А голову ты не забыла?

Кто-то с температурой тридцать семь и девять лежит и подыхает, параллельно катая завещание и раздумывая кому же оставить новый Play Station. А кто-то я. И этот я сидит в холоднющем актовом зале школы пока перед этим я двадцать девять идиотов пытаются изобразить жителей деревни, люто ненавидящих нещасное чудовище. Голова трещит по швам, хреново дальше некуда и я искренне благодарю Бога, когда звучит последний аккорд. В ужаснейшем расположении духа готова рвать, метать и материться как пьяный сапожник, проклиная своих одноклассников на чем свет стоит, но Волошин отважно берет на себя роль козла отпущения, с бодрым видом поднимаясь со стула и провозглашая: — Очень даже неплохо. Даже не поворачивая к нему голову, констатирую факт: — Это было ужасно. Худшие полтора часа моей жизни. Учитель устало трет переносицу и поворачивается ко мне. Смотрит сверху вниз и сверлит сердитым взглядом. — И не надо смотреть на меня как на врага народа. — Ладно, давай, расскажи нам, как все должно быть. — Прекрасно. Начнем хотя бы с крестьян. Это утро в парижской деревне, ребята, а не в ГУЛАГе. Вы счастливы, вы рады новому дню. А когда посмотреть на эту радость, хочется пойти и застрелиться. Дальше, Гастон. Влад, ты конечно играешь неплохо, но ты блин хочешь эту Бэль, а посмотреть на твои ухаживания так оно тебе нафиг не нужно! Больше настойчивости, чувак. Ты ж самовлюбленный мудак. Витенька, ты играешь Люмьера. Это КАНДЕЛЯБР, Витя. Запомни это слово: КАНДЕЛЯБР!!! Не свечка в церкви, не огарок и не окурок. А французский канделябр, который живет экспрессией и страстью. Твой Люмьер живет обреченностью. Вы, гражданин из параллельного класса, какого хрена вы лезете к замку чудовища, если в это время должны караулить Бель? Ты блин гребаный психиатр! Сиди на телеге и смотри дебильным взглядом на всех, кто заподозрит в тебе мозги! — Может хватит? По моему, ты придираешься. — Тогда вычеркни к херам мое имя из афиши и никому не говори, что я участвовала в этом позоре! — Слова подбирай! — Не ори на меня! Он замолчал и лучшего шанса чтобы завершить мою уничижительную речь гениального критика не представилось бы. И я продолжила. — Но все это, как говорил один капитан, меркнет и бледнеет по сравнению с нашей прелестной главной героиней. Леночка, она же Бель. Если ты продолжишь так играть и позорить честное имя моего класса, я лично пристрелю тебя чтобы ты могла извиниться перед Станиславским. Что это за морда кирпичом? — Трофимова! — Волошин стал почти что пунцовым от злости. — Кто вообще выбрал тебя на эту роль? — Сергей Николаевич, если хочешь знать. И если ты не знаешь, что такое актерская игра, нечего предъявлять мне претензии. На мгновение вышибает дух. Что? У него вообще мозги на месте? — Я конечно слышала, что в этой сфере все через постель, но не до такого ж! — Еще раз повторяю — выбирай выражения! Я вообще-то твой учитель. Он мой учитель! Вы посмотрите! — Ты, учитель, ты вообще думал что-то вроде проб устраивать? Нет? Ты видел, как она играет? С такой мордой только с моста прыгать! — Ладно, если тебе не нравиться кандидатура Лены, предлагай другую! — Да, мне не нравится