       — Дымом пахнет, — смешно морщится Сынхван, — Сон Куан-щи, вы разве курите?       Пожимаю плечами:       — На такой нервной работе попробуй не закури.       Намгук косится на меня, но ничего не говорит, пропуская менеджера вперёд. Они медленно спускаются по лестнице, переговариваясь полушёпотом. А я стою на ступеньке и щёлкаю зажигалкой — и правда, что ли, начать курить?..

***

      Когда я дохожу обратно до павильона, там вовсю уже носится моя команда во главе с Кёнри. Артистов ещё нет, только Бэкхён в гордом одиночестве сидит рядом с мониторами и смотрит, как стафф бегает из угла в угол, чудом друг с другом не сталкиваясь.       Стоит нам встретиться взглядом, он начинает активно размахивать руками, подзывая к себе. Я маневрирую между спешащими и суетящимися коллегами, успеваю забрать у Кёнри сумку с кистями и подводками и даже как-то неловко здороваюсь с парнями из подтанцовки. Бэкхён улыбается во все тридцать два, встаёт мне навстречу и очень радостно сообщает:       — Дио говорил, что ты заезжала к нему сегодня!       Чувствую, что почему-то краснею.       — Д-да, — неловко улыбаюсь я, — передавала цветы от команды.       — Как он? В порядке? — интересуется айдол, будто сам не был у Дио парой дней ранее.       — Вполне, хочет поскорее вернуться в ваши ряды.       Диалог выглядит настолько странным и неестественным, что я выискиваю глазами любую возможность из него выйти. Бэкхён это замечает — он вообще на удивление внимательный, не в пример другим артистам.       — Знаешь, Куан, я, конечно, не твой лучший друг, — и в голосе звучит такое наигранное сожаление, что я сдерживаюсь от ухмылки с огромным трудом, — но позволь дать тебе совет?       Максимально вежливо улыбаюсь. Вот уж с кем нельзя терять бдительности: изворотливый и скользкий, как пиявка, Бэкхён явно умеет добиваться своих целей. Ох не повезло ему, если он хочет как-то мне навредить.       — Конечно, для меня честь получить от тебя совет, Бэкхён-ши.       — Ну к чему эти формальности? — он коротко смеётся совсем неискренним смехом, — ты можешь звать меня просто Бэкхён-а.       — КУАН! Куда ты подевалась?! Куан!       Слава. Всем. Богам.       — Обязательно закончим этот разговор позже! — выпаливаю айдолу, пока он не успел опомниться, и уношусь в сторону зова. Певец что-то говорит мне в спину, но я уже не слышу, потому что, в отличие от него, у меня полно работы.       Заканчивать беседу у меня нет никакого желания и в помине, поэтому, стоит рабочему дню завершиться, я пулей вылетаю из здания и мчу домой. Когда я уже подхожу к подъезду, у меня звонит телефон. Незнакомый номер.       Я не беру трубку, когда мне звонит кто-то, кого я не знаю. Дурацкая привычка, оставшаяся ещё со времён вылазок Юонга: мне тогда часто звонили его не очень обеспеченные друзья, какие-то сталкеры, а после смерти брата — полиция и журналисты. Привычка брать только знакомые номера упорно держится вот уже несколько лет, но почему-то на этот звонок я сдуру отвечаю.       — Слушаю?..       — Куан-а, ты так быстро убежала, мы же не договорили!..       Вот ведь козёл.       — Бэкхён-а, это ты? — делаю голос как можно выше, хотя казаться удивлённой мне не надо: важно скрыть раздражение, — извини, обещала маме домой сразу после работы! Семья — это святое!       — Понимаю, сам стараюсь уделять своим максимум внимания, — бессовестно лжёт он, — слушай, я понимаю, что это звучит странно…       — Более чем! — наивно отзываюсь я, пытаясь попасть ключами в замочную скважину, — откуда у тебя вообще мой телефон? Ты что, сасэн?       Слышу, как его передёрнуло. Гы-гы, так тебе и надо.       — Нет-нет, я… я взял его у твоей ассистентки… Кёнри, кажется, её зовут.       Понятно, думаю я, нажимая на кнопку вызова лифта. Кёнри, значит, получит.       — Я просто хотел узнать… Не пойми неправильно… В общем, ты не против сходить посидеть куда-нибудь? Выпить?       — Зачем? — уже не скрывая усталости и, откровенно говоря, раздражения, спрашиваю я.       Голос Бэкхёна звучит растерянно:       — Ну так, пообщаться, получше друг друга узнать…       Лифт останавливается на моём этаже, я выхожу и прислоняюсь к стене спиной, тру переносицу и шумно выдыхаю в трубку.       — Бэкхён-а… Слушай, — всё, я не могу, я слишком сегодня устала, — у меня есть правило: никаких интрижек и друзей на работе. Потому что… это работа. Ты же сам прекрасно знаешь, что со мной сделают твои фанатки, если мы где-то засветимся.       — Я не подумал… — виновато отвечает артист, — но я не имел в виду свидание, ха-ха! Нет, что ты!       Даже если не врёт, звучит он противно.       — Я хотел тебе просто кое-что сказать. Обсудить… это касается Дио.       Вот это поворот.       — А он причём вообще?       — Давай завтра сходим после работы посидеть куда-нибудь и обсудим? Я знаю одно место, мама Чанёля держит ресторан, там есть специальный столик за ширмой… Никаких слухов не будет, тебе не навредят, я обещаю.       — Ну, раз обещаешь, договорились. Мне пора идти, пока.       Не жду прощания в ответ и скидываю. Надо занести этот номер в контакты, а то я ведь забуду. Как и то, что завтра с ним надо куда-то идти. Что он там про Дио придумал?..       Но посидеть в ресторане мамы Чанёля у нас не получается ни завтра, ни ещё через день, ни всю неделю. Работы такое количество, что я не успеваю спать, не то, что бегать на свиданки с айдолом. Дио возвращается на площадку, но в активных сценах пока участия не принимает: в основном сидит на вышке, увешанной макетами камер. Съёмки занимают всё время с утра до позднего вечера, а всю ночь до восхода я посвящаю деталям очередного налёта. Мёна разнесла новости по многим гетто, но явно не по всем; мы ежедневно (вернее, еженощно) отправляли сигналы, чаще — людей. Туёль лично возглавил несколько отступлений в самых больших кварталах, до которых могли дотянуться с наибольшей вероятностью.       Я сплю по часу, иногда по полтора. Я почти не ем и за неделю, по ощущениям, похудела на половину своего веса. Я не успеваю перед выходом нанести даже банальный макияж (и наверняка забывала бы смывать его вечером), поэтому к концу семидневного марафона от меня шарахается даже привычная к такому виду команда. Кёнри как-то отводит меня в сторону и вежливо интересуется, здорова ли я.       Впрочем, она выглядит немногим лучше: спит по ночам, наверное, а в остальном мы наравне. Артисты это замечают (им и самим приходится несладко: когда я выключаю свет в гримёрках, они ещё скачут по залу, тренируясь) и не трогают нас лишний раз.       Когда до Дня детей остаётся немногим меньше недели, мы снова встречаемся с Мэй в курилке. Она тоже выглядит осунувшейся и похудевшей, но макияж прибавляет ей пару часов сна. Я дрожащими руками беру у неё сигарету, испачканную в помаде, и затягиваюсь.       — Онни, — только и выдыхает Мэй.       Я вообще не курю, но иногда, перед важными вылазками или при отсутствии сна, балуюсь. Мама узнала бы — съела бы заживо. Поэтому я даже сигарет не покупаю, чтобы соблазна не было. Правда, когда рядом дымит Мэй, удержаться сложно.       Поняв, что сигарету я ей не верну, Мэй достаёт ещё одну и прикуривает. Мы стоим молча почти минуту, глядя в одну точку на стене и методично вдыхая и выдыхая грязно-сизый дым. Дверь на лестницу скрипит, Мёна отработанным движением тушит сигарету и роняет её на пол, матерится, засовывает в рот жвачку и, стараясь на цокать каблуками, почти прыгает через несколько ступенек на этаж ниже. Я вздрагиваю, но продолжаю курить.       