«Violence»

      Как и ожидается, уже этим вечером все новости заполнены «жестоким и несправедливым убийством», а на следующий день появляется фоторобот Туёля, подписанный словом «преступник». За его голову назначена такая награда, что можно год жить и не тужить. Но гражданским об этом не говорят, разумеется.       Ночь провожу бессонно, поэтому наутро выгляжу такой помятой, что мама даже интересуется моим самочувствием. Вот уж чего не бывало.       Пока мы завтракаем и смотрим какой-то сериал, у меня в комнате звонит телефон. Срываюсь и отвечаю, даже не посмотрев, кто там.       — Алло?       — Куан-а, доброе утро. Не разбудил?       Да дай тебе бог уже здоровья, что ты ко мне привязался?       — Доброе, Бэкхён-а, не разбудил.       На том конце трубки какие-то смешки, ругань, Бэкхён кого-то отпихивает от себя.       — Что-то случилось? Сегодня ведь нет съёмок, — устало вопрошаю я.       — Да, то есть нет, в смысле… Слушай, я хотел пригласить тебя посидеть с нами.       — А есть повод?       — Да, вообще-то у меня сегодня день рождения…       Твою мать.       —…и я… мы бы хотели, чтобы ты присоединилась к нам сегодня вечером. Чисто пива попить. В том же ресторане, где мы сидели с тобой.       На том конце трубки какое-то шевеление, ощущение, будто у артиста пытаются отобрать телефон. Скорее всего, так и есть: айдолы часто ведут себя как дети малые, если за ними не следят камеры.       — Посмотрим, я не знаю, смогу ли, — пытаюсь отговориться я, — сегодня много дел…       — Дио просит передать, что будет рад тебя видеть! — вдруг верещит в трубку, кажется, Чанёль, и звонок обрывается.       М-да, час от часу не легче. Если не поеду, могут заподозрить меня в сговоре с Туёлем (они ведь наверняка в курсе), а если поеду… Не обойдётся без обсуждения вчерашнего происшествия. Да и находиться со всей этой шайкой под одной крышей, зная, что хён не будет караулить меня у выхода на всякий случай… Эти мысли не вселяют энтузиазма.       В любом случае, я не обманула Бэкхёна: у меня действительно есть сегодня дела. Мёна настаивала на встрече и даже пообещала угостить меня кофе, так что от такого предложения отказываться глупо (когда ещё младшенькая за меня заплатит?). Мама, когда я вхожу обратно на кухню, на меня даже не смотрит.       — Мам, — сажусь я, принимаясь за остывшую яичницу, — мне сегодня нужно уехать.       — Угу, — мычит она, не отрываясь от телевизора.       — До утра, скорее всего, — громче сообщаю я, ожидая хоть какой-то реакции. Впрочем, напрасно: мама молча кивает, практически не моргая пялясь в экран.       Спокойно, Куан, не заводись.       — Хочу заехать к оппе…       Мать моментально дёргается и поворачивается в мою сторону, не фокусируя взгляд. Упоминание Юонга её сразу включает, а до меня ей уже нет дела.       — Зачем тебе к нему? — спрашивает мама, глядя на меня так, будто я затеяла десять преступлений одновременно и случайно сболтнула ей.       — Просто так, — пожимаю плечами, стараясь не смотреть ей в глаза, — сейчас такой ужас происходит, рядом с оппой я чувствую себя увереннее…       Мама хмыкает и что-то говорит мне, вроде, какие цветы нужно принести брату. Я и без неё это знаю, поэтому переключаюсь в свои мысли. Очередной раз доказала, что после смерти Юонга мама забыла, что у неё был ещё один ребёнок.       К Мёне я срываюсь сразу после завтрака. Она уже ждёт меня в каком-то маленьком и слишком уж розовом кафе, сидит в уголке на мягком кресле и потягивает через трубочку какую-то ярко-жёлтую бурду. На голову она зачем-то нацепила тёмные очки, на ушах висит маска с мультяшными героями. Вот и от кого она такая красивая собралась скрываться в этом?       Увидев меня, она машет рукой, будто я могу её с кем-то перепутать. Сажусь напротив, скидываю рюкзак, жестом прошу сделать глоток её напитка. На вкус какая-то банановая чересчур сладкая дрянь.       — Мерзость, — комментирую я, отдав ей стакан.       — Ты даже маску не надела, — журит меня Мёна, не обращая внимания на отзыв, — после вчерашнего страх рассеялся напрочь?       — Да как раз наоборот, — выдыхаю я и тыкаю подбежавшему официанту в рандомный напиток в меню, — а, и американо со стаканом воды принесите, пожалуйста.       — Ты не ошалеешь от кофе? — удивляется Мёна.       — Хорош меня отчитывать, — я облокачиваюсь на спинку кресла, — мне предстоит сложный день и ещё более сложный вечер.       Мёна смотрит на меня недоверчивым взглядом. Именно так она смотрела на меня в тот день, когда впервые увидела у меня знаки оппозиции.       — Один твой смазливый коллега позвал выпить в честь своего дня рождения, — поясняю я, — и…       — Ой, у онни свидание?! — верещит Мёна слишком громко, переваливается через столик, чудом не смахнув свой стакан, и хватает меня за руки, — расскажи мне всё, Куан-онни, пожалуйста!       На нас косится половина кафе, и я сконфуженно бормочу что-то нечленораздельное. В моём ответе, правда, Мёна умудряется расслышать имя Бэкхёна, поэтому её интерес к моему ночному походу тут же пропадает.       — А, этот, которому смоки больше чем мне идут, — она небрежно откидывается на спинку кресла, — ну-ну, я думала, у тебя вкус получше, онни.       — Да это не свидание, я тебя умоляю, — как представляю эту картину, по коже мурашки, — ты же знаешь мои правила. Не встречаться с мальчиками, которые похожи на девочек.       — Этак ты никогда замуж не выйдешь, онни, — усмехается Мёна.       — За айдола? Надеюсь, не выйду, — парирую я и мы обе смеёмся. Перед глазами тут же рисуется образ типичной (как я её представляю) семьи айдола: он, который учит свою дочь краситься по видеосвязи, появляется дома раз в год и на каждый праздник присылает селки и побрякушки, и его жена — серая мышь (если она не знаменитость), которая воспитывает их выводок, радуется дорогим, но бездушным подаркам, и каждый раз, слыша сплетни о ветрености супруга, молится, чтобы это не было правдой, но ничего не делает сама.       