её кандидатура. И, нет, я не буду ничего предлагать! Все девушки придут сюда завтра, пройдут отбор и получат роли! И мальчики тоже! Потому что мне нужно чудовище, а не швабра-упырь! Сергей Николаевич злился все больше. Но высказаться ему не дал тот самый швабра-упырь. — Что ты вообще о себе возомнила? Ничего не делала, пришла, оскорбляешь нас тут. А сама — никто! У меня аж челюсть упала. Чтоб со мной… В таком тоне… Граждане в край офигели. — Я ему уебу. Вот за что люблю своих ребят — так это за единство. Так приятно, когда за тебя вступаются. Но, как папа учил — насилие не выход. Нужно все же оправдывать статус дочери дипломатов. — Успокойся, уебать всегда успеем. Но мы за гуманизм. Поэтому я скажу словами. Ты сейчас стоишь на этой сцене лишь потому, что наш горячо любимый директор не хочет чтобы ваш убогий класс опозорился перед всей огромной аудиторией, которая придет насладиться игрой моих ребят. Если тебя это не устраивает, ты можешь покинуть данное помещение и обеспечить себе вечный незабвенный позор в стенах родной школы. А я думаю, тебе этого не хочется. Поэтому соизволь закрыть свой рот и слушать старосту этого класса. — А ты не староста этого класса. Староста Лена, а ты просто шлюха и подстилка, возомнившая, что что-то значит. Вот это поворот… Видно старая добрая дедовщина дала неплохую такую трещину. Поэтому мне, обуреваемой бурными негативными эмоциями, не оставалось ничего другого, как сказать: — Ну вот теперь и уебать можно. Да не предадут забвению, того, кто придумал старый добрый мордобой. И да будет проклят Волошин, прервавший весь кайф. (Правда нужно отдать ему должное, не желающему успокоиться швабре-упырю, он врезал очень даже красиво. Я аж симпатией прониклась.) С трудом переводя дух, он начал: — Еще раз я услышу от тебя, — к швабре, — что-то подобное в адрес девушки, еще раз я увижу, — к Ромке, — как ты кого-то бьешь, я вам обоим гарантирую такие приключения, что вы будете реветь как груднички и звать маму. Вы меня поняли? По глазам Ромки я поняла, что он далеко не согласен, но дабы избежать новой трагедии пнула его ногой, благо стоял близко. Понятливый мальчик только хмуро ответил: — Поняли, поняли. — Славно. А теперь, Ева, иди со мной. Поговорим. Я немного подах… Удивилась, но за учителем все же пошла. — Начинай свои нотации. Волошин тяжко вздохнул. — Я не для этого тебя сюда привел. — Не, не, не, не, не… Я у Леночки хлеб отбирать не буду. — Перестань ерничать. Я же видел какая ты, когда без этого всего. И я бы хотел тебя такой видеть всегда. — Что, понравилась? Он лишь устало покачал головой. — Сделаю вид, что я этого не слышал. И скажу честно, меня волнует то, что Саша так тебя назвал. Я догадываюсь, что у вас с Ромой более чем близкие отношения, и я… — Ревнуешь что ли? БИНГО!!! О да, я знаю этот взгляд. Что-что, а выводить людей из себя я умею. Талантище. — Тебе самой не надоело? — Он подходит совсем близко угрожающе нависая надо мной. — Представь себе, не надоело! И впредь, занимайся пожалуйста организацией тщательнее и не лезь в мою жизнь. — И желая взбесить его еще больше, похлопав по щеке, я ушла, кинув на прощанье: — До завтра, Волошин.

