***
В голове не просто каша, а настоящая катастрофа. Я не помню, как добираюсь до своей комнаты, а главное, как делаю это бесшумно, чтобы не разбудить маму. Мне хочется выть, но нельзя. Поэтому я запираюсь в ванной, включаю душ, сажусь под него и вою там. Слышу, как звонит телефон, но говорить с кем-то совершенно нет желания. Меня трясёт даже под горячим душем, поток слёз не останавливается. Прокручиваю в голове все события последних суток, но теперь смотрю на них не с умилением, а с отвращением. Как я могла вообще забыть о своих принципах? Как позволила себе расслабиться в компании айдола? Даже информацию по ним не проверила, как так можно… Дышать тяжело, в носу хлюпает вода, а я всё не могу успокоиться. Вслух повторяю только одну фразу: — Как я могла… Телефон между тем разрывается, и я, зарёванная, тянусь к нему и мокрой рукой сбрасываю входящий вызов. Шесть пропущенных с незнакомого номера. Один от Мёны. Один от Кёнри. Чёрт, даже если бы я хотела поговорить хоть с кем-то из вас, я не могу сейчас перезвонить. По моему голосу сразу станет понятно, что я не слегла с простудой, а реву в три ручья. В дверь стучит мама. — Куан? Ты там надолго? Я опаздываю. На часах телефона уже десять. Класс, проторчала под душем полтора часа. Счета в этом месяце будут огромные… Шмыгаю, делаю воду потише. — Сейчас выйду, мама. Все силы, которые во мне остаются, вкидываю на эту спокойную фразу. Мама что-то отвечает и уходит на кухню. Я медленно встаю, цепляюсь пальцами за стенку, подставляю лицо под душ. Смойся, смойся, смойся! По телу как будто течёт вместо воды непонятная то ли слизь, то ли грязь, и я с силой натираю руки мочалкой, так, что кожа скрипит, но ощущение не уходит. Я готова снова разрыдаться, но шаги мамы за дверью ненавязчиво напоминают о том, что это самая идиотская идея на свете. Впиваюсь ногтями себе в плечи и царапаю руки. Надо успокоиться, хотя бы на несколько секунд. Незаметно выскакиваю из ванной, пряча лицо в волосах, в комнате заползаю под одеяло. Меня колотит. Я словно вышла без одежды после ледяного душа на улицу зимой, а в мою сторону дует десяток вентиляторов. Даже пуховое покрывало не помогает согреться, и я начинаю плакать уже просто от того, как ужасно себя чувствую. — Куан? — мама без стука заходит ко мне в комнату, но у меня нет сил даже поднять голову, — тебе тут с работы звонят… Ли Кёнри-щи, верно? Говорит, ты должна была приехать час назад. Я громко кашляю, чтобы скрыть всхлипы. — Кажется, я простудилась, — выдавливаю полушёпотом, но звучит, в общем-то, так, словно я потеряла голос, — дай мне трубку… — Кёнри-щи, — обращается мама к телефону, прикрывая дверь, — Куан заболела, просит прощения. Да, простудилась, даже говорить не может. Я передам, конечно… Голос удаляется. Я сжимаюсь в калачик, утыкаюсь лбом в колени и снова сотрясаюсь в рыданиях. Мама давно не вела себя, как именно мама. Примерно со смерти Юонга. Перед глазами не успевает появиться лицо брата, как я вспоминаю глаза Дио. Теплоту его прикосновений. Негу, которая разливалась внутри меня, когда мы были вместе. Начинаю задыхаться от слёз. Теперь каждое воспоминание о брате будет относить меня к этому кошмару. Сука! Засыпаю в слезах. Просыпаюсь с ними же. В окно светит солнце, голова гудит, на тумбочке стоит стакан остывшего молока. Телефон лежит рядом. Лениво тянусь к нему, читаю сообщение от мамы. Она написала, куда и до какого часа уехала, расписала, где и какие таблетки найти, и попросила выпить молоко, когда проснусь. Ничего такого, что Кёнри просила её мне передать. Ни слова о работе. Ни от кого из коллег ни звонка, ни сообщения. Зато от Бэкхёна туча эсэмэсок да три звонка с неизвестного номера. На часах — три пополудни. Я медленно сползаю с кровати, всё ещё кутаясь в одеяло. Меня знобит. Может, действительно заболела?.. Шатаясь, дохожу до кухни. На столе под салфеткой лежат блинчики — мама готовила их нам с братом в детстве, когда мы болели. Я слабо улыбаюсь одной частью рта (на нормальную улыбку просто не хватает сил), вспоминая, как Юонг иногда отдавал мне половину своей порции, потому что мало ел во время