М-да, лучше я добровольно властям сдамся, чем позволю такому случиться с собой.       — Хотя, — отсмеявшись, продолжает Мёна, — говорят, что Бэкхён того… ловелас.       Я приподнимаю бровь. Передо мной очень вовремя появляется стакан, на который я кладу подбородок.       — И меня это должно как-то к нему расположить?       — Я к тому, что, знаешь… Если вдруг вы напьётесь, то, может, ты и не пожалеешь.       Я аж давлюсь кофе и начинаю откашливаться на всю забегаловку. Мёна терпеливо ждёт, когда я закончу спектакль. Когда я уже могу дышать без хрипов, она как ни в чём не бывало продолжает:       — Ну, а что ты удивляешься, онни? Разве он не за этим тебя зовёт? И до этого вы куда-то ходили.       — Там будут его одногруппники, — ищу я лазейку, но Мёна улыбается какой-то кошачьей улыбкой.       — И что? Кому это когда мешало?       — Мэй-я, — обращаюсь я к ней по кличке, чтобы никто не услышал её настоящего имени, — прекращай нести чушь. Даже если я напьюсь настолько, чтобы кто-то из них смог затащить меня в постель, — я понижаю голос до шёпота — вдруг где сумасшедшие фанатки? — Бэкхён в списке кандидатов последний. Ну, может, предпоследний.       — А кто в начале списка? — тут же интересуется Мёна, ловко переводя тему.       А я не знаю, кто в начале. Я об этом не задумывалась и не имею желания задумываться сейчас. Не то чтобы у меня проблемы с либидо или мужским вниманием, но последние несколько месяцев о сексе я даже близко не вспоминала — некогда было. О чём я взглядом пытаюсь передать Мёне.       Но она, конечно, понимает этот взгляд по-своему.       — Ой, ну не хочешь, не говори, — дуется она тут же, — не очень-то и интересно, знаешь ли.       — Можешь пойти вместо меня и поиметь всю группу вместе с менеджером, если угодно, — устало ворчу я, допивая американо, и тянусь к стакану с водой, — мне, откровенно говоря, хочется пойти только по одной причине.       Мёна насмешливо смотрит на меня из-под чёлки.       — И какой же, если это не, — и она повышает голос, делая его похожим на писк десятилетней девочки, но очень тихо, — занятие любовью с оппой?       Меня аж передёргивает. Она когда-нибудь бывает серьёзной?..       — Я хочу знать, кто из них сдал Туёля и сколько им известно, — пустой стакан опускается на стол со звоном, — потому что если известно слишком много, надо…       Мёна молча кивает. Договаривать эту фразу в людном месте нет смысла.       Могу только представить, как вчерашние события отразятся на повседневной жизни айдолов. Ежу ведь понятно, что к убийству приложила руку оппозиция, которая выступает против Системы Трёх ступеней в целом и развлекательной Ступени в частности.       — Тебе уже представили новую охрану? — интересуюсь я у Мэй. Она небрежно отмахивается.       — Нет, но завтра, наверное, представят. Их должно быть трое. Трое на одну меня, представляешь? У нас столько человек в стране нет, чтобы каждого айдола защищать!       Тут я с ней согласна, поэтому молча пью кофе. Не хватало ещё, чтобы стаффу охранную бригаду ставили. Тогда точно будет три ступени на всю страну: артисты, их лакеи и телохранители. От кого только защищать останется, не очень понятно.       Перспективы складываются не очень радужные, и я лихорадочно размышляю, что говорить сегодня ребятам, которые придут слушать речь «лидера». Оным я себя ощущаю примерно на ноль процентов, а уж после того, как из игры частично вышел Туёль, проценты стремительно уходят в минус.       Мёна ловит мой бегающий взгляд.       — Успокойся, онни, — улыбается она ласково, будто онни тут она, — ты себя вчера хорошо проявила. Уже решила, что будем делать дальше?       — Пока нет. Но в ближайшее время дам знать.       На деле же я вообще не знаю, в какую сторону двигаться оппозиции. Какая у нас следующая цель? Какие ценности будем демонстрировать теперь? На чём сыграть? Ох, хён, ну почему ты так не вовремя исчез…       Связаться с Туёлем, в общем-то, не проблема, но лучше, чтобы пока он побыл в тени. Может, у него созреет какой-нибудь гениальный план, пока он в изоляции будет сидеть.       Единственное, что я твёрдо решила: мы должны свести жестокость к минимуму. Убийства — крайний выход, и с тем уродом было нельзя по-другому, но многие прилегающие к индустрии люди ни в чём не виноваты. Они, может, и не знают, на каких монстров работают. Но с каждым не поговорить и каждого не завербуешь. Что же делать?       — Даже если у тебя есть какой-то план, — врывается в мои мысли Мэй, — хочу предложить тебе кое-что. Почему бы не использовать одну из твоих козырных карт?       Я хмуро смотрю на неё.       — Моя козырная карта в розыске, забыла?..       — Да нет же! — Мёна машет на меня руками и смешно надувает губы, — я про себя. То есть, про нас, айдолов.       Поднимаю бровь. Пока не понимаю. Мёна страдальчески вздыхает, возводя глаза к потолку.       — Ты работаешь с артистами, у тебя куча знакомых айдолов, которые постоянно крутятся на телевидении и на всяких массовых мероприятиях, — начинает она разжёвывать мне, как ей кажется, очевидные вещи, — некоторые из них состоят в… компании. Почему бы не проработать какой-нибудь взрывной контент и не пустить в один день везде, где только…       — Нет, Мэй-я, это плохая идея.       Она смотрит на меня обиженно.       — Поче…       — Потому что, во-первых, я не могу рисковать никем из вас, — грубо поясняю я, повышая голос, — а во-вторых, — говорю уже тише, — вас слишком мало, чтобы за один вечер поднять всех недовольных. А больше одного вечера вам никто не даст — в лучшем случае, утром вывезут на расстрел, в худшем — повяжут в прямом эфире как заговорщиков и предателей. Я не могу на такое пойти. Я не могу потерять ещё сотню людей, как мы почти потеряли хёна.       