***

О своей идее проводить пробы я пожалела в ту же минуту, как они начались. Лучше мне не стало, температура еще поднялась, а от насморка и невозможности нормально дышать, раскалывалась голова. Из моих девочек пробоваться на роль Бэль согласились только двое. Моя ненависть к остальным росла с каждым выступлением мадемуазель с параллельного класса. Мой принцип «сыграет самую сложную сцену — сыграет и все остальное» уже не казался мне настолько правильным. Крики «Нет» и якобы искренние признание в любви звучали настолько ужасно, что хотелось уже самой застрелиться и лично извиниться перед Станиславским. — Достаточно. — я подняла руку совершенно не заметив, что на сцене как раз моя любимая Леночка. Увы, они все перестали для меня отличаться друг от друга еще на середине данного действа. — Вы себе примерно представляете эмоции девушки, потерявшей того, кого любит? Добавьте еще чувство вины, и то, что она не успела ему об этом сказать! Это же драма! Прочувствуйте это, проживите! А то при взгляде на вашу игру смешно становится. — Раз ты такая умная, покажи нам как нужно играть! Леночка стояла на сцене вся пунцовая и гневно сверлила меня своим высокомерным взглядом. Именно это высокомерие, убеждала я себя, а вовсе не мое самолюбие заставило забыть о плохом самочувствии и подняться на сцену. — Ляг. — скомандовала я Сереге, уже прошедшему отбор на роль Чудовища. Ох, драматизировать я умею, да еще как. Хлебом не корми, дай придумать себе что-то, а потом из-за этого страдать. Главное настроиться, представить, что вот сейчас не Серый тут лежит, а Ваня мой, или отец, или… Не важно впрочем. Кто-то важный, дорогой. Кого действительно страшно потерять. Я думаю, я кричала. Громко. Ведь когда все фразы были сказаны, сцена отыграна, и я поднялась на ноги, с трудом превозмогая головную боль (кричать было плохой идеей) Волошин смотрел на меня, как громом пораженный. Гордость зашкаливала, кто-то из моих ребят даже хлопал, но было как-то пофиг. Потому что перед глазами плыли разноцветные круги и живот начинало выворачивать наизнанку. Что случиться буквально через пару минут я знала наверняка. Уже придя в себя, думая о том, как же это унизительно грохнуться в обморок перед параллельным классом и любимым классным руководителем, я увидела, что этот самый классный руководитель сидит надо мной с крайне озабоченным видом и держит за руку. И мысль, посетившая меня в тот момент, была совершенно неподходящей для первой мысли после выхода из отключки. Я вдруг подумала, что его рука очень теплая. Не противно горячая, липкая и потная какая бывает когда очень нервничаешь, но словно её что-то греет изнутри. И мне это нравится. Стоило дойти до этой мысли, как остатки слабости испарились мгновенно. Какого хрена мне это нравится? Я его терпеть не могу! — Волошин, отлезь, мне дышать нечем. Я кажется физически почувствовала облегчение толпы, окружившей меня, а затем услышала слова главного виновника торжества. — Я уже послал за медсестрой и твоим братом, сейчас они будут. — У Вани контрольная сегодня, зачем… Несмотря на некие трения с старшим братом, я всегда с пониманием и уважением относилась к его работе. Но спустя полчаса, когда толпу разогнали, меня осмотрели, а брата успокоили, я готова была его убить, закопать на заднем дворике и посадить на том месте тополь, чтобы он, скотина, и после смерти мучился от своей аллергии. — Серый, будь другом, отведи её домой и посмотри чтоб легла и выпила таблетки. — Без проблем. — Я и сама могу… — А ты рот закрой и слушай старших. Я видел как ты можешь сама. — И Волошину — Да, и если не посчитаешь нарушением субординации, можешь ей укол в задницу засадить. Поскольку выбора няньки мне не предоставляется, пришлось смириться. Впрочем поиметь Волошина личным рабом не такая уж плохая перспектива. Всю