болезни. Как мы сооружали замок из подушек и одеял в его комнате, и он показывал мне теневые представления, утащив у мамы фонарик. Как мама разгоняла нас уже за полночь, потому что мы заигрывались, а казалось бы, должны лежать на кровати и умирающе стонать. По груди разливается приятная волна тепла, а на плечах будто появляется махровое покрывало, мягкое и греющее. Я сильнее кутаюсь в своё реальное одеяло, чтобы удержать этот момент умиротворения, о котором последние годы могла только мечтать. Блинчики холодные, но всё такие же вкусные, как в детстве. Уминаю их за обе щеки, краем глаза кошусь в экран; расписываю начальству, почему не появилась на работе, что непременно приеду завтра и что на Кёнри во всём можно положиться так же, как на меня. Стоит отправить сообщение, телефон начинает звонить. Лина. — Ало, — устало бурчу я в трубку. — Куан! Хвала всем богам! — Лина на том конце провода переходит в ультразвук, — я уж подумала, с тобой случилось что-то ужасное… — Со мной случилась обычная простуда. Завтра буду в строю. — Вот как, — Лина мне не верит и даже не скрывает этого, — ко мне тут несколько раз подходили твои айдолы, спрашивали, где ты. — Не их собачье дело, — выплёвываю я, чувствуя, как глаза опять начинает жечь, а по телу разливается гнев. — Я им почти так же сказала… Ладно, Цянь с ними. Главное, что ты в порядке. Я так испугалась, когда твоя мама позвонила и сказала, что ты не приедешь сегодня… Вау, надо же, мама сделала что-то для меня с тех пор, как умер Юонг. И даже не в ущерб мне. Ничего себе, обведу этот день в календаре красным маркером и буду отмечать каждый год. — Кстати, Куан, раз ты в порядке… относительном, — Лина переходит на заговорщицкий шёпот, — есть план? Я вздохнула. Вообще, план есть. Он отвратительный, максимально не продуманный и очень опасный, но ничего лучше в мою зарёванную голову пока не пришло. Может, с этим планом, как с любой важной мыслью, надо переспать (усмехаюсь и тут же покрываюсь мурашками), а может, наоборот, надо претворять его в жизнь, пока я не передумала… — Двадцать первого хочу открыть карты. Лина, бедняжка, аж давится воздухом. — Я дико извиняюсь, что?! — А до двадцать первого хочу пропаганду, — продолжаю спокойным голосом, будто мы о погоде говорим, — такую, чтобы в нас не видели врагов народа, но и белых плащей не надо. Хочу, чтобы люди поняли, что мы — такие же, как они. Что у всех нас есть мечты, страхи, семьи, что мы тоже любим, плачем, пьём, курим, трахаемся, умираем и так далее. Короче, хочу, чтобы Цянь перестал быть богом или кем они меня там считают. Цянь — из плоти и крови, как и все мы, как все они. И что мы все равны, стоим, если угодно, на одной Ступени, потому что важны мы все одинаково. Лина молчит. Надеюсь, записывает. — Единственное, — продолжаю, — пока не открывай, кто есть Цянь. К концу месяца, мол, сами всё узнаете. Кому нужна помощь, пусть обращаются и оставляют свои послания, скажем… Задумываюсь лишь на секунду. — В ячейке Сон Юонга, погибшего за свободу народа Кореи. Только завуалируй это как-нибудь, а то наставят там охраны… — Куан, ты чокнутая, — сообщает мне Лина счастливым голосом, — завтра чтоб пришла! Я улыбаюсь, глядя на темнеющий экран. Пора нам с Цянем выходить из тени.***
К моему удивлению, самое сложное — не ходить курить каждый перерыв, потому что оставаться наедине с Дио у меня нет никакого желания. Я боялась, что будет тяжело делать вид, будто ничего не произошло, но… к его чести, он, видимо, никому ничего не сказал. Или они такие хорошие актёры, что о-о-очень вряд ли. Я молча поправляю макияж Кёнсу, не реагирую на его вопросы и комментарии, зато весело щебечу с Бэкхёном, который развлекает меня как может. Он расспрашивает меня о самочувствии, о том, куда я делась с празднования его дня рождения, сообщает о том, что я оставила в ресторане сумку и что он хотел отдать её ещё вчера. Я слушаю его болтовню, киваю, закрепляя клипсу на губе, и, пока он замолкает, интересуюсь: — А ты отдашь мне сумку-то? Там важные документы. — Фахфы фхошш шаой фашифаэ? — отвечает айдол, вертя головой, и приходится схватить его за лицо, чтобы