Мёна молчит, я стараюсь не злиться и не говорить больше вообще ничего. Если бы под моей рукой была хотя бы половина всех артистов страны — не вопрос, хотя тут тоже есть свои риски… Но в оппозиции их не треть и даже не четверть. Да и айдолы в основном не особо крупные, за такими пойдёт небольшая толпа, если вообще пойдёт.       Мне хочется выть, но понимаю: нельзя. Ни здесь, ни перед ребятами, ни перед хёном. Придётся тащить дело Юонга до конца, даже если не видно, в какую сторону идти, как сейчас.       Прошу ещё один американо. Выпиваю его почти залпом под пристальным взглядом Мёны. Морщусь, слишком кислый.       — Онни, — тихо говорит Мёна вкрадчивым, ласковым голосом, — что бы ты ни решила, я пойду за тобой. Они тоже пойдут. Просто скажи, что сделать, мы сделаем.       Я это знаю. Знаю и благодарна, но на слова меня уже не хватает. Поэтому я слабо улыбаюсь и глажу её по руке. Мэй всё понимает настолько хорошо, что даже жутко. Но, пожалуй, это именно то, что делает нашу оппозицию не просто бандой бунтарей и «отбросов», а группировкой, которой по силам изменить страну, — ребята доверяют друг другу, и все вместе они доверяют мне и моим решениям, как мнению лидера.       Боже, Куан, куда ты вляпалась опять…       Будто это недавняя история.       Прощаемся с Мёной на удивление безэмоционально: она прижимается щекой к моей щеке, чтобы не оставлять на коже след от помады, и как-то грубо похлопывает по спине. Без слов, без лишних слёз и всей этой чепухи, к которой я уже привыкла и которая в моей голове сложилась в естество Мёны. Мне не очень понятна эта резкая в ней перемена, но всему должны быть причины, поэтому я не задаю вопросов, пока в этом нет необходимости.       По пути к Юонгу забегаю за цветами и сладким — мои ребята редко видят нормальную еду, хоть порадую их. Новички шоколада, скорее всего, отродясь не нюхали. Пусть увидят плюсы в оппозиции, ха-ха.       На деле мне совсем не смешно и даже близко не весело, но перед ребятами надо изобразить как минимум спокойствие и уверенность. Причём уверенной надо быть в себе, а это у меня отсутствует напрочь. Без Туёля я чувствую себя потерявшимся в незнакомом месте ребёнком; толпа будто несёт меня всё дальше от голоса старшего брата, который пытается найти меня, но безуспешно. А я от страха даже кричать не могу — только иду среди неизвестных мне людей, путаясь под ногами и врезаясь в спины.       Встряхиваю головой и возвращаюсь в реальность, только когда подхожу к зданию, где лежит прах Юонга. Выдыхай, Куан, и превращайся в Цянь — лидера оппозиции, человека из тени и далее по списку.       Коридор, несколько поворотов, ещё один коридор, левая дверь. Толкаю её коленом, потому что в одной руке — букет, в другой — пакет с гостинцами. В зале никого. Я кланяюсь брату, кладу цветы в ячейку, шёпотом называю его «оппа». Рядом с ним, даже мёртвым, мне становится спокойнее и будто теплее. Не знаю, как это работает, но Юонг словно забирает всё плохое, всё то, что не даёт мне спать по ночам, всё то, из-за чего у меня трясутся руки даже во время обеденного перерыва. Я физически ощущаю, как он стоит рядом, кладёт руку мне на плечо и с улыбкой произносит: «Куан-и».       Я дура, да?       Стою ещё несколько минут, собираясь с мыслями. Медлить нельзя, пора идти к ребятам, вдохновлять их… Или, по крайней мере, не дать испугаться так, как боюсь я.       На лестнице прямо у выхода сидит Санын — ждёт меня. Боится, что по дороге что-то произойдёт? Зачем мне телохранитель, лишнее внимание привлекать только…       Задаю этот вопрос вместо приветствия. Санын улыбается, встаёт, подаёт мне руку:       — Туёль почти всегда провожал тебя до работы и обратно, просто не говорил тебе об этом. А сейчас он не может, поэтому попросил нас.       Закатываю глаза. Ну конечно, старший брат же. Хён.       В глубине души теплеет.       Мы степенным шагом доходим до небольшого кафе, спускаемся по лестнице в подвал, Санын стучит по какой-то из дверей кулаком. Всё время забываю, по какой надо, поэтому хорошо, что есть кому меня провожать. Хорош лидер, ничего не скажешь.       В просторном, но грязном зале толпится народ, шумят, переговариваются, серый дым дешёвых сигарет поднимается аж до потолка. Пахнет чем-то горелым и одновременно сырым. У стен сложены пластиковые стулья, несколько столов заняты банками с энергетиками, пепельницами и какими-то снеками.       Стоит нам войти в это «логово», гам на секунду утихает, но быстро возрастает с удвоенной силой. Новичков много, человек тридцать. В основном — дети, по глазам видно, что ещё плохо представляют, куда пришли и с чем столкнутся.       Расставляю по столу энергетики, раздаю в руки по одной пачке приличных сигарет (зачем-то помню, кто какие курит), рассыпаю из пакета конфеты и прочие сладости. Ребята звереют, пытаясь урвать лакомый кусок, как они привыкли делать в гетто. Санын рыком велит им успокоиться, но его слушают не так охотно и резво, как Туёля.       Минут пятнадцать уходит на перекур и перекус; те люди, которые ещё знали Юонга, сидят со мной в узком кружке и полушёпотом обсуждают, что делать без Туёля. Я молчу, но внимательно слушаю каждое мнение, впитываю каждое предложение и обдумываю каждый аргумент за или против. Ребята-старички говорят дельные вещи, но их настрой чересчур агрессивен — в глубине души понимаю, что Юонг не одобрил бы их методы. И мне хочется напомнить об этом, но каждый раз, когда я открываю рот, в голове всплывает тысяча и одна причина заткнуться.       Наконец, когда в зале перестаёт вонять сырыми сигаретами и жжённой бумагой, а ребята, довольно улыбаясь, спокойно и тихо переговариваются, Чинсу просит внимания. Молодняк, глядя на старших и более матёрых товарищей, рассаживается в произвольном порядке, создавая небольшой амфитеатр. На искусственной сцене остаётся пять человек — мы с Чинсу, Лина, Вонмён и ЙонгЧи.       