прелесть сложившейся ситуации я поняла уже дома. — Где у вас аптечка? — На кухне, крайний правый шкафчик сверху. — Хорошо, подымайся к себе, я сейчас приду. — Я не могу подыматься, меня ноги не несут. — И что ты предлагаешь? Нести тебя? Не дождешься. — Тогда я скажу Ване, что ты меня до дома даже не довел. — А я скажу правду и он поверит мне, а не тебе. — Может и так, но его доверие к тебе пошатнется, он станет думать, кто же сказал правду, и рано или поздно ты превратишься в лживого ублюдка, которого он застрелит на дуели. Волошин рассмеялся. — Ну что ты городишь? Боже, какой же ты ребенок! Я ожидала, что эти слова закончатся эпичным уходом на кухню, но Сергей Николаевич впервые сделал то, чего я не ожидала. — Ну что, довольна? Впервые я не могла ему ответить. Он был слишком близко, такой сильный, теплый и… красивый. Раньше я этого как-то не замечала, но теперь наконец видела. Вот иногда бывает, что есть в человеке что-то, чего совсем не замечаешь, сущая мелочь, пустяк. Но пропади она, баланс мира неизбежно будет нарушен. И может я сходила с ума, может температура вновь подымалась выше неба, но казалось, что пропали этот шрам над бровью и маленькая родинка в уголке глаза, баланс моего мира непременно будет нарушен. Если бы можно было вернуться в тот момент, я бы непременно прожила его еще раз так тысячу. Ведь тогда-то все и пошло наперекосяк. Уже в комнате я поняла, что курточка и ботинки все еще на мне. — Черт, я не разулась! Волошин только улыбнулся. Казалось, та власть, которую он имел надо мной, держа на руках, ему нравилась. — Сейчас. Он легко опустил меня на кровать, на мгновение нависнув… в голове совсем некстати мелькнула мысль, что именно так все начинается в порнухе и я прыснула. — Чего смеешься? — Просто подумала, что так всегда начинается порнуха. Он снова рассмеялся. — Поверь, тебе это не грозит. — Он снял первый мой ботинок и поставил у кровати. — Твои сопли действуют лучше чем перцовый баллончик. — То есть если бы не сопли… — Нет. В любом случае нет. И эта тема закрыта. Все говорят что женщин понять сложно, а вот попробуй мужчин пойми. Ведь только секунду назад он шутил, а теперь уже сама серьезность. Ну как это понять? Это же шутка просто… Неужели он еще не привык? Но раздумывать о мужской природе было некогда, Волошин явно собрался уходить, а мне этого не хотелось. Даже не потому, что пропадала возможность поиздеваться, а потому, что мне было приятно, что он все же не считает меня плохой. Это вдруг стало очень важным. — Ладно, прости меня. — Он обернулся. Слишком удивленный. Я ведь впервые извинилась перед ним. — Просто ты ведь шутил и я подумала, что это тоже будет неплохой шуткой. Я не думала, что это тебя так обидит, честно. Не уходи, пожалуйста. Я видела, что он мешкал, что он сомневался, но потом все же спросил: — Градусник в аптечке? Мне кажется у тебя уже слишком большая температура. — Тогда сделай мне чаю. Мне очень хочется пить. Он лишь покачал головой и вышел. Я еще с минуту смотрела ему вслед, а затем сама не заметила как задремала. Я всегда сплю крепко, но из-за температуры нервы обострились и я отчетливо чувствовала как все те же теплые руки сняли с меня куртку, свитер и брюки, при этом даже не коснувшись кожи там, где это было бы, как выразился мой любимый брат «нарушением субординации». Уже проснувшись, я увидела, что он так и сидит рядом. — Сколько я спала? — Достаточно, чтобы и я успел поспать. — А Ваня где? — Твой брат решил, что это вполне нормально оставить меня с тобой и, воспользовавшись моей добропорядочностью, уехал на рандеву. — Значит если я его убью, ты меня не сдашь? Он рассмеялся. Который раз за сегодня. — Как ты себя чувствуешь? — Вполне сносно. — Я сделал чай, но он давно остыл. — Да забей, мне когда плохо, я сама не своя. — Ага, я заметил. — Все равно