он остановился. Закрепляю клипсу, Бэкхён дёргается от резкого щелчка. Отхожу, чтобы оценить результат. — Нормально, — комментирую вслух, — теперь повтори, пожалуйста. — Я спросил, не сходишь ли ты со мной на свидание, и я там отдам тебе сумку, — невозмутимо сообщает Бэкхён, демонстрируя профессиональную улыбку обольстителя. К горлу подступает тошнота, отвожу глаза и, разумеется, встречаюсь взглядом с Кёнсу. — Кхм… Бэкхён-а, — наклоняюсь к артисту, чтобы кроме него меня никто не услышал, — кажется, я уже говорила… у меня есть правила. Я не встречаюсь с коллегами или своими подопечными с площадки. Если о походе куда бы то ни было узнает хотя бы один человек, которому знакомо твоё лицо… Я многозначительно играю бровями, мол, твоей карьере, может, и не совсем конец, а вот моей — однозначно. И повезёт, если взбешённые фанатки не разорвут меня на сувениры. Бэкхён продолжает улыбаться. — А если мы поедем в место, где нас никто, ну совсем никто не узнает? — Нет, извини. — Бэк, прекращай, — Кёнсу материализуется из ниоткуда прямо за моей спиной, и я вся покрываюсь мурашками, — Куан же ясно сказала, что… — А впрочем, — говорю я быстрее, чем успеваю подумать, весёлым голосом, — разок проветрится не повредит. Но только если ты гарантируешь анонимность, Бэкхён-а! Кокетливо подмигиваю ему, не оборачиваюсь на Дио и быстрыми шагами сбегаю в другой конец павильона. Сердце колотится как бешеное. Сначала переспала с одним айдолом, а потом согласилась на свиданку с другим. Ниже падать просто некуда. Но к концу рабочего дня я и думать забываю про этот разговор. Работы невпроворот. В перерывах убегаю то к Лине, то на улицу курить, то просто прячусь, лишь бы не разговаривать с Кёнсу. Он и не преследует меня, просто быть вдали от него мне спокойнее. Лина поёт восторженные дифирамбы (шёпотом, конечно же) моему гениальному (нет) плану и вообще тому факту, что оппозиция выходит на свет. Я не разделяю её восторга: идея настолько же сырая, как тряпка после стирки. Хочется посоветоваться с хёном, но если я сунусь к нему, точно расскажу о последних событиях… И тогда только боги знают, чем наш диалог закончится. Мы с Линой медленно идём до лифтов, громко обсуждая последние сплетни из мира шоубизнеса. Я очень не хочу ехать домой, и уже почти озвучиваю эту мысль Лине, как впереди появляется фигура Бэкхёна. Он уже ненакрашенный, одетый в какой-то длинный чёрный балахон, на лице — маска, и вообще не сразу понятно, кто это. Нацепит очки, и я его ни за что не узнаю. Глотаю на полувдохе слова, уже мечтая о том, чтобы у айдола появились неотложные планы и я в них ну никак не вписывалась. Но чёрта-с два. — Куан-а! — артист весело машет мне рукой и наверняка улыбается. Лина бросает на меня быстрый взгляд. — Всё в порядке, — шёпотом говорю ей и лениво поднимаю руку в знак приветствия. Бэкхён ждёт, пока мы дойдём до лифтов, нажимает на кнопку и кланяется Лине. Представляю их друг другу, Лина улыбается по самые уши, а Бэкхён только и рад: тут же начинает флиртовать, рассказывать какие-то забавные истории со съёмок, хвастается, что его образом занимаюсь лично я. Кажется, он не помнит, что именно Лина их «вербовала». На первом этаже эти двое выходят уже приятелями, и Лина даже не задаёт никаких вопросов, когда Бэкхён говорит, что нам с ним в одну сторону. Я задумчиво смотрю Лине в спину с ощущением, как из головы испаряются любые мысли. Я чувствую себя пустой, и совершенно не обращаю внимания, куда ведёт меня Бэкхён. Мы идём по знакомым, но одновременно чужим улицам Сеула, он что-то мне опять рассказывает, а я иду и киваю, не понимая, чем занята моя голова. Иногда из монолога артиста удаётся выцепить какие-то фразы, но их смысл тонет в одном сплошном потоке бессвязной болтовни: —…и поэтому мы с ним долго не могли найти общий язык! Вот с Ченом, например, мы быстро спелись, во всех смыслах, ха-ха, потому что последние пришли в группу, ну и как-то общее горе, так сказать, объединило. Мне вообще хотелось со всеми подружиться, и для этого я… Бла-бла-бла, как радио в машине. Белый шум. Если не вслушиваться, то даже голова не болит. — А тебе