Лина начинает приветственную речь весёлым и бодрым голосом, хотя я вижу, как у неё трясутся ноги. Она не любит выступать на публике, но она — единственная, кто может расположить к себе толпу юнцов. Чинсу самого принимают за ребёнка, Вонмён выглядит так, словно сейчас тебя пырнёт, ЙонгЧи похожа на серийного убийцу, а я… ну, я Цянь. Вернее, для большинства присутствующих, я — его секретарь и голос. Потому что сам Цянь не особо любит показываться.       Лина кивает мне, и я набираю в грудь побольше воздуха. Так и не придумала, что сказать. Значит, остаётся импровизировать.       — Я рада видеть здесь каждого из вас, — мой голос разносится по всему залу, и ни один из ребят не шевелится, не издаёт звуков, — и, уверена, Цянь будет счастлив, узнав, сколько у него сторонников. От его имени и от лица всей оппозиции, я говорю вам: спасибо.       Поклон на девяносто градусов. Чинсу и остальные повторяют. Зал отвечает осторожными хлопками.       — Вы все слышали о вчерашних событиях, — продолжаю я спокойно, глядя в стену, — во время праздника напали на несколько наших гетто, но мы смогли отразить атаку. За это Цянь тоже говорит вам спасибо.       Поклон.       — Пак Намхва убит, — эта фраза будит всех, и я вижу, как ребята вытягиваются вверх, сидя на стульях, — и ни у кого нет сомнения, что это дело рук оппозиционеров — то есть наших с вами. Однако из-за пренебрежения техникой безопасности наш товарищ выдал себя, из-за чего сейчас находится в розыске. Где он, знает только Цянь. Поэтому какое-то время мы остаёмся без Туёль-хёна.       Слышу, как дёргается Вонмён — его бесит эта моя привычка.       — Это не значит, что мы проиграли! — быстро говорю я, видя, как на лицах некоторых пробегает тень сомнения, — мы не потеряли товарища, и он скоро вернётся в строй. Но пока я хочу, чтобы каждый из здесь присутствующих запомнил этот случай, потому что любая мелочь может выдать и вас, и всю организацию.       В зале повисает напряжённая тишина. Чёрт, ненавижу.       — Я понимаю, многие напуганы, — спокойно и с некой материнской нежностью стараюсь объяснить я, — мы все в напряжении. Цянь расстроен тоже, он не рассчитывал, что Туёль-хён подставит себя под удар. И пока он продумывает дальнейшие шаги, он просил передать вам следующее.       Выдыхаю.       — Будьте осторожны и не попадайтесь, нам важен каждый человек. Пока на гетто нет налётов, старайтесь не выделяться, лишнее внимание сейчас ни к чему. Те, кто отвечают за пропаганду, подойдите к Лине, она даст указания. Поставка провизии будет через три дня, рассчитайте так, чтобы всем хватило. В приоритете — дети. Кажется, ничего не забыла… вопросы?       Я говорю быстро, поэтому, стоит мне замолчать, в зале не сразу понимают это и ещё несколько секунд переваривают услышанное. Вверх взмывает несколько рук.       — Ку-щи, — обращается ко мне кто-то с задних рядов, — а мы сможем увидеть Цянь-хёна?       Хёна, хах. Улыбаюсь уголками губ. Этот паренёк явно впервые здесь.       — Вы видите его на каждой вылазке.       — Я имел в виду лицо.       — Эй, — Вонмён выступает вперёд, загораживая меня спиной, словно новичок только что назвал настоящее имя Цянь, — выбирай слова!       — Всё в порядке, Мён-а, — ласково говорю я, осторожно отодвигая его в сторону, и обращаюсь к парню из зала, — видишь ли, Цянь не любит, когда внимание обращают на его персону. Он предпочитает действия показухе. Неужели есть разница, как он выглядит?       — Есть слух, что Цянь — это девушка, — робко отвечает парнишка.       Я улыбаюсь ещё шире. Интересный слух. Узнаю, откуда пошёл, — прибью.       — Думаю, если бы он был девушкой, он бы не стеснялся показываться вам, — громко шутит Чинсу.       Аргумент плохой, но это затыкает новичка, и я продолжаю отвечать на вопросы. В основном, банальные, на них уже сто раз заучены ответы. Мы заканчиваем быстрее, чем я ожидала, поэтому у меня всё-таки есть время потолковать со старой компанией — обсудить реальное положение дел и решить, что нам предпринимать дальше.       Молодняк разбредается, остаётся немного человек — в основном, те, кого отбирал лично Туёль ещё в первый год моего лидерства.       — Куан, — Лина кладёт мне руку на плечо и ласково улыбается, — какие указания даёт Цянь?       Я отвожу взгляд:       — Цянь растерян. У него впервые нет совсем никакого плана.       Это заявление не нравится никому из присутствующих, особенно мне самой.       — Единственное, о чём он просит: сбавьте уровень жестокости, постарайтесь свести к минимуму убийства и налёты. Про Туёля пока можно забыть, он вне игры.       — Надолго? — робко интересуется Чинсу.       — Я не знаю. Возможно, до финала. Его безопасность важнее его роли…       — Спорное утверждение, — усмехается Вонмён, — разве не ты говорила, что для достижения одной большой цели важна работа каждого?       — И я всё ещё так считаю. Но если есть выбор между тем, чтобы намеренно подставлять себя под удар или…       — Но при этом сделать общее дело! — перебивает меня Вонмён, — может, Туёлю как раз следует показаться из домика?       Попытки Вонмёна оспорить мои решения уже давно не раздражали, а, наоборот, веселили. Но я впервые слышу, чтобы он открыто посылал товарища на плаху.       — Цянь дал чёткие указания, — с нажимом на первое слово говорю я, — Туёлю — сидеть в «домике», остальным — не переусердствовать с насилием. Несложные же задания, правда?       Вонмён явно хочет мне ответить, но вмешивается Лина, и мы плавно переходим на другую тему. Да, поставка провизии через три дня. Да, информацию дам так быстро, как смогу. Нет, никаких новобранцев, хватит детей в отрядах. Да, пропаганду можно активно запускать, я считаю, что мы готовы. Нет, Чинсу, мы не будем подрывать здание парламента, как бы нам того не хотелось.       Я выползаю на улицу совсем вымотанная, и с удивлением замечаю, что уже начинает темнеть — значит, пора выдвигаться к Бэкхёну и компании. Как же не хочется сейчас кого-то из них видеть, а…       Держу зубами сигарету, хлопая себя по карманам. Перед самым моим носом чиркает зажигалка. Поднимаю глаза и вижу ЙонгЧи. Она, как всегда, безэмоциональна, потому что часть её лица — один сплошной ожог. Прошло уже несколько лет, но я так и не могу привыкнуть к этому.       — Спасибо, — затягиваюсь, она кивает.       — Ты же знаешь, что курение — это плохо? — зачем-то спрашивает она. Тут уже в ответ киваю я.       ЙонгЧи смотрит на меня молча с минуту, вздыхает.       — Тебе не стоит так волноваться о Туёле. Он взрослый мужчина, справится.       Как обычно, она зрит в корень. Я не могу перестать думать о хёне и о том, что с ним, как он и где. Я переживаю за его участие в финальной операции, но в то же время боюсь, что его поймают, если он не будет достаточно осторожен…       ЙонгЧи кладёт тяжёлую руку мне на макушку. Она выше меня на голову, ей нравится делать так со всеми, кто ниже неё хотя бы на сантиметр. Этот жест покровительства немного успокаивает, но я всё равно продолжаю тревожиться. ЙонгЧи улыбается одной стороной лица, вторая остаётся неподвижной.       — Знаешь, Куан-и, ты в последнее время ведёшь себя как курица-наседка, — сообщает мне она, — выключи в себе мамашу. Позволь им тоже быть взрослыми.       — Взрослых не бывает, — усмехаюсь я, — есть безрассудные и постаревшие дети.       ЙонгЧи кивает, убирает руку с моей головы и, не прощаясь, быстрыми шагами уходит — чем меньше людей видит наше взаимодействие, тем спокойнее. Я выдыхаю дым через ноздри, поднимаю голову и смотрю на стремительно темнеющее небо. Надо ехать.       Дорога занимает немного времени, и я настолько погружаюсь в свои мысли, что не замечаю, как доезжаю до итальянского ресторана, который держит мама Чанёля. Она встречает меня в дверях.       — Простите, но мы закрыты, — с поклоном говорит она, правда, без особого сожаления.       — Меня позвал Бэкхён, — неловко отвечаю я, заглядывая ей за плечо, — сказал, что они с одногруппниками сегодня будут тут…       Лицо женщины меняется в секунду, но она не успевает ничего сказать, потому что за её спиной вырастает огромный Чанёль и улыбается во все зубы.       — О, ты пришла! — он бесцеремонно хватает меня за руку и протаскивает по коридору, — ма, это к нам!       Хозяйка ресторана говорит что-то в ответ, но я уже плохо слышу, что именно. Один шаг Чанёля требует примерно трёх моих, и я за ним практически бегу. Хотя по нему видно, что он привык, что его тормозят.       Мы заходим в закрытую комнату, дверь в которую я даже не сразу замечаю: видимо, она для очень важных гостей. Стол завален едой и алкоголем, и нас встречают дружным гвалтом; громче всех слышно Чена и Бэкхёна.       Именинник бросается меня обнимать, у меня хрустит вся спина сразу, но я с улыбкой хлопаю его по плечу и пытаюсь не упасть, когда артист меня отпускает.       — Ты пришла! — верещит Бэкхён, улыбаясь во всё лицо.       — Как видишь, — киваю я, — но ненадолго, завтра рабо…       — Да-да-да, нам всем завтра туда, — тараторит Чанёль и сажает меня на свободное место за столом, — давайте выпьем за то, что Куан всё же присоединилась!       Стучат кружки, бутылки и бокалы, мы синхронно выпиваем (мне, кажется, подсунули пиво), и ребята возвращаются к разговорам, которые вели до моего прихода. Бэкхён при этом старается и меня всячески развлекать, хотя я не выказываю особого желания.       Несколько раз встречаюсь глазами с Сехуном — он кивает мне каждый раз, не улыбается, но в его взгляде нет подозрения. Может, он таки не узнал Туёля? На Дио я стараюсь вообще не смотреть — у меня ощущение, что он сверлит меня взглядом, и любые гляделки могут выдать моё беспокойство. Но надо отдать ребятам должное — они умеют создавать непринуждённую атмосферу даже с посторонними людьми. Я довольно быстро расслабляюсь, но всё ещё контролирую, что происходит вокруг, чтобы лишний раз не проговориться.       — Может, всё же по соджу? — спрашивает Бэкхён громко, но, судя по интонации, обращается к кому-то одному.       — Нет, я же сказал, что не буду пить, — холодно отвечает, разумеется, Дио, и я только сейчас обращаю внимание на то, что в его стакане сок.       — Да перестань, даже Куан выпила! — разносится голос Чанёля по всему залу.       — А я — не буду.       — Не умеешь? — допивая своё пиво, интересуюсь я без задней мысли, и прямо вижу, как Дио меняется в лице.       — Не понял?       — Ну, быстро пьянеешь, — поясняю я, и со всех сторон раздаются смешки.       — Я умею пить, — с нажимом сообщает артист, грозно поднимаясь из-за стола.       — Никто не сомневается в твоей мужественности, Дио-я, — шутит Бэкхён и тут же получает тычок. Дио смотрит на меня с такой жгучей ненавистью, что я чувствую мурашки. Разговоры вокруг, как назло, притихли, и звенящая тишина прерывается лишь едва заметными смешками и тяжёлым дыханием единственного трезвого человека в комнате. Молчание длится с минуту, и никто не решается его нарушить. По лицу Дио периодически пробегает странная судорога, а взгляд всё так же держится на мне. В какой-то момент я перестаю играть в эти гляделки, спокойно наливаю себе ещё пива и делаю несколько глотков…       …и тут же, сука, давлюсь, потому что стакан вылетает из рук, ударяя меня по зубам. Я даже прикусываю язык от неожиданности и, под радостные вскрики, несколько секунд стараюсь унять боль. Передо мной опускается со звоном мой стакан, в котором уже нет никакого пива, а Дио, стоящий напротив, как-то странно нагло улыбается и вытирает рот салфеткой.       — Вау, — протягиваю я, — отжал у девушки напиток. Мощно.       — Не лезь туда, где проиграешь, — ворчит Дио и уже хочет сесть, но тут поднимаюсь я и стукаю своим пустым стаканом по столу:       — Ты мне вызов бросаешь, что ли?       Я прям чувствую, как остальным айдолам весело наблюдать за этим шоу, но ничего сделать не могу — во-первых, я выпила два стакана пива, во-вторых, у меня украли третий, и в-третьих, какого чёрта?!       Дио смешно поднимает брови и надувает губы, как обиженный ребёнок. Не садится обратно.       — А что, если да?       