злишься? — Да нет. это его «да нет» прозвучало как-то слишком странно, поэтому я решила не усугублять и не отпускать колкостей по поводу того, что он меня раздел. Вместо этого я глянула на часы. Зачем? — Черт, уже что аж восемь часов? — Да, поздновато. Я откинулась на подушки. Ну вот. Теперь я еще и должна Волошину, ведь он гребаных семь часов просидел у моей кровати. Бессильно откинувшись на подушки, я спросила: — Голоден? — Немного, а что? Поскольку чувствовала я себя гораздо лучше, я решительно встала с кровати. И тут же пожалела о своей непредусмотрительности. Волошин густо покраснел, сделавшись до чертиков милым и, отвернувшись, сказал: — Оденься. Прыснув, я натянула валявшуюся неподалеку пижаму и, смачно потянувшись сказала: — Пошли, покормлю тебя. — И даже не отравишь? — Ох, это будет сложно, но я постараюсь. Вино будешь? — Романе-Конти 45-го года? — Ага, с губозакаточной машинкой в комплекте. Готовила я вполне хорошо. Сносно по крайней мере. Когда родители уезжали, готовка оставалась на мне. Конечно бабушка приезжала иногда, обеспечивая нас с Ваней годовым запасом пищи которую непременно нужно съесть до конца недели. Но возраст все же давал о себе знать. Жила она далеко, общественный транспорт недолюбливала, впрочем, как и таксистов. Кушать я любила. А кушать вкусно и подавно. Поэтому лет эдак с тринадцати пришлось освоить кухонные приборы. Более чем щедрой наградой была неплохая еда, отсутствие гастрита и неизменное удивление всех, кто поддавшись первому впечатлению, ожидал от моей стряпни вкуса немного лучше чем горелые шины. И Сергей Николаевич исключением не стал. — Очень вкусно. — Пролепетал он, уплетая пюре с жареным мясом. — Сама училась? — Приходилось. — Итак, за сегодня я узнал, что ты умеешь извиняться, признавать свои ошибки и вкусно готовить. Какие сюрпризы еще меня ждут? Всем нутром я хотела отшутиться про гребаный насморк, но портить день совершенно не хотелось. Как не странно, но общаться с Волошиным не срываясь на конфликт оказалось очень даже приятно. Он не вел себя как напыщенный пижон, не ставил условий и не делал ничего из того, что делало его моим «любимым учителем». — Не поверишь, но я вполне неплохо играю на рояле. Он поперхнулся. — Да ладно. Сыграешь? Тут уже я рассмеялась. — Не в этой жизни. Он испытующе посмотрел мне в глаза. — Почему нельзя так всегда? Вопрос я не поняла. — Что ты имеешь ввиду? — Почему мы не можем общаться так всегда? Не орать друг на друга, не спорить, а просто разговаривать. Я ведь вовсе не враг тебе, Ева. Я не любила когда он называл меня по имени. Было в этом что-то интимное (не в смысле секса или эротики, а в смысле близости). Ведь согласитесь, гораздо проще досаждать тому, кто ничего не значит. — Мы могли так общаться, но ты пришел к нам, стоял в том кабинете, будто тебя бог в темечко поцеловал и строил из себя кого-то. Чего же ты ждал? Я встала и забрала его тарелку. Уже разворачиваясь от раковины, куда поставила всю грязную посуду, намереваясь сплавить её мытье Ване (родители принципиально не покупали посудомойку), я увидела что Волошин встал и теперь стоит на расстоянии вытянутой руки, недоуменно на меня уставившись? — Я из себя строил? Я не успел даже как следует с вами познакомиться, а ты уже начала дерзить и выставлять меня полным идиотом! Я ведь ничего плохого тебе не сделал, всего лишь посадил новенькую за парту к Вите. — То есть виновата я, что вступилась за друга? Он вздохнул. — Да мы оба дров наломали. Да… возразить хотелось, но я и сама понимала, что он прав. Заглядывая назад, я даже удивлялась. В первый день он действительно не делал ничего, что могло бы настроить меня против него, а я с чего-то взбесилась… — Ну ладно, — продолжил Волошин не надеясь услышать от меня что-то в ответ. — Я пойду наверное, а то сейчас поссоримся. Жаль будет