На пролёт заходит Дио. Он весь мокрый от пота, у него потёк весь макияж, который вообще мог, он хромает на простреленную ногу и явно удивляется, заметив меня с сигаретой.       — О, Куан-щи, — я киваю в ответ, — не знал, что ты куришь.       — Не курю, — я тушу сигарету о стену, поднимаю с пола бычок Мэй и выкидываю оба в окно. Как только поворачиваюсь к Дио, вижу, что он протягивает мне пачку сигарет, уже засунув одну себе в зубы.       — Я тоже не курю. Зажигалка есть?       Я неловко чиркаю кнопкой, Дио прикуривает и прислоняется спиной к стене, о которую я только что тушила сигарету.       — Вас за это не ругают? — удивлённо спрашиваю я.       — Ругают, конечно, — он глубоко затягивается и выпускает дым через нос, — мне вообще нельзя курить. Голос и всё такое.       — Но тем не менее, — понимающе киваю я, пуская колечки.       — Лучше буду курить, чем пить, — артист стряхивает пепел на пол и растирает его ботинком.       — Плохо переносишь алкоголь?       — Нет, в этом и проблема.       Мы довольно быстро докуриваем, Дио отбирает у меня бычок, чтобы донести до урны (какой правильный), и снова работа. К вечеру я не чувствую ни ног, ни рук, ни жизни. Я несколько раз не попадаю ключом в скважину, закрывая дверь гримёрки, и шатающейся походкой плетусь к лифтам.       — Куан-а! Подожди!       Нет, пожалуйста, кто угодно, только не ты.       Я не оборачиваюсь на зов, но ускоряю шаг. Бэкхён (а зовёт меня именно он) переходит на бег, и в итоге ловит меня за руку за секунду до того, как я нажимаю кнопку вызова лифта.       — Прости, Бэкхён-а, я не в настроении и не в состоянии, — честно говорю я, вяло вырываясь из хватки, — я очень хочу спать. Так что, если ты не против…       — Ты ничего сегодня не ела, — напоминает мне артист, и, в подтверждение его слов, низ живота предательски урчит, — может, позволишь тебя угостить? А потом я тебя отвезу домой.       — Я сама доеду, спасибо.       — Я настаиваю.       Ну какой же ты неугомонный, честное моё слово. Я поднимаю усталые глаза на Бэкхёна. Он уже смыл весь макияж, так что теперь выглядит бледным и невзрачным. Под глазами — тёмные мешки, прямо под цвет его волос. На одном ухе висит чёрная маска — спёр с площадки, что ли?       — Бэкхён-а, пожалуйста…       — Поехали, по пути попросишь.       Я настолько ослабела и настолько не хочу в этой жизни уже ничего, что позволяю собрать себя в охапку и довезти до ресторана, который держит мама Чанёля. Почти двадцать минут я провожу будто в тумане: вокруг меня всё размыто, звуки доходят приглушённо, словно я под водой. Бэкхён молчит всю дорогу, пока мы едем (кажется, он даже пристёгивает меня на пассажирском сидении). Только когда мне в руки суют меню, я вспоминаю, что не предупредила Туёля.       Но прежде, чем я набираю его номер, он сам мне звонит. Бэкхён кивает, когда я выползаю из-за стола и выхожу на улицу.       — Я задремала и не позвонила, прости, — виновато тараторю, — во сколько и где?       — Кхм, знаешь, Куан, поспи-ка ты сегодня дома, — голос моего хёна тонет в каком-то непонятном шуме, — мы подумали и решили, что сами сегодня разберёмся, твоя помощь ни к чему.       — Но как же…       — Мы, в отличие от тебя, днём спим, — отрезает Туёль, — а ты вкалываешь на этих размалёванных м… мальчиков. Отдохни сегодня, сделай мне одолжение.       — Спасибо, хён.       Он недовольно ворчит, желает мне добрых снов и отключается. Надо дотерпеть этот ужин и действительно поехать домой спать. Иначе в самый нужный момент я просто грохнусь в обморок.       Когда я возвращаюсь к Бэкхёну, стол уже заполнен всевозможной едой. Сам артист уплетает за обе щёки кимчи и жестом приглашает меня присоединиться.       