Я не успеваю ответить, а перед нами уже опускается несколько стопок, мой стакан быстро наполняется пивом, напротив Дио вырастает бутылка.       — Давайте жить дружно, а? — миролюбиво мурлычет Бэкхён, поднимая стопку, — и давайте уже выпьем все вместе!       Дио неохотно чокается, я кидаю на него быстрые взгляды и в пару глотков осушаю стакан. Он за мной повторяет, впрочем, не особо удачно: на последнем вдохе начинает кашлять. Детский сад какой-то.       Мы выпиваем ещё по стакану. Потом ещё. Переходим на соджу, соревнуясь, кто быстрее опорожнит стопку. Проходит, наверное, от силы час, а мы всё ещё, как школьники, играем в игру «кто больше выпьет».       Первым улетает Чанёль. Он уже и лыка не вяжет, но в пятый раз желает рассказать какой-то уморительный анекдот, который всё никак не может закончить — начинает смеяться. Бэкхён засыпает под столом, Сухо заботливо накрывает его сначала курткой, а потом собой, и тоже выключается. Я слежу за ними с умилением и совершенно случайно бросаю взгляд на часы.       Половина. Второго. Сука. Ночи.       Мама уже спит и не откроет мне дверь, а пробраться бесшумно не вариант — после приключений Юонга и всей последующей истории её сон стал самым чутким в Сеуле. И к Туёлю не сунуться — если выследят, нам всем крышка.       Пока оставшиеся не сильно пьяные айдолы поднимают Бэкхёна и пытаются утихомирить Чанёля, я шмыгаю на улицу. По пути, конечно, собираю все углы и даже почти падаю на лестнице. Мозг очень плохо соображает, тело слушается с трудом, и зажигалка в пальцах превращается в самую сложную головоломку. Ещё и холодно, а куртку я очень мудро оставила в зале.       Рядом с моим лицом щёлкает вторая зажигалка, я затягиваюсь и поднимаю глаза, стараясь не опрокинуться на спину из-за головокружения. Дио падает рядом, тоже изрядно пьяный, качается и задевает меня плечом.       — Т-ты хотела уйти без ку-уртки? — с трудом выговаривает он. Я хихикаю.       — Ты б с-себя слы-ы-шл, — и с ужасом понимаю, что говорю так же. Позорище, нажралась как подросток…       Дио кашляет, затягивается и снова кашляет.       — Ты не ответила.       Путаными словами объясняю ему ситуацию. На середине рассказа понимаю, что пожаловалась на невозможность доехать до Туёля.       — Это ведь ты его сдал, да? — в секунду пьяный певец превращается в моего злейшего врага, я хватаю его за шиворот и встряхиваю, — это из-за тебя, сука, у него проблемы?!       Хмель словно улетучивается, теперь в голове только ярость. Я трясу Дио за ворот куртки. Он на удивление спокоен.       — Я понимаю, ты злишься, — он осторожно берёт меня за пальцы, чтобы отцепить от себя.       Меня пронзает жгучее тепло, будто он только что держал руки под горячей водой или грел их о чашку чая. Я вздрагиваю всем телом и чувствую, как холодно вокруг и какой он, Дио, тёплый. По телу бегут мурашки, я начинаю дрожать от мерзкой погоды и от контраста — холодный взгляд и такие тёплые руки.       Вот только взгляд у него отнюдь не холодный.       — Ты окочуришься так, руки ледяные, — обеспокоенно шепчет он, хотя всё ещё путается в словах, — держи, закутайся.       Он снимает с себя куртку и буквально заворачивает в неё меня. Я вдыхаю запах его одеколона — лесного и тёплого, убаюкивающего, — и начинаю, как дура, улыбаться.       — Дио.       — Что?       — Мне кажется, я в говно.       Он усмехается.       — А мне не кажется. Я точно в говно.       — Ничья? — предлагаю я. Он кивает с улыбкой.       — Ты всё ещё дрожишь, — сообщает он, — вызвать тебе такси?       — И куда я поеду?.. К Ту… Ах ты сука!       И я снова хватаю его за воротник, снова трясу, обзываю всеми словами и внезапно даже для себя начинаю плакать.       Докатилась.       Я реву по ощущениям час. Захлёбываюсь в слезах, отмахиваюсь от Дио и его слов, бормочу про то, что из-за него мой лучший друг в беде, проклинаю Систему, говорю много всякого, чего не запоминаю… И наконец, успокоившись, нахожу себя на груди айдола.       Он неловко обнимает меня своими тёплыми руками и гладит по спине и волосам, шепчет что-то, но я не слышу. Я чувствую запах одеколона, чувствую тепло его рук и горячее дыхание у самого уха.       — Я живу тут недалеко, давай положу тебя к себе. У меня есть диван, — предлагает он. Я всем телом ощущаю, насколько это дурацкая идея, но между ночёвкой на улице и сном в постели, пусть и под одной крышей с этим идиотом, я выберу не сдохнуть от холода.       — Спасибо, — бормочу еле слышно, но он, разумеется, слышит.

***

      У Дио маленькая и чистая квартира. Идеально чистая. В больницах не так стерильно, как у него дома. Он не попадает в скважину ключом, чертыхается и оставляет дверь незапертой. У меня кружится голова.       — Воды? — предлагает он.       — Спать, — растираю я глаза.       Он стелет себе на диванчике в прихожей, показывает мне спальню и едва успевает стянуть покрывало, прежде чем я валюсь на постель. Матрас на удивление жёсткий, пружины больно ударяются в спину. Дверь комнаты хлопает, я шумно выдыхаю и начинаю выбираться из штанов. Взгляд фокусирую на потолке, иначе, кажется, начнёт тошнить.       Проходит вечность, пока я снимаю джинсы и расстёгиваю пуговицы рубашки. Пальцы не слушаются, меня это злит. В дверь стучат.       — Я подумал, что тебе нужна пижама или вроде того, — медленно, но уже не так пьяно сообщает Дио, — принёс футбо…       И застревает в дверях.       Мы смотрим друг на друга так, словно видим впервые. У него почему-то мокрые волосы, вся футболка в воде, а из-под неё выглядывают дурацкие оранжевые трусы с тыковками.       — Оденься, у тебя девушка в гостях, — ворчу я и кидаю в него своими штанами. Он их не ловит, и они повисают у него на башке.       — Слышь, — рычит он из-под моих штанов, — сама оденься!       