нравится с нами работать, Куан-а? Этот вопрос звучит буквально сразу после того, как перед моим носом распахивается дверь какого-то кафе. Это не ресторан мамы Чанёля, это какая-то маленькая забегаловка, очень уж локальная. Свет потушен, и Бэкхён ориентируется здесь свободно, перекидывается короткими фразами с немногочисленным персоналом (два человека?) и ведёт меня в какой-то закуток. — Э, да, наверное, не знаю, — теряюсь я, потому что отвечать на такие вопросы от артистов, если честно, не очень профессионально, — мне нравится моя работа. На столе, за который Бэкхён меня сажает, появляется несколько бутылок соджу и тарелки с кимчи. Айдол падает напротив меня, наклоняется ближе и улыбается хитрой лисьей улыбкой: — Я не это имел в виду. Я спросил, нравится тебе работать именно с нами. С EXO. —Э, — я осторожно хватаю ближайшую бутылку, — наверное? Что за сложные вопросы в конце рабочего дня, Бэкхён-а… Мы быстро выпиваем по бутылке, нам приносят мясо, мы выпиваем ещё. Всё это время Бэкхён без умолку тараторит, пьёт меньше, чем я, но пьянеет явно быстрее. Этому парню категорически противопоказано пить. Он в какой-то момент, бедный, даже признаётся, что Бэкхён — не сценический псевдоним, а самое настоящее имя. Когда я откупориваю уже третью бутылку, артист едва ли на середине второй. Но он уже почти лежит на столе, смотрит на меня сонными глазами и улыбается. — Знаешь, что, Куан-а? Ты ведь нравишься Дио. Ядрёну мать. — Он тебе, правда, ни за что этого не скажет, — продолжает Бэкхён задумчиво, не замечая, что я подавилась, — он же из строгой семьи, его и айдолом не хотели пускать… Хорошо, старший брат заступился за него. Дио его уважает с детства, а тут он ещё и мечту помог осуществить… К горлу подступает ком. Мне уже начинает казаться, что поводом сходить со мной куда-то был непосредственно этот разговор. Становится противно, будто весь стол покрывается зелёной слизью. Отодвигаюсь. Пить больше нельзя. — Бэкхён-а, мне пора домой, уже поздно, — игнорирую его бормотания, — ты можешь отдать мою сумку, пожалуйста? Артист протягивает мне вещи, я пальцами пересчитываю, всё ли на месте. Достаю из кошелька несколько купюр и кладу на стол. — За мою часть. — Не надо, Куан-а! — Бэкхён резко подрывается, и бьёт ладонями по столу. На нас косится персонал, но никто не говорит ни слова. Это становится не просто неловко, а ужас как стыдно. — Пожалуйста, мне пора ехать, — уже с нажимом повторяю я, дрожащими пальцами роясь в кармане в поисках телефона. Туёль на быстром вызове. На всякий случай. — Извини, не хотел тебя пугать, — Бэкхён тут же тушуется, как провинившийся щенок, — прости, Куан. Я просто подумал… ну, ты несправедлива к нам. К нам, в смысле, айдолам. Мы не живём на всём готовом и не родились с золотой ложкой во рту. Вот взять, к примеру, Дио… Опять двадцать пять. —…у него очень строгая семья, а он младший сын. И когда его старший брат пошёл в армию, его прессовали, чтобы он равнялся на него… А потом Сёнсо стал членом спецотряда, и… Бэкхён замолкает на полуслове и кидает на меня испуганный взгляд. — То есть, не Сёнсо… а как там его… Мёнсу, или Ринсо… — До Сёнсо, — холодно подсказываю я. В глазах артиста появляется такой страх, какой, наверное, был и в моих, когда хёна объявили в розыск. — Всё в тебе хорошо, Бэкхён-а, — уже даже не зло, а максимально спокойно, но, надеюсь, не менее жутко проговариваю я, — всё, кроме Ступени и отношения к ней. Увидимся на работе. И я иду по ночному Сеулу, волосы назад, за спиной остаётся пьяный Бэкхён, которого наверняка отвезут домой и положат в кроватку, а наутро приставят к нему визажистов, личного повара и ещё Цянь знает кого. За спиной остаётся позор, от которого я не отмоюсь никогда, — секс с айдолом, с братом человека, который убил Юонга. За спиной остаётся маленькая, испуганная Куан, которая не решается действовать открыто, потому что это опасно. Но нельзя извлечь пользу из урока, который не причиняет боль. Нельзя исправить несовершенный строй, не пожертвовав чем-то… или кем-то. И если свобода моей страны может стать хотя бы на шаг ближе с моей жертвой — быть посему.