испортить такой вечер. Да и тебе станет хуже, — и сделав несколько шагов к гостиной, спросил: — Проводишь? — Да, конечно. Он оделся быстро. Против воли, я сравнивала с Ромкой, который вечно бегал по всему дому в поисках какой-то своей вещи. — Ну что же. — Я совершенно не знала, что говорить. — Что же. — Повторил он. — Завтра закончу отбор, хотя мне кажется все и так ясно. — Я засмеялась. — Не приходи наверное, отлежись дома, а когда поправишься… — Хорошо. Он коротко улыбнулся. И стоял. Смотрел мне прямо в глаза, будто не желая уходить. А я и не хотела чтобы он уходил. — На улице снег сильный. Может останешься? — Не думаю, что это хорошая идея. — Ну тогда давай дам ключи от машины, поедешь. Ване завтра отдашь. Я уже кинулась к комоду, чтобы достать ключи, но он схватил мою руку, останавливая. — Не нужно. Я дойду. Пальцы длинные… И такие же теплые. Господи, что я творю?! Вопрос будто кто-то орет в самое ухо, пока пальцы сами переплетаются с его. Может у меня снова горячка, может мне кажется, а может это так действует вино, которое нельзя пить, когда принимаешь антибиотики, но я слышу как у него сбивается дыхание. Уже теряя ощущение времени, да и вообще реальности, поднимаю глаза. И все рушится. Слишком крепко он прижимает меня к себе, слишком горячо целует… Я опять уверяю себя, что это все вино, только вино. Несмотря на все наваждение, я более чем отчетливо понимаю, что после случится что-то страшное, но только после. А сейчас… Сейчас я хочу этого мужчину. Слишком сильно, чтобы думать о всяких «почему». Напрочь забыв обо всем что было до, я расстегиваю каждую пуговицу на пальто, совершенно не заботясь о его сохранности. Волошин подхватывает меня на руки, и несет вверх по лестнице, продолжая целовать. Он держит крепко, будто я самое ценное, что есть у него. Лишь переступив порог моей комнаты, он ставит меня на пол и я наконец могу сделать то, чего так хочу… Рубашка подается за считанные секунды и, проводя руками по его торсу, я могу только в который раз удивляться, как меняет человека формальная одежда. Волошину куда проще, и, избавившись от совершенно ненужной теперь пижамы, он увлекает меня за собой на кровать. Стоит почувствовать его горячие руки на обнаженной спине, как в животе начинает приятно пульсировать. Я выгибаю спину пока он покрывает поцелуями каждый миллиметр моей шеи, спускаясь все ниже. Одно движение, и я уже под ним. Обхватив его ногами, я чувствую руку, сжимающую мою задницу и холодную пряжку ремня. Он снова целует меня, и, расстегнув, с трудом поддавшийся ремень, я впервые издаю стон, чувствуя, как его ладонь подыматься по внутренней части бедра. И… Все останавливается. Волошин смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Я все еще чувствую тепло его тела, все так же прикасающегося к моему. Он тяжело и сбивчиво дышит. В мгновение ока подымается на ноги, так и оставив меня лежать на кровати. — Что я творю?! — Волошин зарывается пальцами в волосы и плотно жмурит глаза, верно надеясь, что все пропадет. Наблюдая за ним, я наконец-то трезво осознаю все произошедшее. Он поворачивается ко мне и, прежде чем уйти прочь, тихо говорит: — Прости. Затем, спустя даже меньше минуты, я слышу, как громко хлопает входная дверь. Вопреки всем ожиданиям, накатывает ярость. Она становиться все сильнее, почти осязаемой, рискуя вот-вот взорваться не хуже атомной бомбы. «Прости»?! И это все, что он мне скажет? «Прости», черт возьми?! Я чувствую, как слезы подкатывают к глазам. — Не нужно мне твое прости!!! — кричу я, во тьму, срывая голос, среди снегопада даже не различая его силуэт, не зная, слышит он, или нет. Ветер продувает насквозь, колючий снег бьет в лицо, но мне все равно. Слезы льются по щекам, а я даже не понимаю почему плачу. Может потому что холодно. А может потому, что слишком больно.