Одного взгляда на еду достаточно, чтобы понять, как сильно я голодна. Следующие минут десять я только ем и даже не поднимаю головы от тарелки. Бэкхён берёт нам по пиву, я выпиваю свой стакан почти залпом. Певец растягивает свой напиток, внимательно наблюдая за моим ужином.       — Что, давно не видел, как ест уставший визажист? — усмехаюсь я, как только зверский голод пропадает и наступает приятное ощущение сытости.       — Давно ни с кем, кроме мемберов, не выбирался, — признаётся тот, пожимая плечами.       — Кстати о мемберах, — я кручу по столу пустой стакан, избегая смотреть в глаза айдола, — ты говорил что-то про Дио. Ты меня за этим вытащил?       Бэкхён становится ещё бледнее, а мешки — уже почти в цвет глаз, чёрными как уголь.       — Да… Я хотел сказать… Будь осторожнее с ним. Он несколько не от мира сего. В смысле… Ты никогда не знаешь, о чём он думает.       — И? — пока мне непонятно, куда эта принцесса клонит.       Бэкхён оглядывается, чтобы проверить, нет ли лишних ушей, наклоняется ко мне через весь стол и заговорщецки шепчет:       — Есть мнение, что он состоит в оппозиции.       Несколько секунд над нами висит звенящая тишина, потом я кашляю, скрывая смех, а потом наигранно рассуждаю:       — Он, конечно, выглядит опасным и суровым, но… разве его не бросили на том митинге, куда вы попали?       — Когда мы там были, он пытался помешать одному из… них. Они повздорили и наш провожатый направил на него пистолет.       — И что? Это улика?       — У него вся семья — военные с высшими чинами. Он сам пока без них, потому что в армии ещё не служил. Оппозиции такой человек был бы явно полезен!       Тут спорить не стану: безусловно, был бы.       — Бэкхён-а, мне кажется, твои подозрения… несправедливы, — как можно мягче возражаю я.       — Ты даже представить не можешь, насколько эти ребята могут находиться близко к нам!       Хо-хо, нет, лапушка, даже не догадываюсь.       Я очень стараюсь скрывать веселье, которое мне принесли сытый желудок, глупые высказывания артиста и — чего греха таить — пиво.       — Он во многих тонкостях этих разбирается, даже предлагал нам… Короче, держись от него подальше, — пыхтит Бэкхён, откидываясь на спинку кресла и высасывая свой напиток.       — Вы же вроде друзья, почему ты так говоришь о нём?       Бэкхён ставит пустой стакан на стол, скрещивает пальцы в замок.       — Хочу предостеречь тебя, вот и всё. Напишешь свой адрес? Я довезу.       Адрес называю за пару домов от своего. Дожидаюсь, пока артист уедет, пробегаю улицу и бесшумно вползаю в подъезд. Время всего два часа ночи. На сон у меня целых пять.

***

      Наутро я несусь по всему Сеулу быстрее, чем фанатки за айдолом. Проспала вместо пяти часов семь — хорошо ещё, что Кёнри позвонила и поинтересовалась, приеду ли я сегодня.       Игнорирую светофоры, почти в несколько шагов долетаю до лифтов, нетерпеливо бью по кнопке вызова и трясущимися руками ищу в сумке зажигалку. После такого марафона я однозначно выйду на перекур вместо обеда.       Когда я вваливаюсь в павильон, в котором уже час как должна идти съёмка, на меня даже не обращают внимания. Вернее сказать, моё появление остаётся тотально проигнорированным и даже незамеченным: мои шаги и тяжёлое дыхание полностью заглушает не просто крик, а ор менеджера группы.       Я очень тихо подхожу к Кёнри и дёргаю её за руку. Она нервно мне улыбается. Я показываю на орущего менеджера, перед которым стоит в поклоне Дио.       — Что такое? — едва слышным шёпотом спрашиваю помощницу.       — Дио предложил идею для песни и хочет снять на неё клип, — так же тихо отвечает Кёнри, — как видишь, мысль была не очень.       — А что за идея хоть?..       Но Кёнри не отвечает, потому что внимание с Дио переключается на всех остальных. Проходятся, конечно, и по опоздавшей мне.       Спустя полчаса унижений я, поправляя Бэкхёну макияж, не удерживаюсь и спрашиваю, в чём же дело.       — Дио — идиот, вот в чём дело, — тихо бурчит артист, чтобы виновник головомойки его не слышал.       — Исчерпывающий ответ, — киваю я, замазывая его синяки под глазами. Бэкхён жмурится от щекотки.       — Он хотел устроить съёмки на настоящем митинге оппозиции, — певец переходит на шёпот, оно и понятно, — хотел договориться с этими ребятами… И посвятить песню проблемам, о которых в приличном обществе не говорят. Разумеется, на него наорали.       — Интересно, как он собирался договариваться с оппозиционерами? — беспечно ухмыляюсь я, не упоминая, что несколько недель назад у Бэкхёна была такая же идея. Проблемы, о которых «приличное общество» предпочитает не говорить, — вероятно, зачистка неугодных. Это действительно смелая, но идиотская затея.       — Говорил же, он один из них.       Это неправда, и причина такой идеи явно другая. Но Бэкхён не знает об этом, поэтому я не спорю с ним. К Дио с вопросами тоже приставать не собираюсь: лишний интерес меня выдаст.       Но в курилке мы снова с ним встречаемся и, пока Мёна пыхтит этажом ниже в одиночестве, он сам всё рассказывает.       — То, что мы делаем, так наигранно, — жалуется он, — в реальной жизни всё иначе. Кто нам поверит?       — Те, кто никогда не был на таких митингах, — выдыхаю, — то есть почти все.       — Так глупо, чувствую себя шутом, — артист слабо ударяется затылком о стену, зажимая сигарету зубами.       — Такова твоя Ступень, — пожимаю я плечами.       С минуту мы молчим. Я прям чувствую напряжение в воздухе.       — Бред все эти Ступени, вот что, — в сердцах шипит Дио, и я удивлённо на него пялюсь, — можешь говорить что угодно, но я считаю, что это деление идиотское.       Я даже не знаю, что на это ответить, поэтому многозначительно молчу. И думаю о том, что такой человек действительно был бы очень полезен в наших рядах. Но вербовать его я, конечно, не буду.

***

      Утро пятого мая началось у меня в три часа. Уже в четыре мы были на месте; Туёль короткими фразами разговаривал с рацией, я слушала инструкции Чинсу.       — В голову, Цянь, понял? — объясняет он мне, — чтобы прям между глаз. В шею ты с такого расстояния вряд ли попадёшь, а под костюмом, зуб даю, бронёй обвешается… И не переживай: если что, мы с Кёхуном тебя страхуем.       Кё — наш снайпер, и уж его страховка мне никогда не помешает. Туёль тем временем подходит к нам и докладывает, что большая часть гетто укрылась в надёжных местах, и даже если туда устроят налёты, мы встретим их огнём. Мёна сообщила, что и с её стороны всё в порядке — значит, сегодня можно не беспокоиться о невинных жизнях. По крайней мере, в это очень хочется верить.       Ожидание заставляет меня нервничать, и почти каждые пять минут я вытираю потные руки о штаны. Время тянется настолько медленно, что я уже подумываю о быстром сне или перекусе — завтракать дома я не стала, чтобы не будить маму.       Наконец перед Чонвадэ появляются люди, быстро превращающиеся в толпы. Народу много. Кто-то пришёл с детьми даже. Перед Голубым Домом установили небольшую сцену, на которой, судя по всему, и будут выступать айдолы.       Перед концертом по случаю праздника, по традиции, произносят речи. Обычно они посвящены тому, как прекрасна система «Трёх ступеней» и какие молодцы те, кто ей повинуется. Пока разглагольствует президент одного из федеральных каналов, у меня шипит рация.       — Цянь, — доносится голос, — в третьем секторе. Мы оставили одного.       — Принял, — басит Туёль.       Я осторожно выглядываю из-за нашего укрытия. На одно из поселений напали, но мои ребята сдержали натиск. Хорошо.       — Цянь, восьмой сектор. Никого.       — Принял.       — Цянь, одиннадцатый…       — Цянь, первый…       Рация шелестит, Туёль односложно отвечает. Новости, которые приносят, хорошие. Может, сегодня всё-таки удачный день?       — Цянь, — на этот раз сам Туёль обращается ко мне, — готовься.       Киваю и смотрю на сцену. Появляется он. Радостный, с улыбкой до ушей, разводит руками и говорит что-то весело. Ублюдок.       — Не заводись, — читает мои мысли Туёль, — просто убей.       Целюсь. Вдох. Помоги, оппа.       С выдохом стреляю и попадаю точно между глаз этому скоту. Несколько секунд он ещё стоит, а потом падает с глухим стуком на сцену и скатывается с неё, падая на землю. Так тебе и надо, сука.       Пока в толпе происходит замешательство, мы отработанными движениями собираемся, в несколько рук переодеваем меня и Туёля в гражданское. Полиция быстро окружает площадь. Мы с хёном выкатываемся к беснующимся людям, чтобы смешаться с толпой. Телевизионщики уже вовсю снимают труп и панику, которую мы устроили. Туёль крепко держит меня за руку, но в какой-то момент мы всё равно друг друга теряем.       Толпа несёт меня, как река — бумажный кораблик. Я даже особо не сопротивляюсь, потому что мне хочется поскорее убраться отсюда.       — Куан! — орёт Туёль сбоку.       — Куан-а! — верещит кто-то с другой стороны.       — Цянь, приём, — вдруг шипит рация.       Я моментально холодею, начинаю бить себя по карманам (насколько это возможно в толкучке), но эта рация не у меня.       — Куан-а, ты что тут делаешь?! — хватает меня за руку огромный Чанёль, которого я по какой-то неизвестной причине не заметила рядом, — пойдём отсюда!       И, закрывая широкой спиной, айдол утаскивает меня сквозь толпу прочь от Туёля и надрывающейся рации, зовущей Цяня. Но как только мы оказываемся на свободе, я вырываю руку, быстро извиняюсь и бегу на поиски хёна.       Нахожу его только через час в соседнем районе, и то — он сам написал, где сидит. Прислонившись спиной к фонтану, сидя на грязной коричневой куртке, выглядит он бледнее и хуже обычного. Из кармана штанов торчит шнурок рации.       — Столкнулся с этим, твоим, — глухим голосом говорит он, — который со странным взглядом. И второго, такого высокого, с длинным носом, тоже видел.       — И что?       Туёль сжимает кулаки, глаза бегают из стороны в сторону. И я вдруг понимаю, почему он такой бледный. Начинаю дрожать.       — Скажи, что они тебя не…       — Они меня да.       Я обессиленно опускаюсь рядом с ним на тротуар и прислоняюсь спиной к фонтану. Туёль достаёт сигареты. Я щёлкаю зажигалкой. Мы затягиваемся одновременно. Мимо нас ходят люди, шепчутся, кто-то даже показывает пальцами, как в детском саду.       Если Дио узнал Туёля… Да что там, он точно его узнал. Никаких сомнений: он расскажет о нём, возможно, обо мне тоже, полетят допросы, вся эта дрянь… Я докуриваю сигарету до середины, но так и не могу придумать, что делать. Туёль курит вторую.       — Я нас подвёл, — вдруг шепчет он, — пойду завтра сам сдамся. Иначе через меня выйдут на тебя, и все планы коту под хвост.       — Ты с ума сошёл?!       — А что ещё… Ай, ты чего?!       Ничего, потушила сигарету о тебя, идиот. Хён смотрит на меня полными возмущения глазами.       — Это чтоб ты в себя пришёл. Никому ты не сдашься. Просто теперь не будешь появляться на людях какое-то время.       Лихорадочно прокручиваю в голове варианты, что делать, если на меня действительно выйдут. Но пока важнее — успокоить хёна. Потому что если я потеряю его сейчас, то дело до конца точно не доведу.       Он слабо улыбается. До чего он в этот момент похож на Юонга…       — А кто тебя забирать будет? — интересуется он, будто именно это причина моих переживаний.       — Я большая девочка, разберусь. А ты теперь официально Цянь, — хлопаю его по колену, но сама дрожу, — так что и веди себя соответственно: сиди тихо и не высовывайся. Совсем, хён.