Кидает в меня футболку, которую принёс, но из-за джинсов на лице не удерживает равновесия и падает, стукнувшись подбородком о матрас прямо между моих коленей. Насколько идиотская ситуация, как в глупых дорамах…       — Паси-спыкон-ночи, — в одно слово бормочу я, вырываю футболку и отворачиваюсь, чтоб переодеться. Но всё не так просто, и я, чёрт возьми, застреваю в этой проклятой футболке.       — Помочь? — заботливо интересуется Дио.       — Нахер иди, — огрызаюсь я, но он, смеясь, вызволяет меня из футболочного капкана и поправляет на мне одежду осторожно, как когда-то делал Юонг, собирая меня в школу.       — Ты красивая, Куан, — сообщает мне Дио.       Даже. Не. Начинай.       Дешёвая дорама, на таких сценах должна играть сопливая музыка и ползти титры.       Но ни музыки, ни титров нет, а пауза всё затягивается, я всё молчу, стараясь собрать мысли в пирамидку. И у меня не получается.       — Прости, — Дио первым нарушает неловкую тишину, — я очень пьяный, кажется. Не хотел обидеть.       Встаёт, пошатываясь, доходит до двери, открывает её. Надо что-то сказать, он тебя приютил, хотя не обязан и рискует репутацией…       — Спасибо.       Он оборачивается.       — Что?       — Спасибо, что пустил, — шепчу я, глядя в пол, — и за комплимент спасибо.       Дио улыбается, подходит опять ко мне и протягивает руку:       — Мир?       Жму ему ладонь, снова чувствуя обжигающее тепло. Постельное бельё, в сравнении с его рукой, ледяное и совсем не ласковое. Он сжимает мои холодные пальцы.       — Замёрзла?       Сил хватает только на кивок, хотя я могу предположить, что будет дальше. Но не угадываю. Он обещает принести мне плед, действительно уходит за ним, укрывает меня и снова жмёт мне руку.       Куан, нет. Куан, нет. Куан, нет, Куан, НЕТ, Куан…       Тяну его руку на себя так, что он падает (ноги плохо держат пьяное тело) на меня, и шепчу:       — Останься со мной. Ты теплее.       — Ты пьяна, — нервно смеётся он, поднимаясь, но я его не пускаю.       — Ага. И ты тоже.       А потом мы реально переезжаем в дораму. Вокруг словно появляется туман, какая-то сизая дымка, и я не обращаю внимания ни на что, кроме глаз Дио. Они насыщенного карего цвета, радужка почти сливается с огромным зрачком, ресницы касаются бровей. С него можно картины рисовать.       Опускаю взгляд на его губы. Я приметила это ещё в первую встречу — в них ни грамма ботокса, но при этом они пухлые, будто он их всё время кусает. Эти губы расползаются в стеснительной, очень милой улыбке, и произносят:       — Куан, я заранее хочу извиниться…       — Ой, да заткнись.       Я хватаю его за загривок, привлекаю к себе и целую. Жарко, жадно, будто нам осталось жить где-то с минуту, и за эти шестьдесят секунд надо успеть выцепить из поцелуя всё земное блаженство. Дио колеблется, но его рука быстро опускается мне на волосы, и он так же жадно отвечает на поцелуй. Он начинает кусаться, оттягивает мне нижнюю губу, проводит языком по зубам и нёбу. Мне щекотно, и я начинаю кусаться в ответ.       В комнате становится душно, хотя открыто окно, а на мне одна несчастная футболка. Но я прямо чувствую, какое горячее у Дио тело, какое тяжёлое дыхание, как он жадно глотает воздух в секундных перерывах между поцелуями и укусами. Холодная простыня вообще не помогает, наоборот, она, кажется, успела пропитаться пóтом. Футболка Дио точно насквозь мокрая, и я уличаю буквально мгновение, чтобы стянуть её с него. Он выдыхает мне в рот что-то похожее на «спасибо». Мои пальцы бегают по его телу, словно я пытаюсь удержать его рядом как можно дольше, хотя необходимости нет — он сам меня держит крепче, чем любые тиски. У меня кружится голова, я будто сорвалась с цепи — настолько яростное желание втянуть его в себя, раствориться в нём самой, без остатка.       Укусы становятся больнее и ощутимее, и я без предупреждения кусаю Дио в шею. Он издаёт сдавленный стон мне в плечо, но не останавливает. Я то ласково целую его, то впиваюсь зубами в кожу. Кое-где остаются красные следы, которые, скорее всего, утром превратятся в фиолетовые синяки.       — Ку… Куан, — шепчет Дио мне в руку после очередного поцелуя уже в районе ключицы. Я поднимаю голову, кладу руку ему на грудь и уже через секунду сижу сверху.       — Будет тебе ерепениться, — понятия не имею, как я выговариваю это слово.       Он набрасывается на меня с новой силой, тоже целует шею, переходит на ключицы. В какой-то момент и я остаюсь без футболки. Дио завороженно смотрит на меня, будто никогда не видел голую женщину. Мне немного неловко, и я пытаюсь прикрыться, но он осторожно берёт меня за руки и разводит их в стороны.       — Ты красивая.       — Спасибо, Дио.       Он меняется в лице, резко садится, прижимает меня к себе, держа за бёдра, и смотрит прямо в глаза:       — Кёнсу. Моё имя Кёнсу.       Красивое имя. Кён-су.       Я не успеваю сделать ему комплимент, потому что он снова целует меня, обходя при этом грудь. Я беру его за руку и осторожно кладу его ладонь на себя. Кёнсу становится пунцовым. Я чувствую, как сердце бьётся где-то в горле, а не там, где его рука. Меня охватывает какой-то сладкий дурман, совсем не алкогольный, и я без перерыва кусаю губы, глажу Кёнсу по рукам и плечам, целую в висок так нежно, как умею.       — Смелее, — шепчу я ему в волосы, и он очень бережно начинает гладить и мять мою грудь, и, наконец, целует. Я даже не думаю сдерживать стон. По телу словно разливается волна тепла, и дурман усиливается. Я чувствую, как по спине бегают мурашки, как прохладно в комнате вне объятий Кёнсу и как твердеют соски — то ли от поцелуев, то ли от холода.       Кёнсу очень осторожно укладывает меня на спину, и я взглядом цепляюсь за бугорок на его трусах. Сверху они даже влажные. Улыбаюсь и кладу руку ему на пах.       Он становится цвета японского флага — одновременно красный и мертвенно-бледный. Выглядит ну просто очаровательно — его серьёзное амплуа даёт сбой. Таким он мне нравится значительно больше: искренний, настоящий, живой. Он стесняется, мнётся, не знает, куда деть руки и где остановить взгляд — и я переполняюсь такой невероятной нежностью, какой, кажется, не испытывала никогда в жизни.       — Куан, я… я не…       Мы встречаемся взглядами. Он выглядит растерянным, испуганным, очень неловким. Я провожу рукой по его щеке, притягиваю к себе и целую. Эти поцелуи превращают меня в желе; я цепляюсь за каждый вдох и выдох, не пропускаю ни единого миллиметра на его губах и лице. Кёнсу немного успокаивается, хотя всё ещё волнуется.       — Я поняла, — киваю, будто совсем трезвая, и сажусь вплотную к нему, — я сама.       Он шумно сглатывает, пока я лезу рукой к нему в трусы и достаю пульсирующий член. В голове проносится примерно тысяча шуток про огромные размеры у всех айдолов, потому что у Кёнсу классический среднячок — вряд ли больше пятнадцати. Он горячий, совсем такой же, как сам айдол. Сердце снова бьётся в районе горла, пока я зачарованно смотрю, как из щёлки течёт смазка. Ласково обхватываю головку губами и провожу по ней языком, чувствую слабую горечь. Кёнсу издаёт хриплый стон. Я поднимаю на него глаза и вижу в его взгляде целую палитру эмоций — он как невинный ребёнок, у которого в то же время кружится голова от похоти. Мне нравится, как Кёнсу стонет, и я очень осторожно провожу рукой по стволу, облизываю головку, надавливаю на неё пальцами. Кёнсу дрожит, пытается заглушить звуки, которые так или иначе рвутся из него. Я наконец беру в рот и несколько минут плавными движениями вожу по стволу рукой и языком. Буквально физически чувствую, как артист сдерживается, но в то же время понимаю, что ему хорошо. От этого осознания хочется стараться ещё больше.       Кёнсу останавливает меня — весь красный, мокрый, будто из сауны. Он молча привлекает меня к себе и целует, на этот раз без укусов. Он целует меня так, будто слизывает тающее мороженое — медленно, с наслаждением. Я растворяюсь в этом поцелуе, мыслями улетаю куда-то далеко, куда-то, где мы можем целоваться так всё время. Даже не сразу замечаю, что айдол опускается всё ниже и в конце концов проводит языком по внутренней стороне моего бедра.       — Ты не обязан…       — Но я хочу.       Во мне словно горит тысяча пожаров, и дышать снова становится тяжело. Я смотрю на него, кусаю губы, раздвигаю ноги, стоит ему немного надавить на них руками. Он проводит языком по губам, ласкает клитор, и я задыхаюсь от удовольствия. В низу живота теплеет, я инстинктивно подаюсь вперёд, к нему. Кёнсу всё делает осторожно и настолько нежно, что я растекаюсь под ним во всех смыслах. Я давно не чувствовала себя такой расслабленной, и я не хочу, чтобы это ощущение исчезало. Все мои мысли обращены даже не к нему, а к тому, как мне сейчас хорошо. Я кусаю себе палец, мычу, извиваюсь как змея — Кёнсу продолжает целовать меня, изредка поднимая взгляд.       Наконец он берёт член в руку и головкой дотрагивается до клитора. Теперь дрожим мы оба, но это приятная, не страшная дрожь. Я не боюсь его, я хочу его. Это должно читаться не только во взгляде, но и во всём моём естестве. Мне сейчас кажется, что желать его — моё нормальное состояние, привычное, будто именно к этому я стремилась всю свою жизнь.       — Уверена, что хочешь?.. — зачем-то спрашивает он, всё ещё чудом совмещая в себе детскую невинность и жгучее желание. Я киваю, облизываю губы и убираю с потного лба прядь. Кёнсу надевает презерватив (откуда взял?), медлит секунду, разглядывая меня сверху вниз, и входит.       Сначала я морщусь с непривычки, но боль быстро проходит, и Кёнсу плавно двигается глубже. Низ живота горит, щёки горят, грудь горит — и он целует меня в раскрытый рот, не давая мне вдохнуть. Кёнсу делает слабый толчок, и я уже неприлично громко выдыхаю:       — Ещё… Кёнсу, пожалуйста, ещё…       Он снова жадно целует меня, а в теле творится что-то невероятное — меня переполняет тепло, и этот удивительный дурман, и невероятная энергия. Я двигаю бёдрами ему навстречу, и мы ускоряемся с каждой секундой. Он кусает меня в ключицу, я шепчу ему на ухо, как мне с ним хорошо.       — Ты… ах, ты такой… м-м-м, замечательный, — стоны с каждым толчком всё сильнее, а слова всё менее разборчивые, — м-м, да, Кён-нсу, пожалуйста…       Он тоже что-то мне шепчет, и его голос так обволакивает меня, словно тёплое пушистое одеяло. Я не понимаю ни слова, что он говорит; лишь слушаю голос, шепчу комплименты и растворяюсь в ощущениях.       — Куан, я не могу, — вдруг говорит он серьёзным тоном, ускоряясь, — я сейчас…       — Давай, — улыбаюсь я, снова целую его, и толчки становятся сильнее и быстрее.       Кёнсу впивается в меня пальцами, ускоряется, тяжело дышит, и я чувствую, как мне с ним хорошо. Внутри меня разливается настоящий океан, и мне всё его мало, мне хочется, чтобы он был весь моим. Я приподнимаюсь на локтях, одной рукой хватаю Кёнсу за волосы и толкаюсь ему навстречу…       Он падает рядом, мокрый, изнеможённый, но с счастливой улыбкой на лице. Я лежу на спине, тяжело дыша и тоже улыбаясь, смотрю в потолок. Перед глазами звёзды, дрожь в теле ещё не прошла, сердце вот-вот выскочит. Приятное тепло внутри остаётся, но его ощутимо меньше, словно не хватает какой-то детали… Точнее, я даже знаю, какой конкретно.       — Спасибо, — говорит Кёнсу хрипло, приподнимается и покрывает моё лицо поцелуями, — ты… ты чудесная, Куан.       — Нет, ты, — усмехаюсь я, и он хватает меня, прижимает к себе, обнимает так, как никто меня не обнимал. Дышать тяжело, груди тесно, но я и не думаю освобождаться из его тисков. Мне в них спокойно, как-то по-домашнему. Кёнсу целует меня в лоб, в веки, в уголки губ.       — Теперь согрелась?       — А если я скажу «да», ты не уйдёшь?       Он смотрит на меня с нежной, восхищённой улыбкой, и обнимает крепче.       — Я ни за что от тебя не уйду.       И я проваливаюсь в сон, вдыхая лесной аромат его одеколона, солёный запах нашего пота и приторно-горький запах спермы, который распространился, кажется, по всей спальне.